Николай Волобуев родился в Доброполье в ДНР, где сейчас разворачиваются тяжелые бои. До событий 2014 года был успешным бизнесменом, одним из лучших на Украине специалистом в области оценки и страхования. При этом ещё со школьных лет считал родной край частью Русского мира и не боялся отстаивать свою позицию перед учителями, которые пропагандировали, что Россия — враг. Поэтому, несмотря на убытки для бизнеса, не задумываясь занял сторону восставшего против госпереворота Донбасса. В годы противостояния дончан киевскому режиму Николай основал предпринимательский клуб «Деловой Донбасс», чтобы запустить экономику ДНР своими силами. А после 24 февраля 2022-го пошёл добровольцем в армию. Сначала воевал в пехоте, участвовал в штурмах по всей линии фронта, от Марьинки до Попасной. Но поскольку руководствовался принципом «делай чуть больше, чем с тебя спрашивают», то постепенно дослужился до должности старшины миномётной батареи и стал одним из первопроходцев по части масштабного использования на войне дронов. Однажды, когда Николай вместе с командиром батареи ехал выбирать огневую позицию, в их автомобиль прилетел FPV-дрон. Командира разорвало пополам, Волобуев был тяжело ранен, но выжил. С тех пор Николай стал командиром артиллерийской батареи. Вместе с подчиненными поддерживает наших пехотинцев огнем, чтобы им в этом аду было хоть немного полегче. В интервью главному редактору ИА Регнум Николай признался, что после победы мечтает отправиться в большое путешествие по России — доехать на машине до Байкала. А сейчас для него важнее освободить родные места и сделать так, чтобы СВО закончилась на выгодных для страны условиях. Воюем не с Украиной, а с коалицией — Николай Николаевич, миномёты до сих пор выполняют важную функцию на войне? — Их роль значительно уменьшилась. Если 120-й миномёт продолжает свою функцию выполнять, то 82-й — нет. Потому что в условиях наполненности неба «птицами», дронами, нет возможности его вывести на рабочую дистанцию. — И что теперь их заменило? — Либо укрупнение калибра миномёта, либо дроны. Мы пошли по пути дронов. — Это был ваш добровольный путь? Вы же могли так и оставаться формально с этими миномётами и не разбавлять свою батарею операторами БПЛА. — На самом деле ещё осенью 2022-го я задумался о том, что нужно двигаться к автоматизации доставки средств поражения противника. Я ещё тогда был в пехоте. И у нас была ситуация. Наша пехота сидела буквально в одном окопе напротив вражеской. Их разделяли какая-то перегородка условно из металла и яма с мусором между ними. И вот наши пытались заскочить, а противник закидывал их гранатами. И у меня тогда первая мысль появилась, что надо бы какую-то радиоуправляемую машинку зарядить чем-то и отправить на ту сторону. Там в итоге мы вражеские позиции и так забрали. Но мысли-то остались. — Вы это считывали из потребности фронта? Мне кажется, вы чуть раньше начали заниматься дронами, чем осознание того, что они нужны, пришло в армию в целом. — Да, в какой-то момент было отрицание по дронам. Мол, это всё временно, это всё пройдёт. Как показала жизнь, пока дроны актуальности не потеряли, а, наоборот, набирают. — И вас никогда не ужасало это орудие убийства? — Ужасать — нет. Просто, когда я задумывался о войне ещё до участия в ней, то она воспринималась более честно. Раньше выходили мужики с мечами, становились друг напротив друга и рубили друг друга. Ты чувствуешь эту боль, чувствуешь опасность. А сегодняшняя дистанционная работа уменьшает эти ощущения. Вроде бы поражать противника легче и морально, и физически. Хотя на самом деле сейчас ситуация такая, что в противостоянии операторов дронов и артиллерии безопасного тоже ничего нет. Но мне кажется, что мы меньше демонстрируем жестокость по отношению к противнику, чем он к нам. Противник прям наслаждается, кайфует. — Это как? — Массово публикует ролики разорванных тел. То есть с той стороны это идёт как инструмент