Дорога на Север: «В небесной гавани Печоры»
Печорская Русь — так называют эти глухие таежные места вблизи Полярного круга, волей административного казуса заброшенные в республику Коми. Русские северяне века назад обжили богатые рыбой нижние берега Печоры: поморы и староверы, ссыльные и промысловики. В Усть-Цильму с юга ведет дорога, но вместо мостов с Большой Землей ее связывают паромы и зимники. В этом краю стоит много крепких изб, самая дорогая семга в стране, умирают удаленные деревни, а медведи задирают мужчин на лесных делянках. Здесь нет городов, но уровень культуры на порядок выше, чем в столице.
Печора — там, где солнце ночью на воде
Вечером по дороге в сторону Печоры машины проходят редко; от районного села Ижмы до ближайшего города Ухты двести километров, и за рекой начинается уже определенная глушь. Но в тайге, среди болот и холмов, прорублен тракт — там находится другой, малонаселенный и часто на месяцы отрезанный от мира Усть-Цильменский район, в свое время обжитый выходцами с новгородской земли и поморами. Я пытаюсь успеть на паром, но фур нет, а комары быстро привыкают к средству от гнуса, которым я мажу себя каждые полчаса.
Дальнобойщик с юга Коми пытается понять, что путешественник забыл в этих местах? — и мы едем. После быстрорастущей деревни Константиновки асфальт пропадает — на преодоление полусотни километров по песку и камням до переправы на мысе Кабель грузовику понадобится два часа; болтает прилично. Вдоль тракта — заброшенные карьеры и ЛЭП, уходящая в Нарьян-Мар. Водитель рассказывает об охоте на медведей и волков, которые зимами режут собак и скот в деревнях: «Премии охотникам не дают за шкуры, вот зверь и размножился; а за самовольный отстрел — штрафы».
Фиолетовая гладь «небесной гавани Печоры» возникает неожиданно — в полночь приполярное солнце ненадолго сливается с линией горизонта, чтобы в два ночи озарить реку и тайгу восходом. Воды реки, застывшей в стихах Александра Поташева и питаемой снегами Урала, в конце июня только начинают отступать с затопленного берега. Я в восторге брожу по обрывам над Печорой, но торжество портят кучи мусора — рядом стоянка для машин. Паром будет утром, и можно ставить палатку, чтобы спрятаться на пару часов от бесчинствующих комаров и муравьев.
Баржа в Нарьян-Мар
В шесть утра на Нарьян-Мар ушла баржа с контейнерами, привезенными фурами из Петербурга. За сутки она доплывет до изолированного тундрой города газовиков, где в магазинах все дорого — за одну доставку контейнера платят по 48 тысяч рублей. А я забираюсь на борт парома: пешеходы — бесплатно, легковушка за 350 рублей, а «Газель» за 850 рублей; это дешевле, чем проехать по понтонному мосту на Ямале. Паромщики же вахтуют на Печоре по три недели, не сходя на землю. Двадцать минут удовольствия — и паром, проламывая заросли ивняка, врезается в дно Печоры — до суши идти по воде. «Вчера у переправы здорового медведя видел!» — кричит вахтовик из Оренбурга. и меня ненадолго сажают в КамАЗ — до поворота на месторождение «Лукойла».
В тайге печет солнце и мрачно: стоит тяжелая тишина, а мой крик гаснет одиноким эхом. Но я же хотел романтики? Тайга в Коми — не в пример алтайской, она густая, и уже в десяти метрах ничего не видно. Деревья к тому же затоплены паводком; и небольшая речка Заостровка разлилась на полкилометра. Все мои мысли о медведях; но пока я бреду, трафик на тракте оживает — с новым рейсом парома, и первая же фура тормозит. «Я на пятьдесят километров дальше Цильмы — в Хабариху еду», — разъясняет мне единственный дальнобойщик из дальней деревни местную географию, и я уезжаю с ним до конца. Меня сразу заверили, что Хабариху я покину, как минимум, не сегодня.
