Карпатская Русь: между идеей и реальностью. Древность
Публикация в 2015 году в издательстве Центрально-Европейского университета в Будапеште фундаментального труда известного канадского историка-слависта, профессора Университета Торонто Пола Роберта МагочиWith Their Backs to the Mountains. A History of Carpathian Rus' and Carpatho-Rusyns стала самым заметным событием в мировой русинистике за последние десятилетия. Помимо чисто академического значения, данный труд имеет и колоссальную символическую ценность. В ходе «национальных возрождений» славянских народов Центральной и Восточной Европы чрезвычайно важную роль играло появление фундаментальных обобщающих трудов по истории данного народа, что было призвано окончательно легитимировать и утвердить право данного народа на собственное существование, определив его место в иерархии других народов. Капитальный обобщающий труд авторитетного канадского ученого-слависта, общепризнанного эксперта в области русинистики, недвусмысленно призван поставить окончательную точку в еще тлеющем споре о том, являются ли карпатские русины самостоятельным народом или же только этнографической частью украинцев.
Давая общую оценку работы П. Р. Магочи, нельзя не согласиться с мнением известного немецкого учёного К. Ханна, который охарактеризовал его труд как «кульминацию продолжающейся всю жизнь увлечённости автора карпатскими русинами». Написанный элегантным английским языком, удачно сочетающим как безупречный и отточенный академизм, так и доступность широким кругам неспециалистов, труд профессора Магочи обречён надолго стать настольной книгой для тех, кто решит посвятить себя изучению истории и культуры коренного населения Карпатской Руси. Будущим переводчикам его книги на иностранные языки предстоит немало потрудиться над тем, чтобы максимально сохранить уникальный стиль автора, сочетающий академизм и доступность в изложении материала.
Важной отличительной чертой работы Магочи является то, что история Карпатской Руси и ее коренного восточнославянского населения органично интегрирована в общеевропейский исторический ландшафт и рассматривается в самом широком общественно-политическом и социокультурном контексте истории тех стран Центральной Европы, в состав которых в разное время входили исторические земли Карпатской Руси. Еще один существенный плюс работы состоит в том, что автор рассматривает многочисленные дискуссионные сюжеты в истории данного региона с присущими ему деликатностью и осторожностью, делая акцент на фактологической стороне проблемы и нередко лишь фиксируя существующие мнения по тому или иному вопросу.
Нельзя не отметить и тщательно выверенную и продуманную структуру работы, рассчитанную на обширную читательскую аудиторию с разным уровнем подготовки. Так, книга П. Р. Магочи содержит ряд отдельных текстовых вставок с дополнительной ценной информацией о наиболее важных и интересных сюжетах истории Карпатской Руси и русинов, рассчитанных на более заинтересованного и подготовленного читателя. В конце книги имеется достаточно подробный библиографический раздел, включающий наиболее важные, с точки зрения автора, работы по данной тематике, что является существенным подспорьем для начинающих исследователей в области русинистики. Восприятие обширного материала, содержащегося в книге Магочи, облегчает большое количество иллюстративного материала, прежде всего — карт, которые органично дополняют каждую главу его труда.
По словам профессора П. Р. Магочи, необходимость в написании более обширной и полной истории карпатских русинов особенно остро проявилась после выхода в свет его научно-популярной книги «Народ ниоткуда. Иллюстрированная история карпатских русинов», в рамках которой был выработан «концептуальный и методологический подход к написанию истории народа, никогда не имевшего собственной государственности» (C. XVII). Серьезный академический задел для появления данной монографии был положен публикацией фундаментальной «Энциклопедии русинской истории и культуры» под редакцией П. Р. Магочи и И. И. Попа, изданной в 2002 и в 2005 гг. в издательстве университета Торонто.
Как признаётся сам автор во введении к своей книге, его первоначальным замыслом было назвать свой труд «Среди друзей — только горы» (No Friends But the Mountains), однако он был вынужден отказаться от этого замысла, поскольку подобное название уже было использовано в одной из книг о курдах. По словам профессора Магочи, и для курдов, и для карпатских русинов горы всегда выступали в роли «защитного щита» и естественного убежища, поскольку «различные государства, в состав которых входили курды и карпатские русины, чаще всего оказывали негативное влияние на их общество и культуру» (C. XVIII).
