Карпатская Русь: между идеей и реальностью. Современность
Продолжение.
Оправданно большое внимание в книге уделено положению Карпатской Руси во время Первой мировой войны, чему полностью посвящена двенадцатая глава книги. Автор подробно останавливается на ходе военных действий в карпатском регионе, привлекая внимание читателя к трагической «зимней войне» в Карпатах, когда во время кровопролитных боев в горах за карпатские перевалы с января по апрель 1915 г. друг другу противостояли около миллиона солдат русской и австро-венгерской армий с каждой стороны. Магочи подчеркивает, что общие потери в этих боях — около миллиона раненых и убитых с русской стороны и около 800.000 раненых и убитых с австро-венгерской — превысили потери более известной «Верденской мясорубки». Однако свою главную цель — снять блокаду Перемышля — австро-венгерской армии достичь так и не удалось. Перемышль был занят русской армией 22 марта 1915 г. (С. 171).
В книге детально описываются события, удачно названные автором «войной против карпато-русинского гражданского населения»; при этом профессор Магочи отмечает, что очень часто поводом для внесудебных расправ и массовых убийств русинов солдатами австро-венгерской армии было их самоназвание «руський» или «русин». В условиях военного психоза эти этнонимы воспринимались часто не обремененными образованием австрийскими и венгерскими солдатами как «русский». По словам профессора Магочи, особой жестокостью по отношению к русинам Галиции отличались венгерские гонведы. Так, во время отступления австро-венгерских частей в сентябре 1914 г. «австро-венгерские войска перестреляли и перевешали сотни невиновных русинов-лемков» (С. 172). Террор против карпатских русинов со стороны австро-венгерских войск сопровождался широкомасштабными организованными репрессиями со стороны австро-венгерских властей. Так, уже в августе 1914 г. были закрыты Русские бурсы в Новом Сонче, Саноке и Горлице, а их персонал арестован. Кульминацией правительственных репрессий стал печально известный концлагерь Талергоф в австрийской Штирии, где только русинов-лемков оказалось от 2 до 5 тысяч. Как повествует Магочи, «среди заключенных концлагеря была практически вся интеллигенция русинов-лемков, светские культурные активисты и священники старорусинской и русофильской ориентации» (С. 173). Автор подчеркивает, что существенную роль в раскручивании маховика репрессий сыграли доносы проукраински настроенных русинов на своих соплеменников из числа русофильской интеллигенции. Один из разделов данной главы удачно назван автором «Конец цивилизованной Европы» и зверства австро-венгерских войск и властей против гражданского населения Карпатской Руси убедительно и ярко это иллюстрируют.
Опасаясь новых репрессий со стороны австро-венгерских войск, «около 10.000 русинов-лемков присоединилось к отступавшей русской армии после битвы у Горлицы в мае 1915 г.» (С. 173). Эти опасения были полностью оправданы, поскольку после отступления русской армии и восстановления австрийской власти в восточной части Карпатской Руси и Галиции последовала новая волна преследований. По словам Магочи, «в марте 1915 г. венгерский военный трибунал в Кошице вынес обвинительный приговор 800 русинским крестьянам, обвиненным в «сотрудничестве» с русской армией; в Марамороше 160 крестьян были подвергнуты тюремному заключению без суда. Частым явлением были массовые внесудебные расправы. Венгерские части, в особенности, развлекались избиениями мужчин, женщин и детей в «освобожденных» карпато-русинских селах…» (С. 173).
