Этой зимой из регионов Северного Кавказа все чаще стали приходить новости о серьезных конфликтах в мусульманской среде. Все они как будто однотипны, поскольку связаны с мечетями, неподконтрольными республиканским Духовным управлениям мусульман. Но на самом деле причины сегодняшних конфликтов и их риски в разных регионах разные. Видно это по двум республикам, где конфликты набрали особенно опасные обороты, — Ингушетии и Дагестану.

Минарет в горном Дагестане. Фото Константина Казенина

Ингушетия: три круга Евкурова

О том, что исламская ситуация в Ингушетии неблагополучна, стало окончательно ясно в июне 2015 года, хотя тогда еще трудно было предположить многое, что произошло позднее, в том числе активное вмешательство в эту ситуацию Рамзана Кадырова. Летом конфликт республиканского муфтията с наиболее популярным из неподконтрольных ему имамов, Хамзатом Чумаковым, вылился в столкновение в поселке Насыр-Корт, в мечети которого Чумаков и служит. Его сторонники описывали произошедшее как попытку захвата мечети накануне пятничной молитвы 5 июня. Попытка эта успехом не увенчалась, но, как отмечали многие наблюдатели, накал противостояния между двумя группами мусульман в мечети и вокруг нее был тогда крайне высок. В поселок были введены силы спецназа (к активным действиям, впрочем, не перешедшие), а глава Ингушетии Юнус-Бек Евкуров выступал с заявлениями о недопустимости дестабилизации обстановки в регионе. Имамом мечети Насыр-Корта — поселка в составе крупнейшего города республики Назрани — Чумаков тогда остался и остается на сегодняшний день.

Читайте также: В Ингушетии предотвращают конфликт на религиозной почве

Сюжет, разворачивающийся сегодня в Ингушетии и, пока еще, видимо, далекий от развязки, вполне может стать основой для драматического произведения: в нем немного главных действующих лиц и хватает неожиданных поворотов. На первом плане противостояние идет между муфтиятом и небольшим числом имамов, не зависящих от него организационно и расходящихся с ним в доктринальных вопросах (общая доля «немуфтиятских» мечетей в Ингушетии не превышает 20%). Расхождения эти, как и почти во всех исламских конфликтах на сегодняшнем Северном Кавказе, начались с отношения к традициям, почитаемым значительной частью местных мусульман, но не имеющих, по мнению их оппонентов, прямой основы в Коране и Сунне. В случае Ингушетии предметом противоречия стали, прежде всего, «тарикаты» — влиятельные в этой части Кавказа направления суфизма, мистического ислама, основанного на ученичестве у духовного наставника — шейха. Руководители муфтията Ингушетии — сторонники суфизма. Что касается их оппонентов, то они, хоть и выступают сейчас единой группой, на самом деле довольно неоднородны. Так, старейший из имамов, противостоящих муфтияту, Иса Цечоев, в начале 1990-х получивший исламское образование в Алжире, известен, прежде всего, именно как богослов, не приемлющий «тарикатскую» доктрину. Люди из его окружения утверждают, что еще в начале 2000-х ему предлагалось место заместителя муфтия республики, но он отказался из-за принципиального несогласия с вероучением муфтията. А вот Чумаков, выступающий сейчас «в связке» с Цечоевым, свое несогласие с «тарикатскими» на протяжении большей части своей карьеры не ставил на первое место. Он стал известен в основном как проповедник, уделяющий внимание большей частью вопросам социальным, причем не только семейной нравственности, но и, например, нарушениям местных чиновников при выплатах различных пособий и компенсаций, фактам коррупции и так далее. Хотя «ядро» сторонников Чумакова, безусловно, имеет богословские противоречия с муфтиятом, среди его постоянной аудитории много тех, кто от этих противоречий далек и вряд ли в них разбирается.

