Москва, 29 апреля, 2014, 10:23 — ИА Регнум. На фоне украинских событий хотелось бы обратиться к одной теме, которая затрагивается крайне редко, однако, по нашему мнению, представляет собой определенный интерес. Речь о культурологическом аспекте проблемы.

Сто тридцать лет назад видный русский этнограф и литературовед, академик Петербургской Академии наук Александр Пыпин написал удивительно пронзительную статью под названием "Волга и Киев". Сама статья была даже не столько литературоведческой, сколько идеологической, отражавшей взгляды, подходы, тревоги и томления определенной части русского общества. Сам автор приходился двоюродным братом Николаю Чернышевскому и, следует заметить, что проблемы русской жизни его волновали, заботили и затрагивали никак ни в меньшей степени, чем кузена. Собственно он и написал уже свое "Что делать?" для сохранения русской идентичности.

Статья стала ответом на четко наметившуюся в семидесятые годы тенденцию по ограничению использования и преподавания украинского (малоросского) языка в Российской империи. Вопрос этот обсуждался в 1875 году по предложению начальника III отделения генерал-адъютанта А. Потапова, получившего письмо от помощника попечителя Киевского учебного округа М. Юзефовича, в котором тот обвинил украинских просветителей в стремлении создать "вольную Украину в форме республики, с гетьманом во главе". В 1876 году император Александр II подписал соответствующий Эмский указ.

Подобное положение вещей и спровоцировало Пыпина - русского патриота и апологета триединого русского народа (великороссы, малороссы и белорусы) на достаточно резкую статью, основной посыл которой сводился к следующему: ограничение литературы русских окраин, как и высокомерное отношение центра к провинциям чреваты расчленением триединого русского народа и формирования на базе подобного размежевания новых обществ. Он считал подобный подход категорически недопустимым именно в аспекте сохранения национальной идентичности.

"Нелегко сказать, какой теоретический взгляд лежит в основании обвинений против украинофильства. Едва ли не главное основание состоит в местной сплетне, которая этим путем достигает собственных целей, запугивая инсинуациями (как известно, речь доходила до мифического "сепаратизма") и строя на этом свою карьеру блюстителей целости Российской империи <...>

Что такое украинофильство? Это, прежде всего, простое чувство привязанности к родине. "Человек любит место своего рождения и воспитания"; "с кем мы росли и живем, к тем привыкаем" объяснял некогда Карамзин, указывая первые источники любви к Отечеству, и именно это естественное человеческое чувство составляет простую основу украинофильства, из которого у нас хотят сделать зловредное направление.

Хотят доказать, что любовь к "месту рождения и воспитания" подрывает любовь к Отечеству, мешает ей; но любовь к местной родине не только не вредит любви к Отечеству, не противоречит ей, но естественно с ней соединяется и составляет ее первое, самое крепкое основание <...> В больших центрах, как Петербург и Москва, "земляки" любят собираться в свой кружок, где при всем различии понятий и самых общественных положений их соединяет одно "место рождения и воспитания": здесь они находят общую и инстинктивную связь - в общности тех впечатлений, какие некогда оставила в них родина, все еще дорогая, хотя иногда давно покинутая и даже существующая уже не в том виде, как они ее когда-то знали".

В период развития капитализма, "старые феодальные нации" обрекались на поиск и обнаружение свежих механизмов консолидации, ибо в противном случае велика была угроза их расчленения, посредством самоопределения "новых наций" - на базе региональной дифференциации и периферийного сепаратизма. Именно в этом тревожном ракурсе Пыпин и настаивал на необходимости художественного изображения, описания и воспевания разных регионов Российской империи. И особенно Украины, ибо политическое прошлое края, не могло не оказать своего воздействия:

"После распадения Древней Руси, Киев вместе со своей областью и, наконец, со всем русским Юго-западом вошел в состав Великого княжества Литовского, потом литовско-польского государства; среди тяжких испытаний политических, религиозных, культурных, стойко защищал права своей церкви и народности, создал в их защиту чисто народное движение - в козачестве, и последнее соединило в себе энергию народных сил и сумело исполнить историческую задачу защиты исповедания и народности, хотя само несло на себе печать одичалого, жившего в насилиях века <...> Пришлые влияния были особливо польские, но вместе западно-европейские, проходившие через Польшу, Галицию, Молдавию; частью были и восточные, от турецкого и татарского соседства. В сложности являлась жизнь, очень непохожая на тогдашнюю московскую; москвичи и смотрели несколько подозрительно на этих "черкасских (!) людей", которые были, правда, православные, но какого-то особенного рода".