Данный труд возник на основе лекций, прочитанных профессором Магочи в ходе Летней школы русинистики в Прешовском университете (Словакия), и состоит из 30 глав, расположенных в хронологическом порядке. Во введении автор поясняет, что предметом его изысканий является и Карпатская Русь как определенная исторически и этнически сложившаяся географическая область, и карпатские русины как населяющий ее народ; при этом книга охватывает и те страны, в которых исторически сложилась многочисленная диаспора карпатских русинов (США, Канада, Сербия, Хорватия и др. страны). По определению самого автора, «Карпатская Русь — это область исторического проживания карпатских русинов» (C. 5), то есть те земли, где русины проживали вплоть до периода массовых физических депортаций или массовой ассимиляции населения, имевших место в основном в середине и второй половине ХХ века (C. 5).
* * *
Первая глава книги профессора Магочи имеет обзорный характер и посвящена карпатским русинам как народу и географическим особенностям территории Карпатской Руси. Глава содержит общую информацию о восточнославянском населении Карпатской Руси, его этнонимах и этнокультурных особенностях. Объясняя целесообразность выбранного способа идентификации населения Карпатской Руси — «карпатские русины» — автор указывает, что сам по себе этноним «русин» в средние века означал всех восточнославянских жителей исторической Руси, оставаясь главным средством этнической самоидентификации белорусов и многих украинцев вплоть до начала ХХ века (C. 3).
Вторая и третья главы книги повествуют об историческом развитии территории Карпатской Руси в доисторические времена и о появлении славян в данном регионе. Автор подробно останавливается на результатах археологических раскопок, доказывающих появление человеческих поселений в этой области еще в период раннего каменного века (C. 15). Большое внимание профессор Магочи уделяет археологическим культурам железного века на территории Карпатской Руси, повествуя, в частности, о кельтской латенской культуре и кельтской колонизации карпатского региона и указывая на то, что этимология самого слова «Карпаты» имеет кельтское происхождение (C. 19). Затрагивая сложный вопрос об этногенезе славян, Магочи приводит общепринятое среди большинства специалистов мнение о том, что формирование славянской этноязыковой общности имело место в области, протянувшейся от северных склонов Карпат до бассейна реки Припять, откуда началась славянская колонизация обширных территорий Восточной, Южной и Центральной Европы (C. 26−27). Весьма любопытны рассуждения профессора Магочи о латентном присутствии славянского этнического элемента среди скифов, сарматов и других известных по сообщениям античных авторов народов. По мнению Магочи, кочевые иранские и тюркские народы, именуемые в античных источниках скифами, сарматами и пр., являлись в действительности полиэтничными образованиями, названными так только по имени правящей военной элиты. Североиранские племена скифов, около полутысячи лет господствовавшие в степях Украины и Крыма, в значительной степени состояли из славянских земледельцев, — пишет Магочи, тем самым солидаризируясь с мнением известного отечественного историка и археолога Б. А. Рыбакова, который усматривал предков славян среди скифов-пахарей, упоминаемых Геродотом. — «Время от времени славянское «большинство» ассимилировало иранские, германские, позже тюркские племенные элиты, сохраняя, тем не менее, имя этой элиты» (C. 28).
Затрагивая вопрос о предках славянского населения карпатского региона — белых хорватах, — профессор Магочи обращает внимание на то, что после распада империи гуннов во второй половине V века «одно из иранских кочевых племен из украинских степей, известное под именем хорватов, откочевало на запад, поставив под свой контроль славянских земледельцев на территории к северу от Карпат от Галиции до Силезии… В итоге возник большой племенной союз, известный в письменных источниках как земля белых хорватов или Белая Хорватия… Происхождение, этнический состав, само существование белых хорватов остается предметом споров, — констатирует автор книги, — но вследствие их предполагаемого пребывания в Карпатах многие истории Карпатской Руси считают славянских белых хорватов ранними предками карпатских русинов, особенно русинов-лемков» (C. 29).
