Советский проект — чудовищная аномалия или альтернативный путь Запада?

Дэвид Хоффманн. Взращивание масс: модерное государство и советский социализм, 1914—1939. М: НЛО, 2018

Длительное противостояние с Западом, достигшее пика в эпоху холодной войны, оставило нам в наследство две полярные точки зрения на феномен Советского Союза. Одни видят в нём историческую аномалию, порождённую безответственным стремлением коммунистической идеологии разрушить и перестроить мир, со всеми его «естественными» законами, — сравнимую только с нацизмом. Другие восхваляют уникальность советского проекта, свернувшего со ставшего магистральным западного пути, проигравшего в геополитической борьбе, но всё же создавшего плацдарм для будущего преодоления капитализма.

Но некоторые исследователи атакуют саму идею особенности СССР: вопреки популярному мнению, русские марксисты не прилетели к нам с Марса, а стали продолжением общеевропейских (что к ХХ веку было приравнено к общемировым) тенденций. Хотя этот взгляд помогает расправиться со многими политическими мифами, окружающими отечественную историю, он рискует обесценить и советские достижения, и огромные принесённые жертвы. А главное, возвращает нас к принципиальной безальтернативности будущего: Россия — посредственная европейская страна, идентичность которой держится на типичных в своей провозглашаемой «уникальности» фантазиях. Это противоречие характерно для социологических, исторических и иных научных изысканий, пытающихся одновременно удержать в уме и типовые черты явлений, и их уникальность (потенциальную прогрессивность). Так, Ричард Лахман или Энтони Гидденс представляют историю как череду локальных новаций, передачи успешного (или достаточное время кажущегося таковым) опыта и адаптации его к особым условиям. Рэндал Коллинз же пытается вывести разнообразие из потребностей «миросистемы»: да, одни страны составляют метрополии, а другие — колонии, но их различия заданы общей диалектической логикой.

Удержать здоровый баланс, рассматривая становление Советского Союза и формирование его отличительных черт, пытается историк из США Дэвид Хоффманн в книге «Взращивание масс: модерное государство и советский социализм, 1914—1939». Автор утверждает, что облик СССР определило пересечение ряда долговременных и сиюминутных факторов: воззрений мировой науки того времени, распространённых инструментов тотального государства, культуры дореволюционных специалистов, отталкивающихся от реалий отстающей и склонной к перегибам Российской империи, марксизма, а также череды войн и бедствий, на период которых пришлось становление нашей государственности. Каждая из этих сил имеет свою историю и аналоги как в западных странах, так и в третьем мире, и не даёт полного объяснения конкретных событий. Только взаимодействие факторов порождает как положительные, прогрессивные стороны советского проекта, так и его существенные ошибки.

Отчасти книга повторяет «Тоталитаризм» Модеста Колерова, однако Хоффманн уделяет гораздо меньше внимания наследованию политических концептов, концентрируясь на теориях отдельных аспектов государственного управления, вроде здравоохранения, криминологии, социального обеспечения, организации труда и т.п. Автор считает, что, поскольку коммунистическая мысль давала недостаточно подробных рецептов построения экономики и государства, ключевую роль здесь сыграли идеи специалистов, по большей части беспартийных. Как указывает Сергей Волков, советское руководство целенаправленно замещало старую интеллигенцию выходцами из рабочих и крестьян. Однако к первой волне «обновлений» в 1930-е годы основной каркас государства был уже выстроен, да и в ключевых областях (статистика, криминалистика, промышленность, социология) старые интеллектуалы сохранили влияние как минимум до 1960-х годов. Хоффман показывает, что и кажущийся разворот 30-х годов остался в концептуальных рамках, общих для международных сообществ специалистов. Парадоксальным образом чистки скорее затронули альтернативные и революционные идеи, приблизив СССР к общеевропейским тенденциям. Показательно, что на протяжении всего рассматриваемого периода Советский Союз сохранял и даже наращивал профессиональные международные связи — от участия и организации международных конгрессов до сотрудничества с Красным Крестом, Американской администрацией помощи, Лигой Наций и др. Вёлся также постоянный мониторинг иностранных научных журналов, успешной управленческой практики. При этом обмен опытом был взаимным: интеллектуалы, посещавшие СССР, оказали влияние на «Новый курс» в США и политику европейских держав.