пропаганды. Мы, мол, наносим поражение. — Я знаю, что конкретно к вам тоже стекаются такие видео. И это же ваше осознанное решение, что кадры с жестокостями вы не выпускаете в эфир? — Тут есть два момента. Во-первых, это действительно осознанное решение, что не стоит этому уподобляться. Во-вторых, мы всё равно технически отстаём от этого. С той стороны охотятся за нашей пехотой. У них технологически ситуация позволяет так работать. Индивидуально охотиться, догонять, проходить через лесопосадки. У нас пока технологически это меньше реализовано. Мы по этому пути идём, догоняем. Но пока только догоняем. — А мы конкретно кого догоняем? Украину или всю ту часть мира, которая ей помогает? — Однозначно есть понимание, что мы воюем не с Украиной одной, а с большой коалицией, направленной против России. Это 100%. В этом сомнений никаких нет. Технологически все-таки это идет оттуда. Многие решения (беспроблемные поставки многого оборудования и разведка) — это всё идёт с Запада. Плюс ещё мозги, которые работают на создание технологий. Когда я сказал слово «разведка» — это очень важно. У них там несколько контуров, которые работают постоянно. Мы пока создаём это дело. Я прямо это сейчас наблюдаю, что движение идёт вперёд. Мы активно догоняем, но пока всё равно догоняем. — А почему разные украинские активисты в последнее время всё чаще говорят, что мы шагнули вперёд по сравнению с Украиной, что с нас надо брать пример? — Возможно, они напрягаются от того, что у нас получается догонять очень активно, и предполагают, что когда мы их догоним и перегоним, им будет совсем плохо. Отсюда идёт вся эта истерика. Но нужно не забывать, что вся эта украинская военная субкультура завязана на деньгах, которые дают какие-то спонсоры. Да и сами жители Украины это спонсируют. Поэтому, возможно, это попытка просто в истерике добыть больше денег. Моральное превосходство — А что есть у нас? Вот у них есть технологическое преимущество. Им это всё поставляют. У них разведка. А что у нас из преимуществ? — Мы лучше всех. У нас всё равно артиллерия есть. Люди есть. Желание роста есть в любом случае. То есть уже появилась большая прослойка специалистов, которые хотят расти и работать в этом направлении. Мы в динамике. — А еще какие-то преимущества у нас есть? Может быть, какие-то личностные? — Я же житель Донецка. Мне понятно, почему эти события происходят. Помню, как это всё начиналось. У меня нет сомнений в том, что это должно продолжаться до какого-то логического окончания. Парни, которые приходили по мобилизации, — у них есть такое осознанное служение Родине. Я говорю: «Почему ты пришел, не сбежал куда-то». Он отвечает: «Меня не поймут дома, я себя сам не пойму». То есть это большое моральное преимущество присутствует. Подразделение у нас точно поменялось. Это уже рабочее подразделение на уровне бригады. Мы, наверное, одни из лучших в бригаде. В целом могу сказать, что динамика по этой ситуации с дронами идёт сильно в положительную сторону. То есть там, где мы были, условно, в 2023–2024 годах, когда это воспринималось как ноу-хау (наша мастерская, применение, когда всё делалось инициативно), сейчас должно быть в каждом подразделении. Ребята переключаются массово на работу дронами. И это прям динамика положительная. — С характером у них происходят какие-то изменения? Они становятся более жестокими? — Я не замечаю у них жестокости какой-то. Наверное, ожесточенность какая-то внутренняя появляется, но в общем и целом у меня служат классные пацаны. Все нормальные. Просто работают. То есть восприятие того, что там опасно и нужно идти, присутствует. Но оно воспринимается просто как работа. Нужно выйти, и всё. — А есть какая-то черта, которую ни другие ребята, ни вы в этом деле операторском переходить не будете? — Вопрос поражать или не поражать дом, в котором находится гражданский, — это выбор каждого. Мне кажется, мы эту черту пока не переходили. И