В четвёртой главе, анализируя последствия образования новых национальных государств в Центральной Европе
Автор детально прослеживает обстоятельства прихода кочевых мадьярских племен на Паннонскую равнину в 890-е годы, последующее образование Венгерского королевства и постепенную инкорпорацию в его состав русинского населения к югу от Карпатского хребта, в то время как карпатские русины к северу от Карпат вошли в состав Польши. Затрагивая вопрос об отношениях Карпатской и Киевской Руси, Магочи отмечает, что часть территории Карпатской Руси несколько раз входила в состав соседнего Галицкого княжества. Так, галицкий князь Лев (1261−1301) получил от своего тестя, венгерского короля Белы IV, часть территории Карпатской Руси с г. Мукачево в качестве приданого, но «подобные трансакции не означали передачу территории соседнему государству; это был дар венгерского короля членам своей семьи» (C. 48). По словам Магочи, впоследствии «политические идеологи» интерпретировали данные события как доказательство того, что «Карпатская Русь, как Галиция, была частью Киевской Руси и поэтому в будущем должна быть возвращена (или воссоединена, по выражению советских и украинских идеологов) тем государствам, которые стремились управлять всеми восточными славянами, — Московии (Российской империи), Советскому Союзу или же независимой Украине» (C. 49). В целом Магочи делает акцент на этнокультурной и конфессиональной самодостаточности и самобытности Карпатской Руси, указывая на то, что славяне населяли Дунайско-Карпатский регион с
В пятой главе книги автор останавливается на положении Карпатской Руси до начала XVI века, уделяя особое внимание государственному и социально-экономическому развитию Венгрии, нашествию монголо-татар, валашской колонизации и становлению польского государства. Повествуя о начальном этапе становления венгерского государства, Магочи скептически отзывается о попытках «патриотических писателей» трактовать немногочисленные упоминания средневековых источников о существовании Marchia Ruthenorum на северо-востоке Венгрии в XI веке как свидетельство существования средневекового карпато-русинского государства. По словам канадского историка, «не существует никаких доказательств того, что Marchia Ruthenorum / Руська Краина со своими собственными князьями когда-либо существовала» (C. 56). Что касается последствий монгольского нашествия на Венгрию в 1241 г., когда страна была опустошена и погиб почти каждый пятый её житель, то после ухода монголов венгерские короли для восстановления разоренных северо-восточных областей, включая карпатскую область, стимулировали немецкую колонизацию данного региона и провели административные преобразования, создав три новых административных единицы — Берег, Угоча и Мараморош, просуществовавших до начала ХХ века (C. 57).
Автор подчеркивает, что начавшийся в Венгрии в XIII веке процесс усиления феодальной знати, получившей значительные правовые и экономические привилегии («Золотая булла» 1222 г.), достиг своего пика в конце XV века, когда после смерти короля М. Корвина в 1490 г. венгерский сейм, выражавший интересы магнатов, стал главной политической силой в стране. Это привело к усилению закрепощения крестьян, юридическим завершением которого стал принятый в 1514 г. венгерским сеймом закон, лишавший крестьян права передвижения и прикреплявший их к земле феодала. Аналогичные процессы в это время имели место и в Польше, развитие которой было во многом схожим с развитием Венгрии. В итоге русинское крестьянское население Венгрии и Польши, потеряв личную свободу, превратилось в крепостных крестьян (C. 66−67). Это обстоятельство усилило уже существовавшую дихотомию «католик —православный», придав ей дополнительный социальный компонент.
Анализируя реформацию, контрреформацию и их влияние на население Карпатской Руси в шестой главе книги, Магочи обращает внимание на то, что идея церковных уний, предполагавшая переход под юрисдикцию папы римского при сохранении православных обрядов, возникла в общем контексте контрреформации в Речи Посполитой, возглавлявшейся иезуитами (C. 79). Брестская церковная уния (1596) привела к созданию униатской церкви, которая была немедленно признана королем Речи Посполитой как единственная легальная церковь населяющих Речь Посполитую христиан восточного обряда. Процесс насаждения унии на православных землях Речи Посполитой проходил с большим трудом; так, глава Перемышльской епархии епископ М. Копыстянский (1591−1610) отказался принять унию. В целом переход в унию карпато-русских приходов в Польше, имевший крайне болезненный характер, завершился только к началу XVIII века (C. 81). По словам автора, «брестская модель церковной унии 1596 г.» была использована полстолетия спустя в той части Карпатской Руси, которая входила в состав Венгрии (C. 81). В 1646 г. в Ужгороде была заключена Ужгородская церковная уния; её распространение, однако, было осложнено противодействием со стороны протестантских феодалов Трансильвании, контролировавших восточные области Карпатской Руси. Как указывает профессор Магочи, кульминационным пунктом Ужгородской унии стало собрание 63 священников, проживавших в имениях католического аристократа Г. Другета, съехавшихся «по его приглашению» в Ужгородский замок и принявших там унию. При этом первоначально унию приняло лишь 10% священников Мукачевской епархии (C. 83). Говоря о причинах распространения унии, Магочи указывает на то, что для ряда православных иерархов принятие унии было привлекательным по причине связанных с этим социальных привилегий, вытекающих из господствующего статуса католической церкви в Венгрии и Польше. Кроме того, существенную роль сыграло падение Константинополя в 1453 г. и связанное с этим «понижение статуса православия в условиях турецкого господства» (C. 82).