Важной отличительной чертой условий военного времени был стремительный рост мадьяризации; при этом резко усилилась мадьяризаторская деятельность русинских мадьяронов. Как подчеркивает Магочи, в условиях военного времени «провенгерская часть карпато-русинской интеллигенции, особенно греко-католические иерархи и священники, были готовы на всё, чтобы дистанцироваться от того, что могло бы ассоциироваться с «русским» востоком. Символичной для этой пропитанной страхом атмосферы была петиция, принятая в апреле 1915 г. группой греко-католических священников…, которая призывала отменить сам термин «русин» и называть карпатских русинов «католиками восточного обряда» или же просто «мадьярами» (С. 174). Еще до начала Первой мировой войны венгерское правительство изменило местные названия на венгерские; были приняты законы, требующие регистрировать новорожденных только под венгерскими именами. Примечательно, что наиболее рьяными мадьяризаторами были иерархи греко-католической церкви. Так, греко-католические епископы Мукачево (А. Папп), Прешова (И. Новак) и Хайдудорога (И. Миклош) на встрече с венгерским правительством в июне 1915 г. «приняли план введения «западного» григорианского календаря вместо традиционного юлианского и замены кириллицы латиницей. Сложный латинский алфавит, основанный на венгерской латинице, был разработан профессором Прешовской семинарии карпато-русинского происхождения И. Семаном. В течение года этот алфавит был введен в школьные учебники и в прессу. Епископы Новак и Папп официально запретили использование кириллицы в своих епархиях; популярная финансируемая правительством газета также отказалась от кириллицы и в итоге в 1916 г. «Неделя» превратилась в газету под названием «Negyelya» (С.174). «Довоенные предсказания о том, что все карпатские русины Венгрии скоро превратятся в мадьяр, — констатирует Магочи, — были близки к тому, чтобы сбыться» (С. 174). Однако поражение Австро-Венгрии в войне и её распад в 1918 г. резко изменили ситуацию в пользу карпатских русинов.
* * *
Подробно анализируя окончание Первой мировой войны и становление нового устройства Европы в 1918—1919 гг., профессор Магочи прослеживает деятельность карпато-русской диаспоры в Америке, солидаризируясь с мнением известного американского историка словацкого происхождения В. Маматея о том, что «русинские иммигранты в Америке предопределили судьбу своих соотечественников на родине, что является уникальным примером влияния иммигрантских групп в Америке на политическую историю в Европе» (С. 177). Магочи отмечает, что самое первое проявление политической активности американских русинов — созданный в 1917 г. Союз освобождения Прикарпатской Руси — выступал за объединение русинских земель Австро-Венгрии с демократической Россией (С. 177). Однако вследствие последовавших вскоре революционных потрясений в России сценарий объединения с Россией утратил актуальность. Созданный в июле 1918 г. Американский национальный совет угорских русинов в октябре 1918 г. при содействии президента США Вильсона провел переговоры с Масариком о вхождении Угорской Руси в состав Чехословакии на условиях широкой автономии. Это было закреплено резолюцией Американского национального совета угорских русинов в Скрэнтоне 12 ноября 1918 г. и последующим плебисцитом среди угорских русинов в Америке в декабре 1918 г., на котором 68% высказалось за присоединение к Чехословакии (С. 178).
Среди карпатских русинов на территории бывшей Австро-Венгрии чехословацкая ориентация первоначально отнюдь не являлась доминирующей. По словам Магочи, лидеры многочисленных русинских народных советов, созданных в разных областях Карпатской Руси, придерживались четырех ориентаций: 1) объединение с Россией; 2) объединение с Чехословакией; 3) пребывание в составе Венгрии; 4) объединение с Украиной (С. 181). При этом, если «изначально планы данного совета оказывались недостижимыми, он провозглашал независимое государство, как республика русинов-лемков во Флоринке (декабрь 1918 — март 1920 гг.) и гуцульская республика в Ясине (январь — июнь 1919 г.)» (С. 181). В итоге области, населенные русинами к югу от Карпат, вошли в состав Чехословакии, а область русинов-лемков на северных склонах Карпат в Западной Галиции — в состав Польши.