Под колесами разбитая грунтовка, с неба льет дождь, в колонках завывает «Бутырка», вдоль трассы — заросли из березового и ольхового кустарника, прерываемые болотами. Тянет на мысли о ГУЛАГе и автозаке. «Когда дорогу делали — старый лес срубили, вот поэтому и молодая поросль», — объясняет Алексей. После райцентра нам перестают встречаться автомобили, и я осознаю, что лезу в настоящую таежную глухомань, где живет всего лишь четыре сотни человек и не ловит «Йота». «А что это такое?» — удивляется водитель. И Хабариха, уверяет он, уже далеко не староверческое село.
Хабариха: от гнуса не спрятаться
Из старой избы напротив к колонке подошел мужчина спившегося вида и набрал отдававшей болотом воды; стояла тишина, приполярное солнце немилосердно пекло, и людей в деревне практически не было видно. На календаре стояло 27 июня, а я путешествовал автостопом по Коми, намереваясь попасть максимально далеко туда, куда проложены дороги; в прошлом году на Ямале я оказался в тупиковом поселке Тазовский. Хабариха была идеальным местом; и хотя грунтовка на север продолжалась еще десяток километров, но дальше была глушь: не проложенная трасса к Нарьян-Мару и покинутое поселение.
Последние полкилометра грунтовки идут по насыпи — разбухшая от талых таежных и горных снегов Печора с трех сторон окружает деревню. Хабариху русские заложили в середине 18 века, а сотовая связь появилась здесь лет пять назад. В поселении есть каменная двухэтажная школа, три магазина, старушка-фельдшер, на смену которой никого нет, и отсутствует полиция — участковый живет в Усть-Цильме. Местные рассматривают меня, а я отмахиваюсь от гнуса; жара дает себя знать — я исчезаю в заваленном бревнами подлеске. Хочется убраться отсюда, но вечер, прикосновение к лиственнице и горловое пение «АлтайКай» возвращают интерес к жизни.
«Нормально большинство живет — лес, рыба и бюджетные места», — общается со мной молодой и белобрысый здоровяк. О появлении туриста уже знают, и меня окликают; жители таежного отшиба держатся без театральности. Хабариха в новостройках, оттого, что умирают соседние деревни — по ту стороны реки и что ниже по течению, в которых еще живет до тысячи человек. «Там школ нет и дома регулярно, как в Бугаево, затопляет» — описывают местный быт. Еще в Хабарихе дорогое пиво, а жители мечтают о появлении сетевого магазина в райцентре, куда ездят на АЗС: «Наши коммерсанты, к открытию зимников бензовоз пригонят: по 30 рублей за литр топливо закупают — и по полтиннику продают. Покупают. А что делать? В дальних деревнях бензина нет». На зимниках тонут. Маршрутка на 50 километров до Усть-Цильмы обходится в 280 рублей, а от нее, за 300 километров до Ухты берут 700 рублей — странная арифметика.
Печора скоро отойдет от Хабарихи на сотни метров. Я нахожу место под палатку за самозванной «деревней Комарихой». Неподалеку: пара изб, и одиноко живет местная легенда — книгочей Слава, прозванный Художником. Тайга устлана мхами, а комары тучей стоят в воздухе и залезают в нос. Проплывающие на лодке поддатые старички дарят мне рыбину, и мой костерок горит долго. С моря доходит грозовой фронт, и река выглядит пугающей, но ветер отгоняет гнус. Молоковоз в 6 утра я, естественно, проспал.
Семга для избранных и Усть-Цильма
На юг от Хабарихи тянутся сосновые боры, поросшие ягельными полями и изрезанные карьерами и лесными дорогами. Проносится внедорожник, и наступает тишина; я вздрагиваю от звона колокольчика, но корову так и не вижу и иду час за часом пешком — в голову лезут мысли о медведях. Наконец «буханка» до райцентра; ее водитель устроился лесным пожарным: «Половина дохода — зарплата, до 35 тысяч, а вторая — семга». Печорская семга почти вся вылавливается в Усть-Цилемском районе — оптом килограмм ее стоит от 800 до 1700 рублей; и чем старее рыба, тем выше ее цена.