Впрочем, противостояние, о котором идет речь, вряд ли удостоилось бы внимания за пределами Ингушетии, если бы в нем участвовали только вышеперечисленные инстанции и лица. Широкий резонанс достаточно локального конфликта был вызван тем, что в него оказались напрямую вовлечены главы Ингушетии и, что в текущей общероссийской ситуации важнее, Чечни. Причем роль и Евкурова, и Кадырова в этом конфликте, если «открутить» его фабулу немного назад, выглядит довольно противоречиво. Так, руководитель Ингушетии уже в первые годы нахождения у власти неоднократно заявлял о своем нейтралитете в отношении внутриисламских противоречий. Однако в момент наибольшего напряжения вокруг насыр-кортской мечети летом 2015 года сторонники Чумакова связывали давление на своего имама именно с тем, что тот выступает в своих проповедях с критикой республиканских властей (что, впрочем, не помешало Евкурову лично принять участие в пятничной молитве в мечети Насыр-Корта через неделю после неудачной попытки ее захвата).

Также в сюжете: Кадыров призвал положить конец распространению экстремизма псевдосалафитами

Когда летом появилась информация о поездке Чумакова в Грозный и его встрече с Кадыровым, многие наблюдатели в Ингушетии расценили это как вступление главы Чечни «в игру» на стороне критиков Евкурова, с которым у Кадырова длительное время не складывались отношения. Одновременно летом-осенью набирал обороты конфликт Евкурова с главным оппонентом Чумакова — муфтием региона Исой Хамхоевым. Вполне возможно, что этот конфликт имеет в том числе и экономические корни, если судить по тому, что на пике его обострения в конце 2015 года Евкуров вывел из-под контроля муфтията вопросы организации хаджа, создав структуру, курирующую паломничество, в исполнительной власти региона. Тогда же Евкуров решительно призвал муфтия уйти в отставку.

И тут Кадыров вмешался в конфликт — уже гораздо более явно и на стороне муфтия. С участием Кадырова и Хамхоева в начале 2016 года в Чечне прошли два масштабных религиозных мероприятия, на которых были приняты резолюции, крайне негативные по отношению к «нетарикатским» исламским деятелям и поддерживавшие муфтия Ингушетии. На фоне такой поддержки Хамхоев уходить в отставку не стал. В «верхах» Ингушетии реакция на эти резкие шаги Кадырова оказалась довольно неоднозначной. Так, в феврале Народное Собрание республики, с одной стороны, принимает резкое заявление с призывом к муфтию оставить свой пост, обвиняя его в «борьбе с инакомыслием» и этим явно вступая в противоречие с публичной линией Кадырова. С другой стороны, появление обращения ингушских общественников к Владимиру Путину с требованием дать оценку высказываниям главы Чечни Народное Собрание осуждает, причем не только потому, что часть подписей была, по версии депутатов, сфальсифицирована, но и потому, что авторы обращения, согласно заявлению депутатов, «не удовлетворились нормализацией отношений с руководством Чеченской Республики и затуханием неразгоревшегося пожара через противостояние религиозных течений». (Под «нормализацией», видимо, имелись в виду состоявшиеся после выступлений Кадырова встречи представителей Ингушетии и Чечни, официальные сообщения о которых, впрочем, содержали лишь протокольные слова о мире и дружбе.)

В продолжающемся конфликте, от возможности погасить который во многом зависят политические перспективы Евкурова, хорошо видны три круга проблем: круг внутриингушский, чечено-ингушский и общекавказский. Каждый важен по-своему.

Во внутриингушском круге — не только старый религиозный конфликт, но и личные амбиции, борьба за влияние и ресурсы на местном уровне, то есть все то, что так или иначе присутствует почти в каждом регионе. Специфика здесь в том, что в этом «кругу» видно постепенное ослабление традиционного социального уклада Ингушетии, ускоряющееся, видимо, именно сейчас. Хорошо известно, что центральной составляющей этого уклада являются тейпы — крупные фамильные общности с устойчивой внутренней самоорганизацией. Нынешний конфликт как будто подтверждает их значение. Так, в поддержку двух «фронтменов» разных сторон внутриисламского противостояния — муфтия Хамхоева и имама Цечоева — проводились собрания их родных тейпов. Много сторонников Чумакова относится, как и он сам, к влиятельнейшему тейпу Евлой. Но при этом очевидно, что религиозное разделение на «тарикатских» и их оппонентов все же вовсе не проходит по тейповым границам. Также важно, что в момент обострения конфликта с посредническими инициативами стали выступать общественные организации, объединяющие молодых предпринимателей и людей свободных профессий, что явно не вписывается в традиционные нормы и еще вряд ли было мыслимо, например, во время острого противостояния в Ингушетии на всенародных выборах главы в 2002 году. То есть среда, в которой разворачивается противостояние, находится в процессе довольно заметных — и независимых от этого противостояния — изменений. В этой ситуации исход и риски любого конфликта просчитывать особенно трудно.

