Цифровая свобода или цифровое рабство: как распорядятся человеком роботы?

***

Мартин Буркхардт. Краткая история цифровизации. М: Ад Маргинем, 2021.

Прогресс освобождает человечество от власти природы. В то же время прогресс заковывает человечество в новые людские, общественные путы. Но идею, что совладать с безжалостной природой легче, чем с разумным человеком, не так-то просто принять.

Один из обходных путей — заявить, что дело всё в той же «природе», находящейся в человеке: иррациональном, подсознательном, зверином, телесном. Даже лучше, если этот компонент врождён и неизменяем. Тем легче работать с ним по-научному. Психология, генетика, моделирование систем… В крайнем случае, йога или аскеза. Управлять природой или возвыситься над ней — вот задача науки и техники. Но почему мы считаем, что усиление человеческого духа автоматически решает проблемы, а не порождает новые? Даже в крайнем варианте, при создании искусственного сверхразума — разве нам гарантирована утопия, а не абсолютное порабощение? И что, если не прогресс сам по себе определяет выбор из этих альтернатив?

Свой взгляд на проблему предлагает немецкий культуролог Мартин Буркхардт в книге «Краткая история цифровизации». Новую эпоху автор отсчитывает от экспериментов с электричеством XVIII века. Впрочем, Бурхкардт предлагает рассматривать весь прогресс как стремление к возвышению над материальным миром. Так, создание алфавита, системы знаков, оторванных от обозначения конкретных объектов, открывает абстрактную логику, умственную игру с символами и самообучение (отвязанное от личности учителя). Изобретение зубчатого колеса (шестерёнок, часов) позволяет отсчитывать и «программировать» время, организовывать разделение труда, торговлю и инвестиции. Мир кажется детерминированным, как швейцарские часы, животных рассматривают как «естественные автоматы» (Декарт), а Бога — как Великого часовщика.

Электричество, действующее мгновенно, способное связать объекты и людей в «сети», ставит под вопрос последовательную причинно-следственную связь. На определённом этапе совершенствования машин «программа» отделяется от «физической реализации»; в возможности заставить механизм выполнять (теоретически) неограниченный репертуар задач видится торжество духа над детерминизмом материи. Математическая логика Джорджа Буля позволила оперировать реальными объектами и их свойствами как абстрактными числами — вплоть до передачи их «исчисления» и сортировки бездушному механизму.

Буркхардт, конечно, упоминает здесь нацистские расовые чистки, направляемые сухим автоматизированным статистическим анализом. Впрочем, пусть машина и работала с числовыми идентификаторами и дырками на перфокартах — очевидно, что не она сама решила вычислить и уничтожить всех евреев. Автор проводит это различие, обсуждая математическое моделирование. Данный подход задумывался как нечто сугубо вспомогательное: он выявлял и помогал осмыслить ограничения человеческой логики, показывал некоторые сценарии (не обязательно реалистичные, но формально возможные), которые люди упускали при планировании. Но вскоре моделирование превратилось в фетиш. Поскольку машина выдавала больше сценариев, чем живые эксперты, политики и учёные уверовали в её интеллектуальное превосходство. Формальной компьютерной логике передали право принятия решения. Из зеркала, в которое смотрится человек, или средства «расширить сознание» машина превратилась в поработителя.

По сути, история цифровизации должна разоблачить самостоятельность компьютера, показать, что он — лишь новая форма коллективного человеческого разума. Авторы пытается доказать, что все внёсшие вклад в цифровой мир философы и изобретатели стремились сбросить стягивающие их (и человечество) оковы материальности. «Бог есть диджей», и человек, созданный по его подобию, должен заставить материю играть ту музыку, которую хочется людям, выполнять ту программу, которая родилась в фантазии.

Однако действительно ли герои Буркхардта боролись с «телом» (даже если они действительно так полагали)? В книге утверждается, что Франц Месмер (создатель учения о животном магнетизме) обсуждал политическое очищение Франции, Ада Лавлейс (первая программистка) бежала из-под опеки матери, Алан Тьюринг страдал из-за унизительного преследования гомосексуалистов и т.д. Не связано ли всё это, в первую очередь, с общественными отношениями?