Краеведческий музей в Усть-Цильме закрывается ровно в те минуты, когда я захожу в его двери. Но методист Елена проводит мне экскурсию; музей адресован памяти Андрея Журавского, вдохновенного исследователя Печорской Руси. Экскурсия продолжается с прекрасными и эрудированными северянами в автомобиле. Пятитысячная Усть-Цильма зажиточна и огромна — десять километров вширь, с холма на холм, которые давным-давно застроили здешние старожилы староверы, плюс окрестные деревушки. За 5 тысяч рублей с села плавает «сумасшедшее такси» в Нарьян-Мар, есть аэропорт и паром на левобережье Печоры, а «работа в селе для тех, у кого есть голова и руки». Но раньше было лучше, и народ потихоньку уезжает с этих мест; а кто-то и возвращается домой.
Журавского застрелили в августе 1914 года — 31-летний ученый доказал твердолобым чиновникам, что в Приполярье растут хлеба, а огороды кормят; и он писал острую публицистику. Государевы люди послали убийцу. Опытный поселок Журавский — ныне грустное зрелище, но в нем усть-цилемцы играют свадьбы. Я прохожу по тропинке и оказываюсь среди елей-великанов на песчаном обрыве, подмываемом Печорой; здесь могила ученого и шаткая лестница к затопленному ручью Хлебный. По реке снуют рыбаки — а за островами лежат обжитые русла Пижмы и Цильмы. Там встречается настолько болотистая тайга, что из-за гнуса невозможно валить лес, а в том году медведь прикопал сторожа одной из делянок. В советское время сложным языком об этой глубинке писал повести-репортажи Василий Журавлёв-Печорский, а его книга лежит в моем рюкзаке.
Попасть в Усть-Цильму легче, чем уехать: паром ходит не каждый час, а автостоп не ладится. Хочется хлеба, и я оказываюсь в деревушке Гарево, где прописано 60 человек. «Магазин работает через день и до полудня», — «обрадовали» меня. Вскоре мне показывали старейшую в районе избу и домашний музей при ней, полный гигантских щук и красивых поделок из дерева; на доме значилось «1859». Дом делался одним топором — затесы на срубе в отличие от следов пилы не загнивают. «Так уже не умеют», — вздыхает хозяин; он и его супруга из родовых северян. Усть-Цилемский край — исторически русский, но тем не менее район коммунисты засунули в Коми АССР.
«Я ночью из машины здесь не выйду»
«Нива» прыгает по грунтовке, а пермский вахтовик обсуждает со мной медвежью тему, которая особенно увлекательна в комфортной обстановке: «Ночью даже в туалет не останавливаюсь и молюсь, чтобы машина не сломалась!». Начальство его участка собрало рабочих и прочитало им лекцию о том, что медведей нельзя обижать — покарает прокуратура. Вахтовики делают дороги для нефтяников, обосновавшихся в тайге правобережной Печоры. Неподалеку от разработок есть уже ижемские деревушки, как Пиль-Егор и Няшабож; они доступны по зимникам, на которых ежегодно тонут люди.
Дневные паромы на мысе Кабель закреплены за спецтехникой «Лукойла», но работает фактор свободных мест, и два бензовоза возвышаются над караваном легковушек. Разговоры на палубе о кадровой политике нефтяного монополиста — большинство рабочих на месторождении из иных регионов: «Дальше, на северах Коми, тоже беда — хохлы за 40 тысяч вахтовать готовы!» Паром тем временем отрывается от берега, и мы плывем по Печоре: «Осенью и весной парома нет, и товары заранее завозят в Усть-Цильму. В том году до декабря ждали льда и зимника; нужно на работу — плати 600 рублей в день за катер на воздушной подушке!». О мостах через Печору местные и не мечтают, ведь регионы-доноры держатся в черном теле.
В Щельяюр возвращается с сыном начальник ижемского рыбнадзора, он родом из Избербаша: «Сколько лет живу, а к комарам не привыкну!» Я вновь на берегу Печоры; ветер отгоняет комаров, я допиваю молоко, привезенное в магазин из Кирова, а созерцать закат мешает подсевший пьянчуга. Я уже больше недели в Коми: месяц выдался жарким, и из-за повсеместных болот в воздухе ощутимо не хватает кислорода; я постоянно расчесываю до крови укусы от гнуса, а местные говорят, что дальше будет только хуже. И я уезжаю на юг, чтобы надолго запомнить эти сильные северные земли и реки.