Хотя принятие унии изначально предполагало полное сохранение православной обрядности, включая использование церковно-славянского языка в литургии и причащение под двумя видами, впоследствии «римско-католическое влияние проникло в греко-католическую церковь и стало проявляться даже на уровне сельских приходов» (C. 86). Констатируя постепенную латинизацию греко-католической церкви в Венгрии и Польше, Магочи подчеркивает, что «к ХХ веку униатская/греко-католическая «промежуточная церковь» становилась все более католической, нежели православной» (C. 86).
Существенное место в книге уделено турецкому завоеванию Венгрии и последующей борьбе за венгерские земли между католической Австрией, протестантской Трансильванией и Оттоманской империей в XVII — начале XVIII вв., тем более что самые ожесточенные сражения имели место в населенных русинами северо-восточных областях Венгрии. Повествуя о многочисленных преследованиях местного населения со стороны австрийской администрации на освобожденной от турок территории, Магочи не без иронии замечает, что «для многих в Венгрии их габсбургские «освободители» были хуже, чем турецкие оккупанты» (C. 89). В результате вспыхнуло очередное, самое масштабное восстание против Габсбургов во главе с трансильванским князем Ференцем II Ракоци (1704−1711), в котором активнейшее участие приняли русинские крестьяне. Этим событиям и личности Ференца II Ракоци — одного из наиболее почитаемых героев венгерской истории — автор посвятил несколько страниц своего труда (C. 89−91). Именно в ходе этого восстания зародилась легенда о русинах как о наиболее верном Венгрии народе (gens fidelissima) — причем, данные слова приписывали самому Ракоци (C. 91). Впоследствии эта легенда широко использовалась в политических целях как «символ тесных связей между Венгрией и Карпатской Русью и между мадьярами и карпатскими русинами» (C. 91).
Анализируя эпоху Просвещения в Австрии и широкомасштабные реформы Марии Терезии (1740−1780) и её сына Иосифа II (1780−1790), Магочи подчёркивает их полезность для карпатских русинов; именно поэтому данные австрийские императоры оставили «благоприятный след в истории русинов» (C. 97). Так, Магочи позитивно оценивает шаги Марии Терезии, направленные на упорядочивание отношений между феодалами и крестьянами, что было призвано уменьшить произвол феодалов и улучшить экономическое положение крестьян, дабы они «были в состоянии платить государственные налоги» (C. 98). Наиболее важную роль в этом отношении сыграл «Урбарий» Марии Терезии (1767), призванный «перенести отношения в сфере собственности между феодалами и крепостными из частной в публичную сферу» (C. 98). Церковные преобразования в терезианскую и йозефинскую эпоху, по словам Магочи, «не оставили позитивных воспоминаний для римско-католической и православных церквей, однако для униатов это стало решительным поворотом к лучшему. По сути, униатская церковь стала уважаемым институтом, получающим поддержку государства; само её существование было гарантировано Габсбургами» (C. 99). В церковно-правовом отношении особенно важную роль сыграл декрет Марии Терезии (1771), отменявший зависимость униатских епископов от римско-католических епископов в г. Эгер и устанавливавший независимую в юридическом отношении Мукачевскую епархию (C. 100).
Значение Мукачевской греко-католической епархии особенно возросло в период деятельности епископа А. Бачинского (1773−1809), который сумел добиться повышения образовательного и интеллектуального уровня русинского духовенства своей епархии. Поддерживая центральную греко-католическую семинарию в Вене, Бачинский «основал епископскую семинарию в Ужгороде (1778) и побуждал священников основывать начальные школы в своих приходах… Бачинский также опубликовал церковнославянское издание Библии и призывал священников (И. Пастелий, И. Базилович) писать истории епархии и карпатских русинов. Вся эта деятельность, — резюмирует Магочи, — привносила в Карпатскую Русь различные аспекты европейского просвещения» (C. 101).
Именно в терезианскую эпоху, по словам Магочи, формируется «карпато-русинская историческая идентичность». Автор связывает это с появлением в 1749 г. первой истории карпатских русинов, написанной на латинском языке священником-иезуитом словацкого происхождения Адамом Франтишеком Колларом, приближенным Марии Терезии. Данный труд, написанный с целью обоснования независимости Мукачевской епархии от римско-католического епископа в Эгере, подчеркивал, что русины «были коренным народом дунайского бассейна, что они приняли христианство в IX веке непосредственно от святых Кирилла и Мефодия и что в Средние века существовало их княжество «Русь» (C. 103).
Русинская историография получила дальнейшее развитие в трудах И. Базиловича и М. Лучкая в первой половине XIX века. Отмечая подъем интеллектуальной и образовательной деятельности среди карпатских русинов в первой половине XIX века, Магочи, однако, констатирует, что эта деятельность осуществлялась отдельными лицами, «часто изолированными друг от друга. По сути, организованной карпато-русинской гражданской и культурной жизни еще не существовало» (C. 105).
