Дорога на Север. По следам Сергея Довлатова
Коми исчезает из вида, как и доброжелательные лица ухтинцев, и единственный на сотни километров универмаг, где в продаже гнилые яблоки, как и развалины поселка, возле которого караулил зону Сергей Довлатов. С каждым километром на юг по историческому русскому северо-востоку дороги становятся все хуже и хуже, а полузаброшенные деревни встречаются все чаще. Зарастают бурьяном бесхозные поля, но лесовозы так же исправно едут по Архангельской, Вологодской и Костромской областям. Репортаж о том, как ночи становятся темнее, а север отдаляется.
Ухта — город, в котором нет репеллента
В ижемской тайге жарко и много оводов; неделю назад их не было, а месяц назад еще дотаивал снег. Потемневший от приполярного солнца, я ждал грузовик, но легковушка со староверами из Усть-Цильмы дала задний ход. Парень за рулем отслужил под Печенгой, занялся металлоломом и едет с женой «шопиться» в Ухту; там, в «Жемчужине Севера», есть ближайший на триста километров универмаг. Машину регулярно кидает на ямах; несколько лет назад так и недоделанная трасса на юг была проходима только зимой.
Окраины Ухты: особняки и дачи между железнодорожными путями и заполненный водами карьер, в котором плещутся горожане. «Фу!» — комментирует Усть-Цилем, а я вспоминаю печорского старожила, который описывал свое посещение Москвы: «Да они там, оказывается, в такой грязи живут!» Еще в Ухте есть ТЦ «Ярмарка», с «Пятерочкой» и «Магнитом». И я, ошалев от города после тайги, брожу по ним; фрукты в них, часто гнилые, вполовину дороже, чем в Подмосковье. Бросается в глаза вологодская, ленинградская и кировская еда, а из местного — молочка; цены чуть выше, чем на «юге», но дешевле, чем в Ижме и Хабарихе.
Ухта — «газовый» моногород со стотысячным населением, который легко пройти за час. В отличие от Ямала и Югры, здесь меньше кавказцев и среднеазиатов, а люди напоминают мурманчан — сказывается прослойка технической интеллигенции и доброжелательная северная культура. На улицах много велосипедистов, есть бутик для альпинистов, а вот состояние тротуаров отвратительное. Ближе к центру мрачные советские кварталы заканчиваются и идут новостройки. Еще я захожу в магазины, но нигде нет репеллента. Досадно — стоит выйти на сыктывкарскую трассу, как меня жалят комары.
Наркоманы, ГУЛАГ и лось на капоте
«Автостоп?» — окликают меня и увозят на 70 километров до поселка Чиньяворык; молодая пара Илья и Лена ехали в Ухту, но повернули на юг. Когда-то им сильно хотелось путешествовать, но денег не было, и они гоняли автостопом. Вольные странники — редкость в Коми, хотя красивых мест в этом крае хоть отбавляй. Мы болтаем о своем, а затем я вновь отмахиваюсь от комаров. После десяти вечера дороги в Коми пустеют и ждать, стоя, редкие фуры нет сил — я иду под гудки поездов; в Чиньяворыке начинается частная ветка «РУСАЛа» на Средне-Тиманское бокситовое месторождение.
Чиньяворык после добротных деревень коми-ижемцев и печорских русских — неприятное место; поселок, где осталось всего тысяча человек, изобилует руинами, где-то кричат пьяные компании. Население здесь пришлое — и много потомков тюремщиков и зэков; неподалеку все еще сидят люди на колонии-поселении. Здесь отбывал призыв в ВОХРе яркий писатель с грустной судьбой — Сергей Довлатов. Километрах в четырех — на лугу остатки лагерного поселка Месью и секта-ферма, где батрачат за еду наркоманы. Ферму недавно отжали у владельцев — полиция и власти помогали.
В полночь немного сереет и наступает 1 июля. Ползет легковушка — лобовое стекло смято столкновением с лосем, а за рулем женщина; ей повезло, могла и погибнуть. Я же разговариваю нецензурно с комарами и втираю в себя последние граммы антикомарина; но насекомым все равно — меня грызут сквозь кроссовки и кепку. Останавливается Toyota, и вместо поворота на пермский Кудымкар я попадаю в Архангельскую область. Привет, Котлас, и подожди, многолетняя мечта о Колыме.