предпосылок к тому, что мы перейдем, нет. — То есть, если вы знаете, что в доме находится гражданский, вы никогда не будете работать по этому дому? — Так точно. — Даже если это замедляет войну? — Ну а как по-другому? Если спрашиваете про этот рубеж, то, наверное, он есть. Это внутреннее ощущение какое-то. Как его логически объяснить? Уже отработано множество раз, что если мы видим гражданских прямо под нами, мы туда не работаем. И это нормально воспринимается нашим командованием. — Вы жили довольно долго под Украиной. Почему для них это не стало табу? Почему у них нет этой черты? — Уже достаточно долго происходят эти события, в которых менялось общество. Лягушку варили медленно, и в итоге сварили. Подготовили к этому моменту, пропитали какой-то ненавистью. Не знаю, где у них переключился этот переключатель. Но недавно военкор Андрей Филатов, который сейчас на фронте находится, публиковал снятое с «Мавика» видео, как украинские военные расстреляли из автомата гражданскую женщину под Родинским. Она шла к какой-то развязке. Украинец просто подошёл, стрельнул, посмотрел, убедился, что она мертва, и пошёл дальше. Мы это опубликовали сразу же, потому что наш дрон там висел. Он спокойно ушел в посадку, сел там. Ну и наши накидали в эту посадку потом «артой». А потом уже украинские новости пошли описывать этот эпизод, будто бы российские военные убили гражданскую женщину. И никто не вникает. Или если вникает и понимает, то умалчивает обстоятельства эти. Разорвать информационный вакуум — А всё-таки почему вы считаете, что такие кадры нельзя показывать обществу? — Это ожесточает сильно. У нас нет такой задачи идеологической. А там — это основная задача государственной пропаганды. Я просто подписан на несколько украинских пабликов, чтобы понимать, как они думают. Там есть некоторые технические моменты, которые мы смотрим. А есть сугубо военно-пропагандистские каналы. И буквально, может быть, вчера где-то мне попалось, что «Украина — это единственная страна, в которой законодательно закреплено право убивать «русню». То есть в нас нет такой вражды, чтобы целенаправленно убивать всех по признаку национальному. А там это есть. Соответственно, показывая кровь, мясо и кости, наверное, мы будем уподобляться им. Не стоит. Все-таки у нас есть надежда на завершение этого. И потом доказательства нашей правоты надо продвигать уже гражданскими методами. Во-первых, надо, конечно, разорвать этот информационный вакуум, который у них там существует. Дать какие-то другие источники информации, которые можно читать. Во-вторых, рассказывать, что происходило. В-третьих, у них многое построено на том, что «Россия — это мордор и всё остальное». Но надо показывать, что тут жизнь продолжается. Я не залезал в сознание среднего украинца. Но то, что сейчас публикуется с их стороны, сильно напоминает события 2014–2015 годов. «Крымского моста нет и не будет, невозможно построить». «В России жизнь остановилась». «Мариуполь не отстраивают, Мариуполь просто превратился в чёрную дыру». Хотя люди, которые возвращаются в Мариуполь, отмечают просто колоссальную динамику восстановления города. Даже по сравнению с Донецком. Смотришь и думаешь: «Как-то оно там слишком динамично. Вроде бы мы столица региона, а там всё динамичнее». Я всё же думаю, что базовое население, которое проживает на Украине, уже просто устало от войны. И им нужно показать, что можно жить. Но чтобы это показать, нужно сначала до этого человека достучаться как-то и начать ему показывать эту картинку. То есть если мы выйдем на какой-то уровень взаимодействия, то надеюсь, что начнет рушиться картинка у этих людей в части пропаганды, которую им показывали, в сравнении с тем, что есть в реальности. — Вы не пожалели, что в какой-то момент, в 2014 году, Донбасс, откуда вы родом, выбрал Россию, а не Европу? Может, и войны бы сейчас не было. — Никогда не было этих сомнений. Как показывает жизнь, война всё