На этом фоне - по убеждению автора - необходимо не ограничивать использование и преподавание украинского, а напротив - предпринимать усилия по сближению:

"Желательно напротив, чтобы та местная стихия, которая уже в прошлом имела свои великие заслуги для русского просвещения в трудах южнорусских ученых людей XVII-XVIII века, которая создала прелестную народную поэзию, а в новейшее время вырастила для русской литературы Гоголя и для малорусской Шевченка и т. д., не оскудела в своем творчестве и дала общерусской жизни то лучшее, что может создать даровитая природа своеобразной народности... Нам всегда казалась странной та враждебность, с какой в известной части нашей литературы начали в последнее время относиться к стремлениям южнорусской литературы и к "украинофильству" - нелепый книжнический термин, прилагаемый к здоровому чувству людей к своей родине.

Но впечатление становится гнетущим, когда видишь Киев с его старыми святынями, историческими памятниками, его живописной красотой, его окрестностью, с толпами чистейшего южнорусского народа на богомолье - и немногие, стесненные попытки изучить это историческое содержание, сохранить память старины, собрать, на общую пользу, лучшие проявления этой жизни в народной поэзии, обычае и т. д.

Если где-нибудь в нашей провинции, то именно здесь должно бы быть историческому музею... Те, чья подозрительность везде отыскивает вражду, не могли бы лучше и вернее противодействовать ей, как, напр., участием к подобному делу, которое было бы и делом общерусским, потому что Киев не только с его древним, но и поздним южнорусским прошедшим, привязан к целому русскому народу теснейшими и вековыми связями и хранит древнейшую старину всей русской земли.

Незнакомство наших крупных писателей с Киевом и вообще южнорусской жизнью, которая в их глазах очевидно была особой этнографической средой, как незнакомство их с другими своеобразными краями России и типами местного народа и общества, - закрывало для них и для русской литературы целую интересную сторону творчества <...> Но некогда этот старый малорусский быт интересовал русскую литературу: Рылеев посвящал той эпохе свои думы, Пушкин - "Полтаву", Гоголь - великолепного "Тараса Бульбу"; в известных повестях Гоголя остаются прекрасные картинки старосветского провинциального быта, где еще доживали свой век черты старого житья, которые теперь уже отходят в забываемую старину".

Чем именно была вызвана тревога Александра Пыпина? Нюанс здесь в том, что XIX в. - в период развития капиталистических отношений и образования новых государств - язык уже не был универсальным дифференцирующим признаком: один и тот же английский, испанский, португальский, французский, русский, арабский, сербский (сербохорватский)... использовался совершенно разными этносами. Швейцары, наоборот, пользовались сразу четырьмя языками, но при этом представляли единую общность.

Религия также не являлась универсальным дифференциалом: один и тот же народ мог состоять из католиков и протестантов, из суннитов и шиитов, из христиан и мусульман... И наоборот: в отдельных случаях, религиозный фактор сам был способен раздробить на "национальные секции" некогда единое этническое ядро, как например произошло с южнославянскими народами - сербами (православные), хорватами (католиками) и бошняками-боснийцами (мусульманами), разговаривающими на разных диалектах единого языка.

В числе самоопределившихся к тому времени национальных обществ фигурировали и расово неоднородные. Например, латиноамериканские нации состояли из белых, креолов, мулатов, метисов, индейцев-америндов... и вместе с тем говорили на испанском. Становление американской нации США в свою очередь усугубило известные противоречия.

Одни считали, что нация рождается вместе с ведением освободительной и классовой борьбы, и только в водовороте этой борьбы может самоопределиться подлинно единая нация. Приводился излюбленный пример: французская нация образовалась в эпоху Великой революции в результате соединения различных по культуре народов - гасконцев, бургундцев, бретонцев и т. д.

Другие придерживались того мнения, что базовым компонентом в процессе формирования нации является также наличие независимого централизованного государства. Сторонниками такого подхода приводился пример Германской монархии и Итальянского королевства - новых стран, возникших в XIX в., и населенных родственными, но разными народами - швабами, баварцами, саксонцами, венецианцами, тосканцами, сицилийцами и т. д. -, которые вполне могли и не сплотиться в единую нацию, не будь этого централизованного государства.

Александр Пыпин осознавал, что в столь сложный и противоречивый период, когда прямо на глазах протекал процесс становления одних и затухания других наций, когда особенно важно было придумать новые идеологические механизмы консолидации, европейские поэты и писатели, художники и музыканты выявили способность выкристаллизовать в мутной среде самость своих народов. Многие стали задаваться вопросом - что бы стало с шотландцами, если бы не рассказы Вальтера Скотта, а уж особенно наследие Роберта Бернса - не только выдающегося поэта, но и незаурядного фольклориста, оставившего литературное наследие на равнинном шотландском?