Обоснованно большое внимание в книге уделено положению Подкарпатской Руси в межвоенной Чехословакии, чему посвящена 14 глава книги. Давая оценку чехословацкому государству, возникшему в 1918 г., Магочи обращает внимание на его многонациональный характер, что в демографическом отношении делало Чехословакию «габсбургской империей в миниатюре» (С. 191). При этом автор книги подчёркивает, что в отличие от других стран Центральной и Восточной Европы, где к 1930-м годам установились «авторитарные диктатуры», Чехословакия сохранила либерально-демократическое устройство, что имело позитивное влияние на проживавших здесь русинов (С. 193).
Отмечая весьма высокие ожидания русинов от вхождения в состав Чехословакии, канадский профессор подчеркивает, что первоначально существовавший «политический медовый месяц между карпато-русинскими политическими активистами и чехословацким правительством быстро прошел». Причиной этого стал конфликт вокруг вопросов об административной границе между Подкарпатской Русью и Словакией, которая оставила значительное число русинов в составе Словакии, и о предоставлении Подкарпатью широкой автономии, предусмотренной Сен-Жерменским мирным договором 1919 года (С. 194). Прага отвергала требования русинских активистов об исправлении границы между Словакией и Подкарпатской Русью в соответствии с этнолингвистическими реалиями. Что касается автономии, то Прага всячески оттягивала её введение, прибегая к политике, по словам Магочи, схожей с политикой Габсбургов — промедлению и затягиванию решения данного вопроса (С. 194). При этом главным аргументом чехословацких властей против введения автономии в Подкарпатской Руси был тезис о «неготовности местного населения участвовать в современных демократических процессах» (С. 195) и провенгерских симпатиях значительной части местного греко-католического духовенства (С. 195). Однако, несмотря на существовавшие проблемы, Магочи подчёркивает, что «Подкарпатская Русь имела особый статус в составе Чехословакии… С самого начала Подкарпатская Русь трактовалась как земля русинов, язык которых имел статус официального средства коммуникации наряду с чешским. Провинция имела свой гимн… и подкарпато-русский герб, который использовался в официальных публикациях и правительственных документах. Всё это, — обоснованно заключает профессор Магочи, — указывает на то, что карпатские русины определённо могли рассматриваться, наряду с чехами и словаками, как один из титульных народов Чехословакии» (С. 198). Всё это резко отличало положение карпатских русинов в составе межвоенной Чехословакии от положения русинов-лемков в Польше в лучшую сторону.
В отличие от отечественного историка А.И. Пушкаша, профессор Магочи в целом позитивно оценивает экономическую политику чехословацких властей в отношении Подкарпатской Руси. Так Магочи отмечает, что чехословацкое правительство предпринимало попытки улучшить экономическое положение Подкарпатской Руси; при этом инвестиции со стороны Праги были направлены, главным образом, на улучшение инфраструктуры и создание в регионе современной сети дорог и мостов (С. 202). По словам канадского историка, «промышленность не являлась приоритетом для чехословацкого правительства, поскольку экономически более выгодным оказалось экспортировать изделия из индустриально развитых Богемии и Моравии в Подкарпатскую Русь, нежели создавать новые предприятия в данном регионе…» (С. 202). Профессор Магочи полагает, что наибольший прогресс в Подкарпатской Руси в период её вхождения в состав межвоенной Чехословакии был достигнут, прежде всего, в области образования и культуры, так как в отличие от венгерского правительства, стремившегося к мадьяризации русинов, Прага стремилась «поднять культурный уровень славянского населения в самой восточной провинции республики» (С. 205). Если в 1900 г. в составе Венгрии неграмотность населения на территории Угорской Руси составляла 70%, то к 1930 г. уровень неграмотности снизился почти в два раза до 42% (С. 205).
