Закон против свободы: как скрывается господство при капитализме

Капиталистический мир всегда привлекал свободой и открывающимися перед человеком возможностями. Эти ценности оказались сильнее священности монарха, они же подтолкнули СССР (с его бюрократией и «дефицитом») к краху. По иронии, именно отсутствие свободы и пространства возможностей стало главной темой антикапиталистической критики в западных странах.

Юридическая свобода и равенство на практике оказались фикцией: богатство и власть всё больше концентрируются в руках немногих, легко поворачивающих закон и демократию в свою пользу. Реклама дразнит нас, предлагая купить дорогой автомобиль или полететь отдохнуть на Багамы, однако эти «безграничные возможности» существуют где-то вне нас, вне большинства народа, для избранных (кем? почему?).

Имущественное неравенство можно списать на «лень», утрату духа авантюризма и т.д., то есть перевести вину с системы на человека. Но вот ограничения свободы стали болью даже для самых убеждённых либертарианцев: слежка в интернете, ограничение свободы слова и протестов, поддержка ксенофобии и самых архаических стереотипов, наконец, просто военные вмешательства в дела чужих государств…

За свободой капитализма сложно не почувствовать какую-то скрытую силу, неявную систему господства. Именно исследованием этого невидимого господства и занимались западные протестные интеллектуалы, социалистические и либеральные. Их идеям, в сопоставлении с аналогичным анализом правых мыслителей (критикующих капиталистическую демократию с позиций «чистого» господства), посвящена книга доктора юридических наук, профессора Игоря Исаева «Господство».

Читайте также: Демократия без народа: как Запад превращается в карикатурную Красную Угрозу

Включение в рассмотрение правых теоретиков, идеологов-апологетов «сильной власти», не случайно. Как человек, боящийся гипноза, оказывается более чувствительным к его воздействию, так и воюющие с господством мыслители переоценивают его, относятся к нему недостаточно критически, оказываются под впечатлением от того пышного образа, который капиталистические господа сами себе рисуют.

Следуя главному постмодернистскому авторитету в данном вопросе Мишелю Фуко, Исаев рассматривает господство (и его безличную форму — закон) как некую самостоятельную категорию (идеальную, символическую сущность), прослеживая её саморазвитие от древнейших времён (установлений Бога, ритуала жертвоприношения, замещения кровной мести), через мыслителей античности, просвещения, Нового времени — и до трактовок постмодернизма.

Характерно, что, уделив немало страниц Гегелю и Фуко, автор буквально парой слов отмахивается от Маркса (и вообще марксизма, за исключением пары цитат из Лукача и Каутского) — как от «утопии». Забавно: подобной оценки удостоился единственный упомянутый в книге экономист и материалист, а не веривший в Абсолютный Дух профессор или мечтавший (на основе вакхических видений) о грядущей расе Господ Ницше.

Автор отрывает формы господства от их реальной исторической основы — условий деятельности людей; от, как сказал бы Маркс, степени развития их производительных сил и установившихся производственных отношений. Потому Исаеву приходится выводить господство из абстрактных предвечных сущностей: Бога или «природы человека». На деле это означает, что господство выводится из самого себя: оно рассматривается как некая особенная сфера, изначально присущая человечеству, связанная с переживанием смерти.

Так, вслед за Гегелем, Исаев описывает мифические времена, когда одни люди (генетические «господа») смогли смело принять вызов смертности, поставить на кон свою жизнь, и потому сумели подчинить себе других («рабов») — побоявшихся за свою жизнь и сдавшихся. Поначалу рабов просто убивали; затем им навязали труд: медленную, отложенную смерть от растраты жизненных сил. Вторым, косвенным следствием проигрыша, стало создание рабской идеологии, обосновывающей их подчиненное положение и позволяющей им «спокойно» жить.

Хотя эта история — миф, она отражает простую мысль: мы начинаем наше рассмотрение с момента, когда господство уже существует, не вдаваясь в историю его возникновения. Нам важна внутренняя логика господства, его развитие (скорее, даже «развёртывание») под воздействием внутренних противоречий.