Сильнейшее воздействие на иммунитет датской нации в эпоху развития капитализма, военных потрясений и территориальных потерь оказали великий сказочник Ганс Христиан Андерсен и один из наиболее значительных скульпторов позапрошлого века Бертель Торвальдсен, чье возвращение из Италии на родину считается важнейшей вехой датской истории. А также художники Кристоффер Эккерсберг и Кристен Кебке, философ Серен Кьеркегор, литераторы Бернхард Ингеман и Адам Эленшлегер, обращавшийся к скандинавскому фольклору.... И как знать, не появись в это смутное время созвездие имен Золотого века Дании в каком состоянии нация подоспела бы к третьей четверти XIX века? И подоспела ли вообще?

Подобных примеров много: в водовороте складывания новых наций и затухания "феодальных раздробленных народов", в условиях отсутствия национальной государственности поэты Адам Мицкевич, Юлиуш Словацкий, Зигмунд Красинский, выдающийся композитор Фредерик Шопен и др. отстояли польское право на оптимизм и перспективу. Неоценимую роль в упрочение позиций финского иммунитета сыграл Элиас Леннрот, обработавший эпическую "Калевалу". В XIX в. исключительная роль культуры в процессе становления новых идеологических и патриотических механизмов национальной консолидации практически не оспаривалась.

Собственно это и имел в виду Александр Пыпин, озвучивший в своей статье тревогу по поводу отставания представителей русских творческих кругов в деле описания Родины и ознакомления с ней.

"В Западной Европе, не говоря о других условиях ее истории, при территориальной близости и сплоченности населений, при большей легкости взаимодействия, совсем иначе, нежели у нас, складывалось развитие образованности, политических отношений, общественного сознания; они двигались там несравненно быстрее и укреплялись прочнее, чем у нас. У людей западного общества всегда гораздо легче приобреталось знание своей страны и народа, а теперь общение населений развилось до последней желаемой степени: мало того, что при сравнительной невеликости расстояний железнодорожные путешествия доступны для людей с самыми скромными средствами, в Германии, напр., поездки и пешеходные странствия издавна были обычаем учащейся молодежи, которая таким образом могла "сближаться с народом" и узнавала свою родину еще в школьные годы, не делая из этого мудреных вопросов и не подвергаясь никакой опасности...

<...> У нас не осталось не только областных преданий, старой политической традиции, но за немногими исключениями не осталось даже старых строений, живописи и т. п.: и правительство прежних времен, и само "общество" с одинаковым усердием торопились "поправлять" и "подновлять", а чаще просто истреблять всякую старину и в вещественных памятниках, и в обычае. Так велось издавна, и не мудрено, что образовалась историческая tabula rasa..".

В этом запаздывании он и видел реальную угрозу национальному самосознанию, считая, что чем больше будет поставлено преград и ограничений на пути воспевания русскими своих малых родин с использованием характерных для той или иной области языковых и ментальных оборотов, тем быстрее отдалятся друг от друга исторические края необъятной страны и тем больше будет создано условий для развития периферийного сепаратизма.

Именно в этом аспекте он выступал поборником развития провинциальных русских литератур - украинской, волжской, уральской, сибирской и т.д. Не ограничение, а именно вовлечение, ибо первое порождает периферийный сепаратизм, второе - предотвращает его становление. В данном аспекте он пишет о необходимости развития уральской и сибирской литератур, замечая при этом: "Если бы в самом деле были факты, грозящие единству нашего отечества или заключающие иное нарушение закона, они просто могли бы быть обнаруживаемы и пресекаемы путем обыкновенного суда". Что подразумевал Пыпин, говоря об "обыкновенных судах" в отношении "сепаратистов"? Вопрос в том, что к моменту написания статьи в России уже состоялись подобные суды над сибиряками - "русскими американцами", считавшими себя представителями отдельной нации. В тот период в империи уже появились революционные общества, уделявшие основное внимание вопросам регионального патриотизма, для которых особенно заразительным был пример новой американской нации США, собранной выходцами преимущественно из Британии. С обретением независимости от метрополии они начали интенсивно и успешно развивать свою страну и вскоре опередили в развитии своих "бывших соотечественников" на острове.

В середине XIX в. одно из таких обществ и сплотилось вокруг кружка обучавшихся в Петербурге студентов из Сибири (Григорий Потанин, Николай Ядринцев, Серафим Шашков, Николай Наумов, Федор Усов и др.). Оно известно под названием Сибирского областничества. Областники определяли сибиряков (русских, сибирских татар, инородцев, острожников и т.д.) в качестве представителей единой "сибирской нации" (наподобие американской нации), а Сибирь, по тому же принципу, считали Российской колонией.