Наиболее проблемным аспектом общественной жизни Подкарпатья в составе межвоенной Чехословакии Магочи считает вопрос языка и национальной идентичности (С. 212). По словам историка, в демократических условиях Чехословакии местное славянское население получило свободу в решении вопроса о своей национальной принадлежности; при этом «население испытывало влияние со стороны эмигрантов из бывших габсбургских провинций Буковины и Галиции, которые являлись либо украинофилами (И. Панькевич, В. Бирчак), либо русофилами (И. Цурканович, А. Гагатко, братья Геровские). К борьбе между интеллектуалами украинофильской и русофильской ориентаций добавилось третье, русинофильское течение, считавшее местное восточнославянское население не русскими или украинцами, а отдельным карпато-русинским народом» (С. 212). Русофилы и украинофилы имели собственные культурно-просветительские организации и прессу; «наименее развитым было русинофильское направление, которое стало с достаточной ясностью заявлять о себе лишь с середины 1930-х годов, когда греко-католический епископ Александр Стойка стал финансировать еженедельник «Неделя» (1935−1938)» (С. 213).
Борьба за язык преподавания в школах Подкарпатской Руси между украинофилами и русофилами привела к референдуму среди родителей учеников в 1937 году. В ходе референдума большинство высказалось за преподавание в школах по грамматике 1924 г. русофила Е. Сабова; грамматика украинофила из Галиции И. Панькевича, издававшаяся в 1922, 1927 и 1936 гг. получила меньшинство голосов (С. 216). Магочи подчеркивает, что первоначально чехословацкие власти стремились сохранять нейтралитет в борьбе вокруг идентичности и языка местного населения, однако в 1920-е годы политика правительства отдавала предпочтение украинофилам (С. 217). В 1930-е годы Прага явно предпочитала русинофильское направление,
Отдельные главы книги посвящены положению русинов в Прешовском регионе Восточной Словакии и положению русинов-лемков в межвоенной Польше, где они оказались в роли национальных меньшинств. Положение русинского меньшинства в Словакии, по словам Магочи, характеризовалось тремя главными факторами: «1. Политические противоречия по поводу объединения с Подкарпатской Русью и постоянные трения со словаками по вопросам политической лояльности, переписей и языка преподавания в школах. 2. Тяжелое экономическое положение, ухудшившееся после депрессии 1930-х годов. 3. Культурное возрождение, поставившее проблему поиска национальной идентичности» (С. 219). Важной особенностью русинов Прешовского региона Словакии, как отмечает Магочи, было существование только двух национальных ориентаций — русофильской и русинофильской; при этом «зачастую было сложно провести между ними чёткую границу. Оба направления заявляли о себе как о «карпато-русских», поддерживали традиции национальных лидеров XIX века Духновича и Добрянского и противостояли введению «искусственного украинского жаргона» из Галиции, который использовался в ряде школ соседней Подкарпатской Руси» (С. 229).
Особенностью Лемковины, вошедшей в состав межвоенной Польши, было доминирование среди местного русинского населения «старорусинской и русофильской национальных ориентаций» (С. 237). Вместе с тем, резко возросло украинизационное давление на русинов-лемков из соседней Восточной Галиции. «Украинская идеология распространялась греко-католическими священниками Перемышльской епархии, юрисдикция которой распространялась на всю Лемковину, — констатирует Магочи. — Перемышльский епископ Иосафат Коцыловский… был не только украинофилом, противостоящим русофильски настроенным священникам своей епархии, но и «вестернизатором», стремившимся приблизить греко-католическую церковь к римско-католической «норме»… Коцыловский поддерживал введение «западного» григорианского календаря и целибата для священников восточного обряда…» (С. 235). Недовольство латинизаторской и украинизаторской деятельностью главы Перемышльской епархии вызвало среди русинов-лемков активизацию движения за переход в православие. Так, к середине 1930-х годов «число православных достигло примерно 18.000, что составило около 14% всего карпато-русинского населения на Лемковине» (С. 236). Магочи детально прослеживает развитие национального движения русинов-лемков в межвоенный период, замечая, в частности, что первоначально в первой половине 1930-х годов движение русинов-лемков поддерживалось польской администрацией как противовес украинскому национальному движению в Галиции (С. 238).