Гегель предполагал, что, поскольку рабский труд не просто воспроизводит одно и то же состояние, а изменяет мир — рано или поздно он трансформирует и рабов, и их хозяев, сняв это противопоставление. Вслед за рядом правых философов Исаев связывает этот этап с буржуазными революциями: господ-аристократов свергли трусоватые трудяги-буржуа.

Снятие противоположностей здесь предстает как уравнивание всех перед законом в качестве формально-одинаковых владельцев товара, хотя единственным «товаром» для значительной части населения и становится их рабочая сила. Впрочем, капиталистическая система на деле стремится нивелировать все индивидуальные различия, сделать людей идеальными винтиками в машине производства и рынка.

Человеческие качества, сферы деятельности, искусство и наука — всё теряет самостоятельное значение, самоценность; единственным критерием (и целью) становится прибыль. Деньги занимают место духовных и религиозных идеалов. Главной доблестью становится хитрость торгаша. Рука об руку с юридическим равенством владельцев товара идёт иллюзия о стирании всяких политических различий между людьми, об единении всей нации вокруг рыночных ценностей. Народ, ранее жёстко разделённый на сословия, превращается в единую однородную «массу».

Вместе с тем, господство не исчезает из общественной жизни. Хотя юридически все равны, фактическое неравенство нарастает. Хотя демократия исходит из аксиомы, что выбранный от некоей группы представитель является её идеальным выразителем, на самом деле у него находится личный интерес, и разрыв между народом и его представителями всё ширится. Хотя решения принимаются большинством голосов, сама эта система держится на необъяснимом согласии меньшинства подчиняться большинству — и потому она является крайней неустойчивой, грозящей обрушиться, стоит меньшинству отказаться сотрудничать.

Наконец, стоящий над системой и удерживающий её закон должен быть сначала кем-то установлен (через полагающее основы насилие), а затем поддерживаться многочисленными бюрократами, служащими, полицейскими и солдатами. Более того: поскольку жизнь не стоит на месте, законы должны либо кем-то изменяться, либо кем-то трактоваться. Это не может не привести к созданию широкого слоя управленцев, по сути — новых анонимных господ, «размазанных» по «единообразному» капиталистическому обществу. Если раньше эти функции заключал в себе конкретный монарх (хотя наличие при нём «серых кардиналов» и двора уже тогда запутывало дело), то теперь мы имеем дело с более сложной и неочевидной ситуацией.

Неочевидность усугубляется тем, что закон постепенно становится слишком сложной сферой, за изменениями которой (произвольно вносимыми политиками) могут уследить только специалисты. В какой-то момент рядовой гражданин оказывается в ситуации, где он не может знать все тонкости законодательства, и закон становится неизвестной и неподконтрольной ему силой, сосредоточенной в руках бюрократии и юристов.

Такой распределенной структуре, как и всякой власти, присущи два качества: с одной стороны, она нужна для рациональной организации общественных сил (узко понимаемая «власть»); с другой — ей присуща «воля к власти», иррациональное стремление укрепить свою позицию, расширить своё господство на все аспекты жизни, стать тотальной (узко понимаемое «господство»).

Разрастаясь, анонимное господство усиливает давление на граждан. В какой-то момент оно должно вызвать восстание. Но — здесь проявляется ключевая идея Исаева — в этот момент у людей срабатывает доставшаяся в наследство рабская идеология, оправдывающая их подчинение. Движущей силой восстания является бессильная зависть, «ресентимент», требующий свержения господ, но не позволяющий выйти за пределы системы господства. Победившая «масса» вынуждена выделить из своей среды лидеров, вождей — из идеи рациональной власти; но эти делегаты также подвержены воле к власти, и потому круг господства повторится сначала; может быть, даже в более жестоком варианте.

В каком-то смысле идея ресентимента оправдана. Режим действительно заставляет людей думать в своих категориях, делает их заложниками своей логики. Граждане готовы свергнуть конкретных «нехороших» людей, но саму систему считают идеальной или единственно возможной — а потому обрекают себя на все проблемы, генерируемые системой.

