Рабочие не хотят возвращаться к работе, интеллигенция жаждет власти
Санкт-Петербург, 23 марта, 2017, 12:00 — ИА Регнум. 10 марта Временное правительство становится Временным правительством — до этого оно называлось Советом министров.
Сергей Мельгунов в «Мартовских днях 1917» пишет:
«Надо сказать, что термин «Временное правительство» в первые дни 3—5 марта не употреблялся и в официальной переписке, и Временное правительство именуется почти всегда «советом министров». Официальное постановление об именовании революционной власти «Временным правительством» было сделано 10 марта».
10 марта Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов подписал соглашение с Петроградским обществом фабрикантов и заводчиков о введении на фабриках и заводах 8-часового рабочего дня, организации фабрично-заводских комитетов и примирительных камер. Для рассмотрения конфликтов между рабочими и предпринимателями было решено создать Центральную примирительную камеру, в которую войдут представители обеих организаций.
Петроградский Совет предложил Временному правительству издать указ о восьмичасовом рабочем дне по всей России до Учредительного собрания.
В поддержку соглашения Временное правительство постановило ввести 8-часовой рабочий день на военных и морских предприятиях. Министр торговли и промышленности обязывался рассмотреть возможность сокращения рабочих часов в разных районах и отраслях российской экономики.
Лев Троцкий в «Истории русской революции» интересно описал борьбу за 8-часовой рабочий день, роли и мотивы различных общественных сил в этой борьбе и причины принятых всеми сторонами решений:
«Меньшевики изо всех сил противодействовали экономической борьбе рабочих и крестьян. «Для рабочего класса, — учили они, — сейчас социальные вопросы не стоят на первом плане. Теперь он добывает себе политическую свободу». Но в чем состоит эта умозрительная свобода, рабочие постигнуть не могли. Они хотели прежде всего немного свободы для своих мышц и нервов. И они напирали на хозяев. Какая ирония: как раз в день 10 марта, когда меньшевистская газета писала, что 8-часовой рабочий день не стоит в порядке дня, общество заводчиков и фабрикантов, которое накануне уже оказалось вынуждено войти в официальные сношения с Советом, заявило о своем согласии на введение 8-часового рабочего дня и организацию фабрично-заводских комитетов. Промышленники проявили больше дальновидности, чем демократические стратеги Совета. Немудрено, на заводах хозяева стояли лицом к лицу с рабочими, которые не менее чем на половине петроградских предприятий, в том числе на большинстве крупнейших, единодушно покидали станки после 8 часов труда. Они брали сами то, в чем им отказывали правительство и Совет. Когда либеральная пресса с умилением сравнивала жест русских промышленников 10 марта 1917 года с жестом французского дворянства 4 августа 1789 года, она была гораздо ближе к исторической истине, чем думала сама: подобно феодалам конца XVIII века, русские капиталисты действовали из-под палки необходимости и временной уступкой надеялись обеспечить в дальнейшем восстановление утраченного. Один из кадетских публицистов, нарушая официальную ложь, прямо признавал: «На несчастье меньшевиков, большевики уже принудили террором общество фабрикантов согласиться на немедленное введение 8-часового рабочего дня» <…>.
С очень смешанным чувством Совет, руководимый меньшевиками, зарегистрировал грандиозную победу, одержанную, в сущности, против него. Посрамленным лидерам пришлось, однако, сделать еще шаг вперед и предложить Временному правительству издать до Учредительного собрания указ о 8-часовом дне по всей России. Но правительство, по соглашению с предпринимателями, уперлось и, выжидая лучших дней, отказалось выполнить требование, предъявленное ему без всякой настойчивости».
10 марта, поскольку до сих пор не все рабочие вернулись к работе, Совет еще раз призвал всех прекратить стачки и вернуться на рабочие места. Это воззвание не везде было поддержано, на многих предприятиях рабочие активно сопротивлялись выходу на работу до решения вопроса о 8-часовом рабочем дне (соглашение с фабрикантами было подписано только в Петрограде).
Троцкий писал, что «на одном из крупнейших заводов резолюция против прекращения стачки собрала 7 тысяч голосов против 6. Так же приблизительно реагировали и другие предприятия».
10 марта газетам разрешено выходить без какой-либо санкции со стороны властей.
В связи с появлением известий о предстоящем выпуске Временным правительством нового займа на нужды войны, так называемого Займа Свободы, газета «Правда» опубликовала статью «Заем «свободы» или заем порабощения».
«Не свободу, а дальнейшее закрепощение принесет этот заем народу,— говорилось в статье.— Он даст возможность буржуазии продолжать кровавую бойню, затеянную во славу капитала».