Хоффманн отмечает, что централизация управления во многих сферах началась ещё в Российской империи, в соответствии с общеевропейскими тенденциями, однако даже в Первую мировую она не достигла больших успехов. Причиной тому было и взаимное недоверие царизма и интеллигенции (последним давалась какая-то свобода лишь в земствах), и слабость гражданского общества (не порождавшего структур, которые можно было бы поглотить), и неумелые попытки власти наладить связь с общественниками и чиновниками на местах. Именно потому, что специалисты разделяли модернистскую веру в возможность перестроить общество сверху, они были крайне недовольны режимом. Если в более развитых странах Европы социальные проблемы списывались на природные дефекты низших классов (не может же препятствием быть успешный капитализм!), то в России они стабильно ассоциировались с отсталым и порочным управлением. Большевики смогли использовать это накопившееся недовольство, чтобы быстро решить задачу централизации — в первую очередь, конечно, формально; но и диалог с низами удалось наладить не в пример царизму.

Если в других странах уже существовавшие либеральные и гражданственные традиции сумели затормозить разрастание тотального государства после окончания войны, то позиция СССР в этом плане была предельно проблематичной. Царизм, вкупе с экономическим отставанием, не способствовали развитию общественных организаций. Советское государство зародилось в условиях мировой войны, за которой сразу последовали гражданская и интервенция, а вскоре на горизонте замаячила Вторая мировая. Ему приходилось отчаянно бороться с дефицитом и голодом, заботиться о миллионах беженцев, инвалидов и вдов. Коммунизм не предполагал частного сектора, и уступки НЭПа лишь заострили это противоречие. В итоге государственный аппарат разросся до огромных масштабов, в том числе в сфере безопасности и тайной полиции. Однако недостаток материальных и кадровых ресурсов, да и в целом новизна такого тотального управления, стал источником специфических проблем: при кажущейся контролируемости процессов наверху, на локальном уровне начинался хаос.

В то же время марксизм и специфика русской профессиональной культуры помогли отвергнуть многие вредные, но популярные на Западе идеи в сфере социальной политики. В их числе биологизация негативных качеств низов, «отрицательная» евгеника (проталкивающая, например, принудительную стерилизацию), усреднённая модель гражданина (относительно которой все казались «извращёнными»), активное применение ограничений и сегрегации, расизм и сексизм (хотя на женщину всё равно смотрели в первую очередь как на мать и «производителя» новых граждан). Интересно, что в книге подчёркивается сопротивление советской культуры милитаризации: если физкультура, образование, переписи и т.п. на Западе были открыто подчинены войне, рассматривали людей как «ресурс» правительства, то в СССР и риторически, и на практике акцент делался на подготовку мирного трудящегося с развитым ощущением собственного «я». Впрочем, к концу 30-х годов мы быстро переняли европейские милитаристские теории.

Советская социальная сфера делала больший упор на улучшение среды, чем на наказание индивидов, вводила расширенные воспитательные и культурные программы, добивалась равенства между полами и национальностями. Её проблемы были не принципиальными, а ресурсными: хотя многие смелые проекты инициировались уже в гражданскую войну, им постоянно не хватало финансирования и рабочих рук. Пожалуй, стоит отметить только игнорирование концепции частной/личной жизни, идею, что индивид может достичь здоровой самореализации только в коллективе — но, как показывала Светлана Бойм, это было давней проблемой. Однако описанное Хоффманном далеко и от «традиционных» идеалов; речь идёт о новом индустриальном коллективизме, не отрицающем материальный достаток и особое личное достоинство. В первую пятилетку все ресурсы были брошены на индустриализацию, что привело к падению уровня жизни и закрытию ряда начинаний (иногда фактического, иногда как расходящихся с актуальными целями партии). Однако Конституция 1936 года и провозглашение социализма обозначили поворот к универсализму и социальным гарантиям без дискриминации.

Самый тонкий момент книги — рассмотрение сталинских репрессий. По сути, Хоффманн видит в них неадекватный ответ общеевропейскими тотальными методами на трагическую цепную реакцию. Ключевым моментом здесь, пожалуй, является коллективизация. Общей идеей криминологии того времени было «заражение» (метафора тела), то есть опасность для общества, представляемая определёнными индивидами и группами, и использование «отсечения» в качестве лекарства. Советские специалисты опирались на смягчённые варианты этой теории. Собранная к тому времени статистика позволила властям создать конкретный план — какие категории и в каком количестве следует «изолировать», чтобы затем перевоспитать. Однако реализация опиралась на децентрализованную систему: местные бюрократы и активисты плохо представляли себе, как применять тонкие технократические разграничения. В результате образовался слишком большой слой репрессированных, в частности, вызвавший управленческий кризис в системе ГУЛАГов. К тому же, стремление к перевоспитанию «кулаков» вступало в противоречия с идеей использовать их как трудовой ресурс, а позже — с криминалистическими концепциями порочных групп. Потому смягчающие меры, вроде организации школ в спецпоселениях или обеспечение детей работой и учёбой в других регионах, провалились. Впрочем, участие на некоторых крупных стройках гарантировало освобождение (считалось, что труд прививает правильные ценности).