Автор не ограничивает свой анализ положения русинов в межвоенный период только теми частями Карпатской Руси, которые вошли в состав Чехословакии и Польши. Отдельная пространная глава (17) посвящена положению русинских диаспор в Румынии, Венгрии, Югославии и США в 1919—1938 гг. Помимо этого, в книге уделено внимание и положению других народов Подкарпатской Руси в межвоенный период — в частности, положению венгров, евреев, немцев, румын, русских, украинцев и чехов. Об этих сюжетах повествуется в 18 главе книги.
Большое внимание в книге автор уделяет драматичным событиям 1938−1939 гг., когда после конференции в Мюнхене в сентябре 1938 г. и последующего расчленения Чехословакии Подкарпатская Русь получила долгожданную автономию, которой русинские лидеры всех ориентаций добивались в течение всего межвоенного периода. Канадский историк подчеркивает, что первое правительство автономной Подкарпатской Руси, просуществовавшее всего 15 дней, возглавил русофил А. Бродий; при этом данное правительство «критиковало межвоенный чехословацкий режим за его проукраинскую и антирусскую образовательную и культурную политику» (С. 271). Важным шагом правительства А. Бродия была активная кампания за присоединение к Подкарпатской Руси населенных русинами областей Восточной Словакии; с этой целью в Восточную Словакию для проведения необходимой организационной работы были отправлены министры кабинета Бродия С. Фенцик и И. Пьещак (С. 271). Однако провенгерская ориентация Бродия и его связи с Будапештом привели к отставке его кабинета и аресту самого Бродия. 26 октября 1938 г. Прага назначила новое правительство Подкарпатской Руси во главе с А. Волошиным, что стало «началом доминирования украинской ориентации в политической жизни автономной провинции» (С. 273). С аннексией Венгрией южных регионов Подкарпатья, населенных в основном этническими венграми, включая Ужгород и Мукачево, столица Подкарпатской Руси переместилась в Хуст, при этом «в автономном правительстве и гражданском обществе доминировали украинофилы» (С. 273). Профессор Магочи обращает внимание на то, что в начале ноября 1938 г. правительство Волошина создало военизированную организацию Карпатская Сечь; большинство из примерно 2.000 её членов прибыли в Подкарпатскую Русь из соседней Галиции (С. 274). Отличительной чертой режима Волошина были его оживлённые контакты с нацистской Германией; по словам автора, «члены кабинета Волошина периодически консультировались с правительством нацистской Германии либо прямо в Берлине, либо посредством созданного в Хусте германского консульства… Казалось, что Подкарпатская Русь стала частью планов нацистской Германии по политической трансформации Центральной и Восточной Европы» (С. 274). Доминирование украинофилов привело к росту репрессий против местных русофилов; так, 20 ноября 1938 г. по приказу Волошина был создан «лагерь Думен у г. Рахов, который управлялся представителями Карпатской Сечи и в котором находились беженцы из Галиции и местные активисты-русофилы, отказавшиеся принять украинскую ориентацию режима Волошина» (С. 276). После провозглашения независимости Словакии словацким парламентом по указанию Берлина 14 марта 1939 г. сейм Карпатской Украины в Хусте также провозгласил независимость вечером 14 марта 1939 года. В этот же день по согласованию с Берлином венгерские войска начали оккупацию Карпатской Украины. 15 марта 1939 г. в условиях приближающейся венгерской армии Волошин созвал сейм Карпатской Украины, который утвердил независимость и избрал Волошина президентом Карпатской Украины. Однако уже на следующий день венгерская армия вступила в Хуст и вскоре установила контроль над всем Подкарпатьем; Волошин со своим кабинетом бежал из страны. «Таким, — заключает Магочи, — был конец автономной Карпатской Украины и её «однодневной республики» (С. 278).