Автор замечает, что компьютер — не инструмент. Молоток нужен, чтобы забивать гвозди. А для какой операции нужен компьютер? Буркхардт предлагает рассматривать его как новое пространство — грубо говоря, как метод расширения сознания и усиления его власти над природой. Но это также означает, что компьютер — не «инструмент» борьбы с бедностью или неравенством, не механизм освобождения. В книге отмечается, что двигавшие цифровизацию умы часто были захвачены ощущением избранности, всемогущества, вплоть до презрения к остальным людям. Джарон Ланье, один из символов Кремниевой долины, критиковал безжалостную элитарность современных успешных «компьютерщиков» — оформившуюся, помимо прочего, в эзотерические учения о самосовершенствовании. Не является ли это логичным следствием «победы над материей», одержанной научным авангардом? И почему такая конфигурация общественных отношений не должна порождать монополии и манипуляции вместо анархистского «свободного интернета»?

Более того: гении ХХ-XXI веков, которых восторженно описывает Буркхардт, оказываются уже далеко не только инженерами. Конечно, автор показательно исключает из списка Марка Цукерберга — якобы случайного дельца, воспользовавшегося давно предсказанными «сетевыми эффектами», но не продвинувшего цифровизацию вперёд. Но утверждение автора, что Стив Джобс и Билл Гейтс «своровали» технологии у Xerox и других исследователей, почему-то не останавливает последующей осанны коммерческому таланту основателя Apple.

Стоит заметить, что даже выделяемые в книге «герои» возвысились над «материальностью» весьма тривиальным способом: сделав деньги на, как правило, уже имевшихся технологиях (экономист Марана Маццукато разбирает вопрос «коллективного творчества» и частного снятия сливок в той же Кремниевой долине гораздо более подробно). Биографии непризнанных гениев, напротив, демонстрируют власть и материи (нищета), и общественных отношений (гонения). В этом плане критикуемый автором фетишизм скрывает не только силу мысли условного Джобса (или Стива Возняка — почему-то в большей степени?), но и «первоначальное капиталистическое накопление». А также власть Facebook, Amazon, поисковых систем и пр. Как доказывает Ланье, условный google-переводчик скрывает не безграничный разум Сергея Брина, а неоплачиваемый труд миллионов людей-переводчиков, чьи тексты оцифровываются и анализируются.

Буркхардт и сам критикует Apple за превращение в закрытую, продвигающую фетишистскую зависимость компанию; он подчёркивает, что просто обладание iPad’ом не делает человека полноценным участником цифрового общества. Однако уже через десяток страниц автор рисует утопию, где у всех всё есть и где лишь косность ума не даёт отдельным индивидам увидеть и принять наступивший век безграничных возможностей. Очевидно, что между поворотом IT-гигантов «не туда» и грядущим технокоммунизмом упущено связующее звено. Вероятно, именно его отсутствие вызвало массовое разочарование в прогрессе и недоверие к учёным: пока что технологии успешно применяются во зло, а машины служат богатству и власти.

Также книга неявно исходит из предположения, что именно интеллектуалы реализуют свободу от материи (как Джобс или Маск). Социолог Нико Штер рисует иную картину: знание стабильно оказывается зависимым от «компетенции» (социально-политических, организационных навыков и возможностей). В этом смысле инвесторы, получающие основной доход и власть от IT, представляют собой второе слагаемое — неудивительно, что капиталисты нанимают и направляют учёных, а не наоборот (социолог Джон Урри считает, что происходит и глобальный отбор технологий, часто продвигающий умеренную или политически безопасную идею вместо более «эффективной», революционной).

В общем, совсем не факт, что современный учёный действительно возвысился над материей (с его-то зарплатой). Но он точно не возвысился над общественными отношениями, отводящими ему подчинённую роль (может, кроме единичных инженеров, успешно ушедших в коммерцию). Расширение потенциальной власти человека не снимает вопрос, как эта власть распределена по обществу и в чьих интересах она используется. Мы можем и должны выступать против фетишизма, раскрывая стоящие за «как-бы-разумными» машинами общественные отношения; но опасно и срываться в технологический детерминизм — мол, рано или поздно «все осознают», что живут в мире новых возможностей, и «ненужные» конфликты за теперь уже бесконечные ресурсы (?) прекратятся. Буркхардт даёт волю своему религиозному рвению и впечатлению от «священной истории» капиталистов вроде Джобса и Маска, так что его критика внезапно натыкается на стену и не доходит до сердца проблемы — общественные отношения не менее реальны, чем материя, хотя и находятся с ней в сложных диалектических отношениях. Странно, что певец независимости человеческого духа об этом забывает.