Проблема в том, что, рассматривая господство как таковое, мы попадаем в порочный круг. Раз возникнув, власть внушает гражданам свою необходимость — и отныне люди теряют способность отступиться от внушённой им схемы. Поэтому все революции признаются априори бесполезными, даже вредными. За революционными изменениями следует реакция — и, что самое важное, берётся она из того же источника, что и революция: народа, массы. Люди как бы двигают колесо истории вперёд, а затем пугаются — и поворачивают всё вспять.

Исаев, вслед за Фуко, слишком серьёзно относится к предполагаемому «единообразию» капиталистического общества. Господство они размещают в символической области, в психологии, в сознании людей, а не в реальной деятельности (организации труда, экономике). Соответственно, победа над властью у них решается не через преобразование мира, основы, отражающейся в сознании — а в изменении самого сознания. Поскольку же сподвигнуть сознание на изменение самого себя у постмодернистов не получается, они вынуждены рассматривать господство как рок человеческого рода.

Даже поверхностный анализ обнаруживает взаимосвязь между политическим делением современного капитализма и имущественным расслоением: бюрократия отчасти состоит непосредственно из крупных капиталистов, отчасти — находится у них на содержании. Проблема сегодняшней демократии — не просто в том, что выбранный из среды других рабочих рабочий постепенно отделяется от своих собратьев, и даже не в том, что интересы рабочих представляет топ-менеджер. А в том, что избиравшийся топ-менеджер хочет представлять интересы только «общества в целом», только мнимой всеобщности, за которой скрываются интересы господствующего класса — крупного капитала. Исаев же видит лишь заявленное единство, не замечая реального разделения. Формальный рационализм закона он противопоставляет не реалиям экономической жизни общества, а некоей абстрактной «иррациональности», человеческому бессознательному.

Автор говорит, что бесперспективность революций (как и многое другое в книге) доказывается историческим опытом — но не ссылается при этом ни на какое конкретное событие. Единственное исключение — тезис о том, что народ, начинающий революцию, сам же потом запускает реакцию: он должен доказываться опытом Великой французской революции. Однако этот пример говорит об обратном: реакция началась после того, как буржуа (склонявшиеся к союзу с аристократией) задавили низовую самоорганизацию (секции), расправились с радикально левыми силами и заявили о необходимости примирения бедных с богатыми. Более того, это противостояние буржуа и рабочих низов вызывало к жизни повторные революции и реакции ещё на протяжении целого века, пока не вылилось в основание Парижской Коммуны и её подавление оккупационными войсками! Приписывать всё это самодеятельности однородной «массы» — вопиющее упрощение, следующее из предельного пренебрежения социальными реалиями в угоду гегельянскому развитию чистой идеи.

Читайте также: «Средний класс»: как оплот капитализма превращается в его нового могильщика

Конечно, в конце Исаев приходит к вопросу о соотношении символических представлений (идеи) господства с некой реальной (материальной) основой, но раскрыть его оказывается не в силах. Вслед за католиком Жозефом де Местром автор восклицает: за политической системой скрыта некая тайная сила, другая реальность, основа, изменения в которой отражаются на форме господства и могут даже поставить её с ног на голову, поменять значение всех его понятий на противоположные. Она-то и может разорвать порочный круг самоподдерживающейся идеи господства. Если бы только существовал великий левый философ, разрешивший проблему отношения духа и материи, нашедший эту «основу» и описавший её законы!..

Исаев пишет о необходимости прорвать идеологические ограничения, но сам совершает эту ошибку. Почему это происходит? Из-за того, что автору удобна капиталистическая система, и он хочет устранить её недостатки («господство»), сохранив преимущества (власть). Главный враг системы — Маркс, и потому он должен подвергаться замалчиванию. К сожалению, обойти выводы коммунизма при последовательной критике капитализма до сих пор никому не удалось: максимум их можно протащить тихо, под соусом другой терминологии, как это делает Жижек. Иные же пути (которыми пошёл и Исаев) приводят в тупик, в разочарование — а потому и к повороту вправо, к признанию истины господствующей системы. Автор ещё не сделал этого последнего шага, но явно к нему подошёл.