В отдельной главе рассматривается положение всех земель, населенных карпатскими русинами, во время Второй мировой войны. Говоря о положении Лемковины в рамках оккупированной Гитлером Польши, Магочи отмечает, что после нападения Германии на СССР 22 июня 1941 г. в условиях антирусской истерии нацистские власти при поддержке украинских коллаборационистов арестовали на территории Лемковины всех видных активистов старорусинской и русофильской ориентации, включая несколько священников (С. 282−283). Репрессии против лемков побудили многих представителей русинской молодёжи примкнуть к партизанскому движению против нацистов; при этом большая часть лемков, придерживаясь левых политических взглядов, предпочитала участвовать в партизанских отрядах, организованных польскими коммунистами. Положение русинского меньшинства в Словакии ухудшилось, так как словацкие власти, подозревая русинов в сепаратизме, запретили ряд русинских организаций, закрыли газету «Пряшевская Русь» и ограничили деятельность культурно-просветительского общества им. Духновича (С. 284). Вошедшая в состав Венгрии Подкарпатская Русь так и не получила от Будапешта ожидаемой автономии. Национальная политика венгерской администрации в Подкарпатской Руси была направлена на поддержку русинофильской ориентации. Созданный венграми институциональный фундамент русинофильской ориентации в виде различных организаций и печатных изданий был призван «убедить коренное восточнославянское население в том, что оно является отдельным «угро-русинским» народом, история и культура которого тесно связаны с Венгрией» (С. 288).
Серьёзное внимание в труде канадского историка уделено положению русинских земель в 1944—1945 гг. Анализируя механизм инкорпорации Подкарпатской Руси в состав СССР и УССР, Магочи подчёркивает, что Сталин, решив включить Подкарпатье в состав СССР, но будучи связан договором о восстановлении Чехословакии в домюнхенских границах, задействовал инициативу снизу, опираясь на местных коммунистов и советскую военную администрацию. Созданные на территории Подкарпатья «народные комитеты» к ноябрю 1944 г. оказались под контролем местных коммунистов, которые на своей конференции 19 ноября 1944 г. приняли резолюцию о необходимости «воссоединения Закарпатской Украины с Советской Украиной» (С. 295). 26 ноября 1944 г. 663 делегата, представлявших 80% сел Подкарпатской Руси на съезде в Мукачево, где в качестве гостей были представлены «сотрудники НКВД и военной контрразведки СМЕРШ… в атмосфере запугивания единогласно ратифицировали и подписали манифест о воссоединении Закарпатской Украины с её великой матерью, Советской Украиной…» (С. 295). Магочи обращает внимание на то, что русофильская православная общественность Подкарпатской Руси пыталась изменить ситуацию. Так, в начале декабря 1944 г. православная делегация из Подкарпатской Руси в ходе переговоров в Москве о переходе под юрисдикцию Русской православной церкви подняла вопрос об образовании отдельной автономной Карпато-русской республики в составе СССР без вхождения в состав УССР. Однако, как констатирует Магочи, «это предложение было отклонено Сталиным, так как его принятие могло подорвать советские аргументы, использованные на международной арене, о желании «украинских жителей» региона «воссоединиться» со своей исторической «украинской родиной» (С. 297).
В отдельной главе (22) Магочи подробно описывает положение Закарпатья в составе УССР в 1945—1991 гг., уделяя особо внимание специфике советской социополитической модели, насильственной коллективизации в регионе, индустриализации, запрету греко-католической церкви, а также советской этнокультурной политике в Закарпатье, которая, в частности, выразилась в том, что «после 1946 г. карпато-русинская национальность перестала существовать в Советском Закарпатье. Тот, кто хотел заявить о данной идентичности, рассматривался как потенциальный или реальный антисоветчик-контрреволюционер» (С. 314).