В чечено-ингушском круге — не только рост межрегионального влияния главы Чечни, и не только попытки контригры со стороны Евкурова. Роль чеченского фактора в Ингушетии не сводится к поведению конкретных персонажей, равно как и к тесному родству чеченского и ингушского народов. Столетия соседства создали между Чечней и Ингушетий немало таких каналов, по которым взаимовлияние регионов идет независимо от расклада в их «верхах». Например, известны связи, которые издавна имеет в Чечне одно из самых крупных «тарикатских» братств Ингушетии — Батал-хаджи (насчитывает, по оценкам специалистов, 4−5% от всех жителей республики). «Баталхаджинцы» являются одним из наиболее «закрытых» и при этом влиятельных, в том числе в экономическом плане, союзов в сегодняшней Ингушетии. Их — и вовсе не только их — «особое мнение» при любых противоречиях между двумя регионами будет существенно усложнять картину.

Третий круг, общекавказский, уже не связан с деталями сегодняшней жизни двух республик, но вот с их лидерами связан самым непосредственным образом. Именно Евкуров и Кадыров, и именно в той сфере, которой касается конфликт — в сфере взаимоотношений религии и государства — олицетворяют сегодня два принципиально разных подхода. Тот подход, который реализован в Чечне и в последние недели был указан оттуда как верный и для Ингушетии, — это жесткая линия государства на поддержку одного из религиозных течений и как минимум на маргинализацию всех остальных. Подход, декларируемый Евкуровым, — равные условия для всех течений, находящихся в легальном поле. Противоборство двух этих подходов уже давно идет на всем Северном Кавказе. А если отвлечься от Кавказа, то оно вписывается в гораздо более глобальный спор о границах и задачах государственной власти. Только в России в целом этот спор пока идет в основном в «фейсбуках», а на Кавказе он сегодня касается обстоятельств, ощутимых для огромного количества рядовых людей, и исход его будет иметь совершенно определенные последствия «здесь и теперь».

Дагестан: «бои без правил»

Ингушетия и Чечня отличаются друг от друга «правилами игры» в религиозной сфере, а Дагестан отличается от обоих регионов фактическим отсутствием таких «правил игры», что вполне проявилось и в ситуациях с закрытиями мечетей в последние три месяца. Причин тому множество, назову лишь несколько.

Подробнее: В Дагестане могут сменить имама в еще одной салафитской мечети

В столице Дагестана остается заблокированной мечеть на улице Котрова

В Хасавюрте возобновилась работа закрытой мечети

Первая причина — это известное географическое и этническое многообразие, многоукладность Дагестана. Она отражается и на исламской ситуации: в разных (подчас соседних) районах может быть совершенно разная пропорция последователей основных религиозных течений, разные принципы взаимоотношений между ними. Вторая причина — обвальный переезд из сел в города, имевший место в Дагестане в постсоветское время. Город неминуемо ослабляет связи между родственниками, соплеменниками, а также зависимость младшего поколения от старшего, особенно если младшее поколение — это первое поколение, выросшее в городских условиях, то есть принципиально отличающееся по жизненному опыту от своих отцов. Если в Ингушетии поддержка ключевых исламских деятелей со стороны их тейпов — явление хоть и уменьшающееся в своем значении, но существующее, то в Дагестане просто невозможно представить себе, чтобы в конфликт вокруг какой-либо городской мечети всерьез вмешался бы, например, род ее имама или его односельчане. Даже как некая страховка на случай обострения конфликтов традиция в дагестанских городах уже не «работает». Описанная Эмилем Дюркгеймом «аномия» (безнормие), становясь реальностью в дагестанских городах, население которых сменилось на 60−70% в смутный постсоветский период, как будто дает неограниченную свободу выбора путей решения религиозных конфликтов, но в действительности часто не делает ни один из этих путей эффективным.

Есть и еще одно отличие Дагестана от Ингушетии. В Ингушетии в последние 4−5 лет оперативная обстановка заметно улучшилась, теракты и столкновения с членами НВФ стали существенно более редкими. В Дагестане, как видно из новостей, это не так. Отсюда — дополнительный рост напряженности во всех исламских конфликтах, даже тех, которые с «лесом» никак не связаны.