Вот что говорит в этой связи доктор исторических наук Анатолий Ремнев: "Безусловно, основой областнической теории стал собственно российский опыт, стихийно пробуждающий в среде сибирской интеллигенции местный патриотизм, эмоциональное восприятие всевозможных проявлений неравноправия в отношениях центра и окраины. Значительным было воздействие на областников господствующих в то время в русском освободительном движении народнических идей А. Герцена и Н. Чернышевского, анархо-федералистских представлений М. Бакунина, земско-областной теории А. Щапова, исторических сочинений Н. Костомарова и даже вольнолюбивой поэзии Т. Шевченко. В числе идейных предшественников обычно называют также ссыльных декабристов и петрашевцев, первого сибирского историка П. Словцова и др. <...>

Однако анализ публицистических статей, научных трудов и эпистолярного наследия идеологов сибирского областничества Н. Ядринцева и Г. Потанина свидетельствует о значительном влиянии на формирование и эволюцию их взглядов истории западноевропейских колоний, политических и экономических теорий того времени. Через всю жизнь Ядринцев пронес свое увлечение Северо-Американскими Штатами и уверенность, что Сибири уготовано столь же прекрасное будущее. В 1893 г. он писал Потанину во время своей американской поездки: "Пишу вам 4 июля - праздник независимости: представьте мои чувства... Сердце замирает, и боль и тоска за нашу родину. Боже мой! Будет ли она такою цветущей". Западные идеи и колониальный опыт в значительной мере стали для будущих областников толчком к осознанию колониального положения Сибири в составе Российской империи. Г. Потанин прямо заявлял на следствии в Омске, что мысль об отделении Сибири проистекала из аналогии с историей Северной Америки и испанских американских колоний".

Лидеры движения выступали в защиту инородцев, активно работали с политическими ссыльными (русским и поляками) и даже готовили вместе с ними выступление против самодержавия, по образцу борьбы за независимость от британской короны северно-американских колоний. Они считали недопустимым официальное восприятие Сибири - богатейшей во всех отношениях земли - в качестве исключительно сырьевого придатка метрополии и полагали, что местные независимые органы управления способны более эффективно развивать регион и обеспечивать население Сибири должным уровнем благосостояния и свобод.

В 1865 г. Ядринцева, Щапова, Потанина и других (кстати, блестящих в будущем этнографов, историков и публицистов, именами которых названы улицы в Иркутске, и не только) арестовали, привлекли к суду по делу "Общества независимости Сибири" и приговорили к различным наказаниям. Афанасия Щапова доставили в Омскую тюрьму по обвинению в знании "о преступных действиях" членов кружка и сокрытии сведений. Николая Ядринцева сослали в Архангельскую губернию - его стремление отделить Сибирь от Российской империи нашло подтверждение в суде.

"Сибирскую проблему" и подразумевал Пыпин, когда писал о необходимости создания условий для творческого потенциала провинций - "быть услышанными", ибо в противном случае - в условиях полицейского надзора и творческих ограничений безобидные изначально идеи могут трансформироваться в сепаратистские и переступить порог обычного суда. Сибирское дело выдалось тогда резонансным.

Стремление сохранить самобытность - это не сепаратизм, не революция, считал Пыпин. "Наши же мономаны хотят, чтобы не был мыслим даже особый оттенок самой русской народности. Они забывают, что разнообразие племенного типа являлось результатом долго действовавших природных и бытовых условий, и если бы каким-нибудь образом было достигнуто объединение, то все-таки возможно, что потом под действием тех же и новых условий снова явились бы особые местные типы, как, напр., до сих пор северный француз, немец, итальянец не похожи на южных".

После освобождения Щапов состоял в правлении Сибирского отдела Императорского Русского Географического общества, участвовал в качестве этнографа в экспедициях в Туруханский край в 1866, в Верхоленский и Балаганский округа Иркутской губернии. В Иркутске он и скончался. Ядринцев также начал заниматься исследовательской деятельностью, совмещая некоторое время научную работу со службой в управлении Западно-Сибирского генерал-губернатора Казнакова: позже открыл памятники в районе средневековой монгольской столицы Каракорум, а также древнетюркские рукописи. Был награжден золотой медалью Императорского Русского Географического общества. Впрочем, противоречия во взаимоотношениях центра и провинций сохранялись, а потому в 1882 г., к 300-летию присоединения Сибири, Ядринцев выпустил свой капитальный труд "Сибирь, как колония".

Все эти противоречия и имел ввиду русский патриот Александр Пыпин, который предостерегал: "Наше отечество так обширно, так разнообразно, что любовь к этому целому, которое редко кто видал во всем его необозримом объеме, возможна только через ближайшее представление о местной родине, о непосредственной обстановке жизни, ближайших людях <...> Без такой литературы, без других трудов для изучения русской природы и народной жизни, наше так называемое "самосознание" будет оставаться скучной фразой".

Илья Снопков - специально для ИА REGNUM (Иркутск)