В это же время ряд русинских интеллектуалов начинает задумываться над местом карпатских русинов в славянском мире и о значении термина «Русь». Эти размышления привели русинских мыслителей к вопросу о том, являются ли карпатские русины «частью великороссов, малороссов или же вместе с ними они составляют единый русский народ?» (C. 104). Возросшие контакты с Россией, успешная карьера ряда карпато-русских ученых в России (И. Орлай, Ю. Венелин, М. Балудянский, П. Лодий) и активное общение с российскими учеными способствовали распространению среди карпатских русинов идей общерусского единства, при этом зачастую именно карпато-русские ученые были изначальными носителями подобных идей, транслируя их на представителей российского общества.
* * *
Революционные события в Австрии в 1848 г. и их влияние на карпатских русинов подробно представлены автором на фоне этнокультурных процессов в Венгрии, наиболее важные сюжеты которых изображены ярко и убедительно. Особое внимание Магочи уделил развитию венгерского национального движения и взаимоотношениям венгров с соседними народами. Подзаголовок, посвященный этим сюжетам, назван автором весьма примечательно: «От неполноценности до превосходства. Трансформация опасного комплекса» (C. 116−118). Магочи приводит данные первой переписи в Венгрии в 1830 г., которая выявила лишь 40% этнических мадьяр, составлявших, таким образом, меньшинство в собственном государстве; при этом многие авторитетные современники, включая Й. Г. Гердера, предсказывали скорое и неизбежное растворение мадьяр, народа финно-угорской языковой семьи, в окружавших их славянах, немцах и румынах (C. 117). Возникший таким образом у венгерской интеллигенции «комплекс неполноценности» и чувство собственной уязвимости, по мнению профессора Магочи, вызвали «патриотическую реакцию» венгерских реформаторов Сечени и Кошута, мысли которых о необходимости усилить статус мадьяр и мадьярского языка «трансформировались во второй половине XIX века в растущую политику государства, направленную на национальную ассимиляцию немадьярских жителей Венгрии» (С. 117). Распространявшаяся среди широких кругов венгерского общества национальная нетерпимость приобретала крайние формы и нашла свое выражение в популярной в то время венгерской присказке «каша — не еда, словак — не человек» (A kása nem étel, a tót nem ember). Как резюмирует в связи с этим автор, «на протяжении жизни одного поколения мадьярский комплекс неполноценности трансформировался в комплекс превосходства, что имело крайне негативные последствия как для национальных меньшинств, так и для самой Венгрии» (С. 117).
Венгерское национальное движение в 1848 г. совмещало в себе как либеральные лозунги в социально-экономической области, так и нежелание идти навстречу национальным требованиям славянских народов Венгрии, что предопределило антагонизм между венгерским и славянскими национальными движениями. Так лидер угорских русинов А. Добрянский не был допущен к избранию в венгерский парламент и подвергся преследованиям со стороны венгерских властей за «панславистскую агитацию» (С. 120).
Именно в ходе революционных событий 1848−1849 гг. А. Добрянским была сформулирована первая политическая программа карпатских русинов, представленная императору Францу Иосифу в январе 1849 года. Главный пункт этой программы предусматривал создание в реформированной Австрийской империи отдельной русинской административной единицы (коронной земли), объединяющей угорских русинов с русинами Галиции и Буковины (С. 121). Первоначально Добрянский, которого Вена рассматривала как союзника в борьбе с венгерской революцией, пользовался поддержкой австрийских властей. Это выразилось в его назначении в апреле 1849 г. гражданским комиссаром, осуществлявшим связь между Веной и русской армией, призванной Францем Иосифом для подавления венгерского восстания. В октябре 1849 г., уже после подавления венгерской революции, Добрянский подал вторую петицию Францу Иосифу, в которой «уже не упоминались русины австрийской Галиции и Буковины и содержалось предложение признать русинский народ в Венгрии и образовать отдельную административную единицу с чиновниками из числа карпатских русинов и с использованием русинского языка в школах и в местной администрации» (С. 121).
Идя навстречу этим пожеланиям, Вена, разделив Венгрию на гражданские и военные округа, образовала отдельный округ с центром в Ужгороде, который включал комитаты Унг, Берег, Угоча и Мараморош; «при этом Добрянский как советник и заместитель главы округа осуществлял эффективное управление Ужгородским округом, который он рассматривал как основу будущей русинской административной единицы… Многие чиновники в Ужгородском округе были набраны из карпатских русинов; русинский язык был введён как предмет в средние школы; были установлены трёхъязычные публичные надписи на русинском, венгерском и немецком языках» (С. 123). Значение этого события Магочи усматривает в том, что «хотя Ужгородский округ просуществовал лишь несколько месяцев, с октября 1849 по март 1850 г., стремление к автономному самоуправлению… оставалось составной частью карпато-русинской политической повестки дня на последующие полтора столетия» (С. 124).