Останавливаясь на положении русинов Прешовского региона Восточной Словакии в 1945—1989 гг., Магочи отмечает, что созданная в Прешове 1 марта 1945 г. Украинская народная рада Пряшевщины была первой организацией данного региона, в названии которой использовалось слово «украинский»; до этого все организации русинов Прешовской области предпочитали использовать этноним «русский» (С. 321). Примечательно, что созданная 1 марта 1945 г. Украинская народная рада Пряшевщины сразу послала телеграмму Сталину с благодарностью за освобождение и с просьбой объединить Прешовскую область с Украиной, однако незаинтересованность со стороны советского руководства сделала данный сценарий нереальным (С. 322). Хотя в соответствии с советской моделью русинское население Прешовского региона было объявлено украинским, тем не менее, в местных школах «языком обучения был не украинский, а русский язык; газеты и организации назывались украинскими, но языком письменной коммуникации и образования оставался русский язык» (С. 323). Лишь после прихода к власти в Чехословакии коммунистов в феврале 1948 г. началась жёсткая политика украинизации русинов Восточной Словакии в соответствии с советской моделью, что предполагало административный запрет русинской национальности и провозглашение русинов украинцами, запрет греко-католической церкви и переход с русского на украинский язык преподавания в местных русинских школах. При этом, по словам Магочи, местная русинская интеллигенция «ощущала себя русской, а сельское население продолжало именовать себя руснаками. Местная интеллигенция, среди которой доминировали русофилы, продолжала смешивать этнонимы «руський» и «русский», в то время как правительственные чиновники, воспринявшие коммунистический порядок, использовали этноним «украинский» (С. 326). Проблема русофильски настроенной русинской интеллигенции Восточной Словакии состояла в том, что она должна была «пройти переподготовку, то есть стать национально сознательными украинцами и социально сознательными марксистами. Далеко не все местные активисты, — замечает Магочи, — хотели или были способны осуществить подобную трансформацию…» (С. 327).
Подобная политика резко ускорила ассимиляцию русинов Словакии. Как указывает профессор Магочи, «многие решили, что если они не могут идентифицировать себя как русины и иметь свои русские школы, то тогда лучше быть словаком, чем украинцем… Если в 1948 г. 275 начальных школ использовали русский язык как язык обучения, то после перехода на украинский язык сами родители стали требовать перехода своих сельских школ на словацкий язык обучения… В 1966 г. число школ с украинским языком обучения упало до 68…» (С. 328). Словакизация русинов Словакии, таким образом, являлась реакцией местного русинского населения на насильственную кампанию украинизации со стороны властей социалистической Чехословакии. Если в 1930 г. число русинов в Словакии составляло 91.079 человек, то в 1961 г. число тех, кто считал себя украинцем, упало до 35.435 (С. 329). Однако причины ассимиляции русинов Прешовского региона Словакии, как подчёркивает Магочи, не ограничивались только национальной политикой властей. Колоссальную роль играла возросшая социальная мобильность населения, «связанная с возросшим уровнем жизни населения в последние четыре десятилетия коммунистического правления. По сути, экономическая отсталость и географическая изоляция, традиционно характерные для карпато-русинского социального пространства, уже не являлись теми факторами, которые, как в прошлом, могли «защитить» язык и идентичность карпатских русинов от того, что стало косвенной платой за модернизацию — национальной ассимиляции» (С. 334).
Наиболее трагичной в послевоенные годы стала судьба русинов-лемков, которые подверглись двойной депортации, лишившись в итоге своей родины. В соответствии с договором об обмене населением между СССР и Польшей, подписанным в сентябре 1944 г., с ноября 1944 по сентябрь 1946 г. около 80.000 русинов-лемков были переселены на территорию Советской Украины (С. 303). Оставшаяся часть русинского населения Лемковины (около 35.000) была депортирована польскими властями в западные регионы Польши в рамках операции «Висла» с апреля по август 1947 г. под предлогом борьбы с отрядами УПА. Как отмечает Магочи, «в результате «добровольного» переселения на Советскую Украину и последующей насильственной депортации в 1947 г. не менее 47 русинских деревень на Лемковине полностью обезлюдели и перестали существовать… Операция «Висла» положила конец русскому облику Лемковины, сохранявшемуся столетия…» (С. 337).