Буровые и лесовозы: по пути в медвежий угол
Чтобы добраться до кировского поселения Подосиновец, надо описать дугу в триста километров через архангельский Котлас и вологодский Великий Устюг; маршрут напрямую из области — это лесная колея, непроходимая после дождя. «Типичный медвежий угол. Нет производства — нет и дороги», — говорит ухтинец Слава, который спешит к семье в деревню; в багажнике его внедорожника свежая рыба, которая не должна испортиться. Он отличный сварщик и вахтовал на нефтяных месторождениях за Усинском, и на Ямале; а оборотная сторона его зарплаты под 200 тысяч в месяц — разбитые на буровой костяшки пальцев. Работа на вахтах — это на износ.
Пока мы еще в Коми — часа в три занимается чудесное таежное утро, и лучи солнца врезаются в холмы и ночные туманы. От «австрийского» целлюлозного комбината «Монди» отдает зловоньем выбросов, а на трассу выползают перегруженные лесовозы — весового контроля в Коми нет; летят щепки, угрожая разбить стекло или порвать шину легковушкам. Лес и углеводороды республики приносят монополистам миллиарды рублей, но работают кипрские оффшоры, и край получает федеральные дотации.
За поворотом на Котлас — рваный асфальт и ни одной деревни, после Шугрэма, на протяжении 50 километров до Широкого Прилука, что в Архангельской области; впрочем, есть много лесовозных грунтовок в лес. Пограничная стела: Прощай, 11-й регион, и здравствуй, 29-й. Все меняется: берега широченных и обрывистых Вычегды и Северной Двины заселены густо. Появляются затяжные луга и сосновые насаждения, чем-то смахивающие на среднюю Карелию. Типовая советская застройка, избы и полузаброшенные промзоны. Котлас, я, естественно, так и не рассмотрел — объездная.
Асфальт позабыли: в вологодских и костромских лесах
На Вологодчине уже в 9 утра парит и приходится давить пальцами оводов. В голове у меня хаос от непрерывного автостопа и смены ландшафтов. Последние шестьсот километров были наполнены интересной беседой о бандитской и вымирающей Воркуте, об экспедициях с автоматчиками в предгорья, особенностях нефтедобычи и ляпах в сериалах от Discovery. Но Коми не отпускает — меня подбирает фура, и дальнобойщик Андрей родом с Пижмы Усть-Цилемского района, из которого я возвращаюсь; города мы оба не любим. Вновь — истории о таежном мире: «Берега Пижмы, на первый взгляд — безлюдные; но в лесу много людей по избам живет: кто-то золото ищет, другие — чиновников развлекают, выводя на медвежьи берлоги — адреналина тем надо».
Связь пропадает, а трасса на Нижний Новгород превращается в асфальтный фарш: грузовик непрерывно трясет, а скорость падает до 50 «чистых» километров в час. Грунтовые отворотки в деревушки попадаются исправно, но следов сельского хозяйства на полях незаметно; а вот лесовозов много. В Костромской области поселения стоят вдоль дороги: рябит от безнадежных руин, а на горизонте — бескрайний лес, который и в этой области, очевидно, является двигателем экономики. Костромские речки же хороши — прозрачные, струящиеся по песчаному дну, а персонал в кафе «Дозаправочка» грубоват.
Шарья — железнодорожная станция, автомобильная развязка и город сельского типа, где осенью туманы так густы, что едва видно при свете фар. «Асфальт!» — преждевременно радуется водитель, и вскоре начинается очередная пародия на дорожный ремонт; впрочем, направление Шарья — Мантурово — Кострома в разы хуже. Только в Нижегородской области, одновременно с мостами через красавицу Ветлугу, появляется нормальная трасса. «Дорогу построили, и все из деревни уехали», — комментирует Андрей продолжающееся запустение. «Платон» же в фуре давно отключен, как и у многих грузоперевозчиков.
После Коми ночи мрачные — темно, а в Нижнем Новгороде пьяные компании отмечают футбол, и полицейские досматривают машины. Ловлю легковушку с эмблемой «Нашествия» до Реутова — прораб Александр едет вахтовать на неделю; гремит Linkin Park, но я все-таки отрубаюсь. Метро: бессмысленные лица офисных москвичей, уткнувшихся в телефоны, и толпы мигрантов. Я вновь спешу на Севера.