Более значимыми были культурные достижения русинов, толчком для которых стала революция 1848 года. Давая характеристику деятельности главного представителя русинского возрождения XIX века А. Духновича и его литературным трудам, профессор Магочи обращает внимание на то, что «Духнович был склонен ассоциировать свой карпато-русинский народ с Россией. Так, он вспоминал в своей автобиографии, что «единственной радостью в жизни был 1849 год, когда я впервые увидел славную русскую армию на улицах Прешова…». «Духнович и политический активист русинов Добрянский, — отмечает Магочи, — оба были русофилами; они считали карпатских русинов частью русского народа и рассматривали Российскую империю и ее царя как лучших гарантов христианской веры восточного обряда и единственной силой, способной спасти от опасности мадьяризации. …Неудивительно поэтому, что Духнович, Добрянский и их последователи считали, что русский язык являлся наиболее подходящим литературным языком для карпатских русинов» (С. 124).
Одним из наибольших институциональных достижений карпато-русского возрождения XIX века было создание общества св. Иоанна Крестителя в 1862 г. в Прешове и общества св. Василия Великого в 1866 г. в Ужгороде. Основателями этих обществ были Добрянский и Духнович, а их главная цель состояла «в содействии студентам и семинаристам путем публикаций учебной литературы на русинском (точнее, русском) языке и путем оказания финансовой поддержки студенческим общежитиям в Прешове и в Ужгороде. В это время в Ужгороде появилась первая кириллическая типография в Карпатской Руси (1863 г.) и была основана первая газета для карпатских русинов «Свет» (1867−1871 гг.)» (С. 125).
Вместе с тем, несмотря на резко возросшую активность в общественной и культурной жизни, русинское возрождение в XIX веке, как замечает Магочи, имело весьма поверхностный характер. По словам автора книги, «риторика о родстве с русской культурой никак не меняла реалии существования в государстве, где венгерский язык был официальным и доминировал в общественной сфере и в образовании. С 1830-х гг. Духнович постоянно сокрушался по поводу стремления образованных карпатских русинов к добровольной мадьяризации…» (С. 125). Оценивая итоги карпато-русского возрождения в XIX веке. профессор Магочи замечает, что «опасения Духновича были обоснованы. Национальное возрождение не имело глубины. В отличие от других народов, карпатские русины были выброшены на политическую сцену после 1848 г. совершенно неподготовленными. Они еще не приобрели четко оформившейся идентичности и лишь приступили к формированию своего культурного фундамента… То, что стало именоваться «первым карпато-русинским национальным возрождением», осталось плодом трудов лишь нескольких лиц, которые на протяжении короткого двадцатилетнего периода (1848−1867) не смогли существенным образом повлиять на неграмотные массы» (С. 128). Некоторые успехи, достигнутые карпатскими русинами на ниве культуры в период своего «первого национального возрождения» (1848−1867) Магочи склонен объяснять удачным для них стечением политических обстоятельств, когда венгерская элита была полностью подчинена Вене, а австрийские власти по тактическим соображениям были склонны к частичной поддержке карпатских русинов и других славян против венгерского национального движения (С. 128). О благоприятных условиях развития русинов Галиции и Венгрии в период немецкого доминирования в Австрии в 1849—1869 гг. писал политический лидер угорских русинов А. Добрянский, подчеркивавший, что развитию русинов «не препятствовало, а способствовало правительство, составленное преимущественно из немцев».
Положению Карпатской Руси в составе Австро-Венгрии в 1868—1914 гг. посвящена десятая глава книги. После «аусгляйха» 1867 г. и трансформации Австрийской империи в Австро-Венгрию австрийская и венгерская части Дунайской монархии развивались по разным сценариям, что имело непосредственное влияние на положение карпатских русинов в Австрии и Венгрии. По мнению профессора Магочи, русины, проживавшие на северных склонах Карпат на территории Лемковины в Западной Галиции, «извлекали определенную пользу от относительно толерантной политики управлявшейся австрийцами Галиции в отношении местных народов. В то же время русины на южных склонах Карпат подвергались возраставшему давлению все более жесткой политики венгерского правительства в отношении к своим нацменьшинствам» (С. 129). При этом, несмотря на в целом более благоприятное положение русинов Галиции в сравнении с угорскими русинами, в численном отношении русинское население Галиции, как подчеркивает Магочи, «было в недостаточной степени представлено в региональных органах, в галицком краевом сейме и в австрийском имперском парламенте» (С. 131).