«Правда» призывала рабочих выступить против займа, за немедленное прекращение войны.
Временное правительство поручило министру земледелия разработать проект введения государственной монополии на торговлю хлебом, а также снабжения населения железом, тканями, кожей и керосином по твердым ценам.
Продолжались переговоры Временного правительства о вывозе царской семьи в Англию. Согласно воспоминаниям посла Англии в России Д. Бьюкенена, 10 марта он
«сообщил Милюкову, что король и правительство Англии готовы исполнить просьбу Временного правительства и предлагают Николаю II и его семье убежище в Англии. Милюков заверил посла, что императорской семье будет выплачиваться щедрое содержание, и просил посла не разглашать, что Временное правительство проявило инициативу в этом деле».
На заседании Петербургского комитета большевиков обсуждалось обращение Междурайонного комитета о созыве съезда всех социал-демократических организаций, признающих власть Центрального Комитета большевистской партии.
Александр Бенуа, после посещения Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, рассуждает на тему русской интеллигенции и революции, рассказывает о том, как похороны жертв революции было решено все же провести не на Дворцовой площади, а на Марсовом поле, и излагает слухи о положении на фронтах и в армии в целом:
«Д. С. Мережковский выразил бурную радость по поводу моего появления. Видимо, он уже впал в отчаяние от «непонимания всего» (так и кричал: «Я ничего не понимаю!») и взывал ко мне, чтоб я ему объяснил! Но, разумеется, не нужно воспринимать это буквально. Это больше такой его стиль (который когда-то мне очень нравился, теперь — меньше). Зиночка тоже засуетилась, не оставляя, однако, своего слегка персефложного (от фр. persifler — высмеивать, иронизировать) тона. <…>
У них mot d'ordre (лозунг — фр.): поддерживать всеми силами правительство, и в частности Керенского, которого они хорошо знают лично и от которого все трое в восхищении. В то же время они в панике от эсдеков и от большевиков. Необходимо, по их мнению, посадить во главе Министерства Двора (в понимании Мережковского это «Министерство театров», и то поскольку оно ставило бы его пьесы) такого человека, который являлся бы поддержкой Керенскому и тем самым служил бы укреплению всего кабинета (мне почудилось, что Дима не прочь выставить свою собственную кандидатуру). <…>
Вообще же, я был сегодня поражен их… «дилетантизмом». С какой аляповатостью они разбирали лозунги большевиков и решали политические уравнения с бесчисленными неизвестными! С одной стороны, жадность до власти, а с другой — какая-то заячья паника. И их упование на Керенского покоится на таком перепуге. Да какой там Керенский! Я убежден, что они согласились бы увидать «львовых на всех постах», только бы не случилась та «русская революция до конца» («прыжок в окно»), о которой они под крылышком монархии столько лет мечтали, будучи в глубине души уверены, что этот «праздник» никогда не наступит! <…>
Меня особенно раздражали их призывы к змеиной мудрости и какие-то постоянные «скобки», как будто специально предназначенные для меня, — о том, что ими движет основная забота о Христе! Для меня непонятно, как может Дима — наш строгий, брезгливый Дима — годами терпеть рядом с собой такой разврат мысли. Как просто в «бытовом плане» он выносит эту безвкусицу, весь этот гвалт, этот лубок, всуе поминающий: и Макиавелли, и Талейрана, и св. Павла, и Будду, и Ницше!.. А на самом деле во всем этом не без какого-то привкуса Распутина. И только один как бы невзначай брошенный вопрос Димы меня немного утешил во всей смуте этих мыслей и слов: «Разве ты считаешь, что еще можно продолжать войну?» Видно, он сам считает это невозможным. С другой стороны, вспомнив военную «агитацию» их приятеля Макарова, этот вопрос показался мне простой провокационной попыткой узнать мое настоящее отношение. Однако я и не думаю скрывать этого отношения, и естественно, что мой ответ был отрицательный.