Конфликты последних месяцев и недель в Дагестане — это не конфликты между «традиционным» и «нетрадиционным» исламом как таковым, не борьба за позиции этих течений на общереспубликанском уровне, а противоборство вокруг конкретных мечетей. И даже самый беглый взгляд на сюжеты этого противоборства как раз подтверждает «безнормие» как диагноз для городской среды Дагестана.

Конфликт вокруг мечети на улице Котрова, одной из основных салафитских мечетей Махачкалы, в ноябре-декабре. Конфликт вокруг «Северной» салафитской мечети в Хасавюрте в феврале. Конфликт вокруг салафитской «Аэропортовской» мечети в Дербенте, разворачивающийся буквально сейчас. События во всех случаях развивались по-разному. В Дербенте и Хасавюрте «стартом» были уголовные дела против имамов, на Котрова имам согласился добровольно уйти в отставку. На Котрова дело на данный момент закончилось закрытием мечети без какого-либо заметного противодействия, в Хасавюрте попытка закрыть мечеть привела к массовому митингу, сразу после которого мечеть была вновь открыта. В котровской мечети Духовное управление мусульман Дагестана, в целом как структура противостоящее салафитам, в ноябре активно вмешалось в ситуацию: сначала оно предложило туда имамом односельчанина уволенного имама, а затем — имама Центральной мечети Махачкалы Магомедрасула Саадуева, которого многие рассматривают как фигуру, компромиссную между традиционалистами и салафитами. Однако община мечети на приняла ни одного из них. В Хасавюрте и Дербенте попыток Духовного управления установить контроль над мечетями, оказавшимися в центре конфликта, как будто не было. В Хасавюрте и на Котрова в ходе конфликта звучали заявления о том, что мечети не имели надлежащих регистрационных документов, что не помешало открыть мечеть в Хасавюрте на следующий день после этих заявлений.

Перечисленные события — лишь фрагменты истории описываемых конфликтов — создают некоторое представление о том, насколько беспорядочно развивались события вокруг мечетей, насколько непрозрачным был механизм принятия решений в этих конфликтах, насколько слабым было влияние каких-либо норм на их течение. Но нельзя не отметить одной общей черты всех трех историй: уже на самых ранних стадиях конфликтов в них были вовлечены правоохранительные органы.

И здесь мы подходим к той развилке, от прохождения которой, на мой взгляд, ближайшее будущее Дагестана — а вовсе не только трех конкретных мечетей — будет зависеть самым существенным образом. Ведь если становится известно, что в среде прихожан некоторой мечети действуют эмиссары ближневосточных террористов, или заметная группа прихожан ушла в «лес», или проповедник, регулярно выступавший в этой мечети, оказался в Сирии, то не обращать внимания на эту мечеть силовики просто не могут. Но что именно может или должно происходить в этом случае? Как должны вести себя по отношению к друг другу те прихожане, которые не имеют отношения к криминальным событиям, силовики, исламские структуры регионального уровня? Что эти стороны должны гарантировать друг другу? Как должна строиться коммуникация между ними?

Самый простой и, конечно же, верный ответ: все должно быть по закону. Увы, в регионе, где нигилизм по отношению к российскому законодательству на протяжении многих лет демонстрировало большинство ключевых акторов, сам по себе этот ответ значит не очень много. А если в этом же регионе крайне ослаблены и традиционные механизмы неформального регулирования, возникает угроза того самого хаоса, в котором трудно будет искать «конца благого».

Пять лет назад одной из основных тем новостей из Дагестана были попытки начать диалог между Духовным управлением мусульман и группами верующих, не признающих его авторитета. Тогда пытались разработать некоторые правила взаимодействия между ними на общерегиональном уровне. Очень много написано о том, почему эта попытка не оказалась успешной. В любом случае сейчас видна срочная необходимость для другого: для выработки максимально четких «дорожных карт» — согласующихся, разумеется, с законодательством — того, как может развиваться ситуация вокруг мечети в описанных выше критических ситуациях. Если этого сделано не будет, реальность «дикого поля» в самом крупном северокавказском регионе России может наступить быстрее, чем кажется.

Константин Казенин — старший научный сотрудник РАНХиГС