Отдельные главы книги затрагивают положение русинов Польши и Словакии, а также русинские диаспоры в посткоммунистический период, начавшийся с 1989 года. Автор детально анализирует процесс возрождения русинской национальной жизни в Словакии и в Польше, останавливаясь на результатах переписей и деятельности местных русинских организаций. Если перепись 2001 г. в Словакии зафиксировала 24.200 тех, кто указал русинскую национальность, то перепись 2011 г. зарегистрировала уже 33.500 русинов, при этом число указавших русинский язык в качестве родного составило 55.500 человек (С. 385).
В отличие от динамичного и успешного развития русинского движения в Словакии и Польше, русины украинского Закарпатья оказались в более тяжелом положении, поскольку украинские власти так и не признали русинов как отдельный народ. По словам Магочи, «украинские идеологи… трактовали стремление «создать» из русинов отдельный народ как политически инспирированные попытки подорвать Украину как государство…» (С. 367). Ответом официального Киева на русинское движение было принятие в октябре 1996 г. президентом Украины Кучмой документа под названием «План по решению проблемы украинцев-русинов». Как справедливо замечает Магочи, данный план «по названию и содержанию напоминает сталинскую советскую практику и призывает украинское правительство предпринять меры по усилению украинской национальной идеи не только среди восточнославянского населения Закарпатья, но и в соседних странах…» (С. 367). Магочи с сожалением констатирует, что русины не входят в число 130 статистически признанных на Украине народов. «Иными словами, — подводит итог канадский историк, — карпатские русины на Украине не существуют» (С. 368).
Завершающая, 30 глава книги отвечает на поставленный автором вопрос о том, является ли Карпатская Русь реальностью или только идеей. По мнению автора, в известном смысле Карпатская Русь является и тем, и другим. Размышляя об особенностях третьего русинского возрождения, начавшегося в 1989 г., Магочи выделяет его межрегиональный характер, подчёркивая, что «впервые после Первой мировой войны карпатские русины из всех стран получили возможность постоянно встречаться и координировать свою культурную работу» (С. 408). Уникальность современного русинского возрождения, по мнению Магочи, состоит в том, что «никогда прежде карпатские русины не действовали в таких политических и социально-экономических условиях, которые не только позволяли, но даже, за исключением условий в одном государстве, поддерживали развитие их особой культуры и языка. В известном смысле, — завершает свой труд профессор Магочи, — будущее находится в руках самих карпатских русинов и их лидеров. Возможно, Карпатская Русь как идея еще раз станет Карпатской Русью как реальностью» (С. 412).
Вероятно, не будет преувеличением оценить книгу профессора П.Р. Магочи «WithTheirBackstotheMountains. AHistoryofCarpathianRus' andCarpatho-Rusyns» как наиболее зрелый, глубокий и профессионально выполненный обобщающий труд по истории Карпатской Руси и русинов, который наверняка вызовет интерес не только у славистов, но и у более широкой международной аудитории. Данный труд уже переведён на словацкий язык. Остаётся пожелать, чтобы увидели свет и переводы этой книги на другие языки, прежде всего на языки тех стран, где проживает русинская диаспора.
Монография профессора П.Р. Магочи одновременно представляет собой и готовое высококачественное пособие для преподавания и чтения лекций и спецкурсов по истории Карпатской Руси и русинов на гуманитарных факультетах университетов. Прискорбно лишь, что по иронии судьбы полноценное преподавание этого предмета пока невозможно в стране, включающей в свой состав большую часть исторической Карпатской Руси и наибольшее число карпатских русинов, существование которых там все ещё отрицается, — Украине.