Я у них обедал и затем поехал на заседание. В первый раз я тут увидал сгоревший Окружной суд. Зрелище довольно эффектное. Фасады совсем целы и лишь получили красивую желтовато-красную патину. Нужно будет специально позаботиться об этом красивом памятнике, по мнению Грабаря — произведение Ламота… Нашу комиссию застал в приподнятом настроении, вызванном той победой, которую удалось одержать Фомину в собрании Р. и С. Депутатов (состоявшемся в Михайловском театре). В сотрудничестве с передавшимся на нашу сторону Рудневым наш архитектурный fa presto (скорый на руку человек; букв.: делай быстро — ит.) смастерил огромные картины — проекты фантастических памятников «жертвам», однако не на площади Зимнего дворца, а на Марсовом поле, и это произвело такое впечатление, что наконец «товарищи» сдались и решили, что погребение состоится там… И как раз тут же явился Шагал, встревоженный возложенным на него поручением расписать знамена, которые должны фигурировать в погребальном шествии. Я убеждал его (и других) не впутываться в это дело, ибо и времени недостаточно (похороны назначены на 16-е), да и вообще такая задача не по силам «комнатным» художникам. Однако Добуж[инский] и Нарбут тут же размечтались о каком-то «море красных флагов». В качестве нового национального флага Нарбут предлагает красное поле, перерезанное белым Андреевским крестом. Ему же заказана Министерством иностранных дел государственная печать, надобность в коей стала сразу ощущаться, — для посольских верительных грамот. Сегодня на собрании председательствовал Горький.
Удивительно, как незаметно во всей заварившейся сутолоке проходит известие об аресте царя. Возмутительны все те пакости и пошлости, которые теперь изрыгают по адресу этого «лежачего» всякие негодяи вроде Шебуева и т.п. Но подобные пошлости отныне придется слушать постоянно. Вспомним, какие потоки их потекли в Великую французскую революцию!
Случайно встретил… С. И. Шидловского. По его сведениям, положение на фронте улучшилось, а то первые дни было совсем плохо: беспорядки, красные флаги, отказы целых частей исполнять приказы, открытое дезертирство, убийства офицеров. Но в Кронштадте безобразия продолжаются вовсю. Из другого источника слышал, что дезертиры потянулись с фронта целыми массами. Мне кажется, во всяком случае, мы воевать дольше просто не в состоянии. Надо только надеяться, что Милюков это поймет и отложит (хотя бы на время) свое «до победного конца» и свою мечту водрузить крест на куполе Св. Софии…»
Зинаида Гиппиус рассказывает, со своей стороны, о визите Александра Бенуа, а также сообщает слухи о положении в Петрограде:
«А дворец-то ораниенбаумский все-таки сгорел, или горел… Хотя верного опять ничего.
Ал. Бенуа сидел у нас весь день. Повествовал о своей эпопее министерства… с Горьким, Шаляпиным и — Гржебиным.
Тут всё чепуха. Тут и Макаров, и Головин… потом споры, кому быть министром этого нового грядущего министерства, потом стычка Львова с Керенским, потом, тут же, о поощрении со стороны Сов. Раб. Деп… потом мысль Д. В., что нет ли тут закулисной борьбы между Керенским и Горьким… Дмитрий вдруг вопит: «Выжечь весь этот эстетизм!» — и, наконец, мы перестаем понимать что бы то ни было… глядим друг на друга, изумившись, раз навсегда, точно открыли, что «все это — капитан Копейкин»…
В промежутках я бегала в заднюю комнату, где меня ждали два офицера… слушать довольно печальные вести о положении офицеров и о том, как солдаты понимают «свободу». В полку Ястребова было 1600 солдат, потом 300, а вчера уже только 30. Остальные «свободные граждане» — где? Шатаются и грабят лавки, как будто.
«Рабочая газета» (меньшевистская) очень разумна, советские «Известия» весьма приглажены, и — не идут, по слухам: раскупается большевистская «Правда».
Все «44 опасности» продолжают существовать. Многие, боюсь неизбежны.
Вот, рядом, поникшая церковь. Жалкое послание Синода, подписанное «8-ю смиренными» (первый «смиренный» — Владимир). Покоряйтеся, мол, чада, ибо, «всякая власть от Бога»… (Интересно, когда, по их мнению, лишился министр Протопопов «духа свята», до ареста в павильоне или уже в павильоне?)
Бульварные газеты полны царских сплетен. Нашли и вырыли Гришку (Распутина — ИА REGNUM ) — в лесу у Царского парка, под алтарем строящейся церкви. Отрыли, осмотрели, вывезли, автомобиль застрял в ухабах где-то на далеком пустыре. Гришку выгрузили, стали жечь. Жгли долго, остатки разбросали повсюду, что сгорело дотла — рассеяли».
Справка ИА REGNUM:
Междурайонный комитет (межрайонцы) — организация социал-демократов, возникшая в 1913 году в Петербурге. В неё вошли сторонники Троцкого, часть меньшевиков и большевиков. Межрайонцы стремились к объединению различных течений и фракций социл-демократов в единое движение. Комитет прославился большим количеством талантливых ораторов и публицистов. Ко времени революции насчитывала порядка 4 тысяч членов.