Этнокультурное положение русинов Галиции осложнилось появлением во второй половине XIX века трех национальных ориентаций — старорусинов, русофилов и украинофилов. Давая характеристику старорусинам, Магочи указывает, что они исходили из тесного родства всех восточных славян и существования единой русской культуры, «выраженной в приверженности к восточному христианству и в использовании… церковно-славянского языка с некоторыми заимствованиями из галицких диалектов» (С. 132). Именно старорусины, как подчеркивает Магочи, доминировали в общественной и культурной жизни галицких русинов на протяжении нескольких десятилетий после революции 1848 года. Галицкие русофилы, подобно старорусинам, также исходили из этнокультурного единства всех восточных славян; отличие между ними Магочи усматривает в том, что русофилы «предпочитали использование русского как наиболее подходящего литературного языка для русинов. Они также считали православие самой «истинной» разновидностью восточного христианства, а Российскую империю — лучшим гарантом национального существования своего народа» (С. 132). Примечательно при этом, что русины Лемковины, в отличие от остальной Галиции, «были привержены в основном старорусинской и русофильской ориентациям» и среди них наибольшим влиянием пользовалось старорусинское по своей ориентации общество им. М. Качковского (С. 132−133).
В отличие от австрийской части Дунайской монархии, в Венгрии после 1867 г. положение невенгерских народов резко ухудшилось. Принятый в 1868 г. венгерским парламентом закон объявлял всех граждан независимо от происхождения «членами единой и неделимой венгерской нации» (С. 135). Хотя закон 1868 г. о нацменьшинствах, объявляя венгерский официальным языком королевства, предусматривал использование других языков в местной администрации и начальных школах, в реальности невенгерские языки активно вытеснялись из административной и образовательной сферы. При этом ряд национальных организаций вследствие административного давления со стороны Будапешта был вынужден прекратить свою деятельность, в том числе главная культурная организация словаков Матица Словацкая. Раскрывая пружины относительно успешной мадьяризации интеллигенции угорских русинов, Магочи отмечает, что политика мадьяризации была особенно востребована значительной частью греко-католического духовенства Угорской Руси, охотно поддерживавшей курс властей на мадьяризацию. Так, «некоторые греко-католические епископы Прешовской и Мукачевской епархий (Н. Товт, Ш. Панкович, А. Папп) относились к числу наиболее рьяных сторонников мадьяризации» (С. 137). Более того, часть мадьяризованной духовной и светской карпато-русской интеллигенции инициировала процесс замены церковно-славянского языка литургии в греко-католической церкви венгерским языком. По словам Магочи, «хотя это нарушало постановление Ватикана… карпато-русинские мадьяризаторы достигли своей цели» (С. 137). В приходах созданной в 1912 г. греко-католической епархии с центром в г. Хайдудорог в северо-восточной Венгрии в церковных богослужениях стал использоваться венгерский язык; при этом провенгерские активисты из числа мадьяризованной русинской духовной и светской интеллигенции трактовали местное население не как славян, а как «мадьяр греко-католической веры» (С. 138). О греко-католическом русинском духовенстве как об активном и добровольном орудии мадьяризации угорских русинов пишут и другие авторитетные специалисты по истории Карпатской Руси.
Общественная и культурная атмосфера в Угорской Руси в конце XIX — начале XX века характеризовалась как резким усилением мадьяризации, так и упадком тех патриотических сил, которые пытались продолжать традиции А. Духновича и карпато-русского возрождения середины XIX века. Так, А. Добрянский был лишен места в венгерском парламенте в 1869 г. и под давлением епископа-мадьярона Ш. Панковича в 1871 г. оставил должность главы общества св. Василия Великого в Ужгороде (С. 139). Под давлением венгерской администрации общество св. Василия Великого — последняя культурная организация угорских русинов — прекратило свое существование в 1902 году (С. 140).
Особое внимание Магочи обращает на стремительную мадьяризацию школ в Карпатской Руси, замечая при этом, что по закону 1868 г. преподавание на невенгерских языках было юридически возможным, но поскольку более ¾ школ в русинских селах и семинарии в Прешове и Ужгороде контролировались греко-католическим духовенством, в значительной массе настроенным провенгерски, мадьяризация образования шла на практике очень быстрыми темпами. Так, «число начальных школ с русинским языком обучения упало с 571 в 1874 г. до 23 в 1906 г.» (С. 140) при одновременном росте числа венгерских и двуязычных венгеро-русинских школ. После принятия в 1907 г. закона Аппоньи, по которому венгерский стал единственным языком обучения в государственных школах, темпы мадьяризации системы образования усилились. Об агрессивной и всеохватывающей государственной политике мадьяризации немадьярских народов исторической Венгрии в конце XIX — начале XX вв. оставил много свидетельств целый ряд авторитетных современников этих событий.