К середине 30-х годов СССР с трудом справлялся с происходящими социальными сдвигами. Крестьяне переходили в промышленность, не перенимая новые порядки, что выливалось в текучку кадров и страхи руководства по поводу «мелкобуржуазных» настроений. Это решили привязкой к месту работы и созданием социальной инфраструктуры силами заводов (отсюда их необычная «общинность»). Города всё равно оказались не готовы к наплыву людей (опять же, нельзя забывать про беженцев и калек). Для разгрузки городских зон, как утверждает Хоффманн со ссылкой на тексты законов и постановлений, была введена система паспортов. По факту милиция не могла удержать миграцию под контролем и полагалась на спорадические облавы. С 1933 года началась активная централизация силовых структур, в частности объединение милиции и тайной полиции. В сознании управленцев началось смешивание преступности (даже мелкой) и антисоветизма: сложно было различить, где проблема в скрывающемся беглом кулаке, а где — в обычном хулиганстве. Автор указывает также на важность концепции «рецидива» как «точки невозврата» в деле исправления преступника; она сливалась со страхом «бывших» кулаков, белогвардейцев и т.п.

Объявление о достижении социализма повысило ставки в борьбе с «антисистемными элементами», также как и назначение конкурентных выборов в Верховный Совет в 1937 году, которые, правда, через три месяца были заменены на голосование за партийных кандидатов. Международная обстановка также накалялась: Гитлер объявил программу помощи «братьям в нужде» за границей, Франко продемонстрировал силу «пятой колонны» в борьбе с республиканским правительством и т.д. Диаспоры на границах, в 20-е призванные оказывать влияние на соседние государства, теперь оказались под подозрением. Обширная система контроля за гражданами, похоже, сыграла в таких условиях злю шутку, обеспечивая постоянный поток «антисоветских» мнений. Хоффманн показывает, как все эти страхи, подозрения и критические проблемы соединились воедино, на примере сообщения главы НКВД в Западной Сибири: обнаружена обширная контрреволюционная организация, состоящая из ссыльных кулаков, шпионящая в пользу Японии и готовящаяся к вооружённому восстанию.

Наконец, автор упоминает широкое применение депортации в Российской империи, а также жестокости гражданской войны, к которым прибегали и «белые», и «зелёные» — что не могло не понизить чувствительность к применению насилия. К тому же граница между «комбатантами» и гражданскими, проблематизированная войной, совсем исчезла. Здесь Хоффманн вставляет важное замечание: в отличие от нацистского режима, советское руководство не ставило цель ликвидировать конкретную национальность, расу или даже группу населения. Не было, строго говоря, и «террора» — то есть задачи запугать население показательными расправами. В СССР решили буквально нанести решающий удар по шпионам и «неисправимым» на фоне и победы социализма, и угрозы надвигающейся мировой войны (в которой, очевидно, по соцблоку ударят в первую очередь). И стоящие за этим концепции, и применяемый инструментарий не были извращёнными или уникальными (скорее, как ни странно, являлись смягчённой версией западных). Решающим отличием была, пожалуй, не оспариваемая никакой иной силой централизация — и уверенность в ней руководства. На деле проблемы управления никуда не делись и в годы репрессий лишь достигли крайнего выражения: перевыполнение квот на местах, противоречия разных списков, проблемы с разделением бандитов и естественно связанного с ними местного населения (как это на мировых примерах описывал Хобсбаум).

Методы тотальной войны, сыгравшие позитивную роль в индустриализацию и Великую Отечественную, здесь дали катастрофический сбой. В этом смысле авторы, связывающие разочарование в модернизме и прогрессе с трагедиями ХХ века, похоже, правы: в напряжённой ситуации они породили преступную самоуверенность руководства, и дело здесь не в «уникальности» злой марксистской идеологии. Хоффманн переводит проблему в русло провала управления, бед ускоренной модернизации и всеобщих технократически-утопических иллюзий. Тотальные методы, как показано в книге, породили немало трагедий — вплоть до целенаправленного геноцида, убийства инвалидов и т.п. Это не снимает ответственности с лиц, принимавших решения. Но от подобного опыта невозможно отделаться банальной ссылкой на «идеологический эксцесс»; он требует фундаментального осмысления. СССР предложил миру прогрессивные подходы к социалке, к науке, к массовой культуре; остановил фашизм и выиграл Вторую мировую войну; поддержал антиколониальные движения, стал предвестником движений за права. В то же время в нём принимались и чудовищные решения, также оказавшиеся способными нанести людям огромный ущерб. Первая часть «уравнения» привлекает нас, особенно в эпоху дикого капитализма и неравенства. От того, правильно ли мы понимаем внутренние механизмы системы, зависит, сможем ли мы избежать негативных последствий — при этом не зарубив советскую идею на корню.