Заслуженно большое внимание в книге (глава 11) уделено эмиграции карпатских русинов и складыванию карпато-русских диаспор в Среме, Банате, Бачке и в Северной Америке. Особенно подробно автор останавливается на церковной жизни карпато-русской диаспоры в США и на возникшем в её среде движении за возвращение в православие. Причины данного явления Магочи, в числе прочего, объясняет спецификой римско-католической церкви в США в конце XIX — начале ХХ века, иерархи которой, стремясь к быстрой ассимиляции мигрантов, были крайне нетерпимы «ко всем обычаям, отличавшимся от римско-католической «нормы» (С. 159). При этом римско-католические епископы в США, происходившие в основном из Ирландии, совершенно не подозревали о существовании какого-либо католического обряда, отличавшегося от римско-католического. В результате возникали случаи, когда римско-католические епископы «запрещали греко-католическим священникам выполнять обряды крещения, венчания и отпевания усопших на католических кладбищах» (С. 159). Самый острый личный конфликт на этой почве вспыхнул между греко-католическим священником А. Тотом, начавшим свое служение в приходе в г. Миннеаполис (штат Миннесота) и местным римско-католическим архиепископом Дж. Айлендом, который демонстрировал крайне пренебрежительное отношение к Тоту. В итоге «в 1891 г. Тот принял решение оставить католическую церковь и перейти в православие. Единственной православной церковью в США в это время была Русская православная церковь в Северной Америке, с формальной точки зрения — архидиецезия Русской православной церкви в Российской империи. Тот, до прибытия в Америку бывший профессором канонического права в греко-католической семинарии в Прешове, оправдывал своё решение правовыми и историческими аргументами. Объяснение состояло в том, что он и его прихожане «возвращались к вере своих отцов»,
Распространение православия среди карпато-русской диаспоры в Америке имело самое непосредственное влияние на население Карпатской Руси. «Возвращавшиеся на родину карпато-русинские мигранты приносили с собой не только тяжким трудом заработанные деньги, но и новые идеи и убеждения по поводу религиозной и национальной идентичности… в том числе приверженность к православию, — констатирует Магочи. — Не случайно, что движение за возвращение к православию в начале ХХ века в первую очередь проявилось в тех селах, куда вернулись иммигранты из Америки: Иза и Великие Лучки в Подкарпатской Руси; Бехеров на Прешовщине; Граб, Вышовадка и Длуге на Лемковине» (С. 163). Отмечая, что ряд организаций в России, прежде всего Петербургское Галицко-русское благотворительное общество, оказывали финансовую поддержку карпато-русским православным общинам в США, Магочи подчеркивает, что русины, возвращаясь на родину, «привозили с собой деньги и литературу для распространения православия. Среди самых популярных была брошюра «Где гледати правду?» (1894 г.), написанная карпато-русинским активистом в Америке отцом А. Тотом… Неудивительно, что австро-венгерские власти проявляли всё большую обеспокоенность тем, что они воспринимали как русскую угрозу с востока в форме пропаганды переходов в православие» (С. 165). Обеспокоенные данным процессом венгерские власти «под влиянием жалоб со стороны греко-католического епископа в Мукачево» попытались «связать переход в православие, что было легальным в правовом отношении, с предполагаемой лояльностью к другому государству — Российской империи, что могло преследоваться как измена» (С. 165). На социокультурные корни движения русинов за переход в православие и на политизацию этого процесса Будапештом указывают современные венгерские исследователи.
В итоге венгерские власти устроили два судебных процесса в г. Сигете, административном центре Марамороша, над перешедшими в православие русинскими крестьянами. На первом процессе в 1904 г. два десятка перешедших в православие крестьян из села Иза были признаны виновными в «нелегальном» переходе в православие. Второй процесс, состоявшийся в 1913—1914 гг., привёл к осуждению 32 из 94 привлеченных к суду крестьян. Магочи указывает на то, что, хотя официальная венгерская перепись 1910 г. зафиксировала 1786 православных в комитатах Берег и Мараморош, по некоторым оценкам реальное число православных в это время на территории Карпатской Руси составило около 30 000 человек (С. 165).