равно была бы. Но где бы она началась, мы не знаем. Взять опять же Майдан и события 2014 года. Тогда звучала такая точка зрения, что лучше бы это началось по границе Днепра, на Западной Украине. Только мы не знаем, как было бы лучше. Может быть, тогда бы сразу включились западные страны в это противостояние, и мы бы напрямую воевали сейчас со всем этим большим блоком. А так нам дают раскачаться, и мы раскачиваемся. Проактивность — А вы добровольно пошли воевать? — Да. Установка была такая внутренняя, что если начнётся большое движение, как я это называю, и Россия за нас вступится полноценно, то я это пропустить не смогу, буду потом себя корить всю жизнь. И вот за это время никак не поменялась у меня точка зрения. То есть я могу сожалеть о каких-то событиях, утратах людей, о чём-то еще. Но о решении уйти в армию — нет. — А как предприниматель, можно сказать, офисный работник стал командиром артиллерийской батареи? Какое вы вообще к этому имеете отношение? — Так получилось. У нас в клубе предпринимателей «Деловой Донбасс» часто употреблялся термин «проактивность». Это когда ты делаешь чуть больше, чем с тебя спрашивают, потому что это дает дополнительный эффект, накопленный потом, в будущем. Наверное, так и в армии получилось. Я, видя какую-то ситуацию, брался за ее решение, независимо от того, спрашивают меня или нет. — А как вы стали командиром? Как вы «обросли» батареей-то? — Цепь различных событий. Бегал в пехоте. Воевали в окопах, в посадках. Повредил ногу. В принципе, уже сразу встал вариант того, что меня могут списать, потому что нога до сих пор складывается пополам при повышенных нагрузках. Подошел к начальнику штаба и сказал: так и так, могу списываться, но не хочу, хочу быть полезным. И начал заниматься приведением в порядок нашего ПВД. Туда в тот момент прилетела ракета от «Хаймарса». После этого навели порядок. И оказалось, что в миномётной батарее нет старшины. Старшина — это человек, который поддерживает порядок в подразделении. Назначили туда. «Пободался» там. Старшина, на самом деле, такая тыловая должность. Можно сидеть на месте, пересчитывать носки, выдавать тушенку и не переживать. Но так как у меня проактивность, я работу с огневыми позициями не бросил. Плюс еще появилась факультативная нагрузка в виде мастерской с дронами и их применением в том числе. Начали работать. Как-то выбирали места для миномётов во время нашего наступления, когда начали двигаться к Авдеевке, Пескам и Первомайскому. Ехали в машине. В нас влетел FPV-дрон. Командир батареи погиб. Его разорвало в машине. Я выехал. И вот стал командиром. Такая наследственность. — Я помню, у вас же рука была ранена. — Рука, лицо, ухо порвано… — И стали командиром? — Да. Заниматься работой, а не спасением шкурки — Знаете, всё-таки офисный работник, и вдруг штурмы. И вы реально ходили в штурмы? — В 2022 году всё отличалось. Было много «арты», большой расход боеприпасов. Тогда было легче. Тогда мы продвигались вперед постоянно. Наша зона всё время работала. Это были посадки, поля, посадки, поля. Там мы в штурмы ходили, занимали позиции. Тогда было легче. «Птица», конечно, воспринималась как угроза, потому что тебя заметили и на тебя навели «арту». По нам всегда работали миномет и СПГ-орудие. Но было все равно легче. Ты понимал, что можно укрыться. Окопался — ты уже в укрытии. А сейчас гораздо тяжелее. Сейчас работа пехотинца очень тяжелая, потому что ты круглосуточно под наблюдением дронов. — Как же в этом вообще выживает человеческое существо? Ты шагу не можешь ступить, чтобы на тебя не смотрела эта «птица». И эти постоянные сбросы… — Нужно понимать, что ты смертен. Постоянно об этом помнить. Принимать это как явление, что ты можешь погибнуть. Но при этом нужно пытаться выполнить задачи. В части командирской деятельности это еще звучит, как выполнить задачу с наименьшими потерями. Соответственно, нужно проявлять смекалку, думать. То есть не идти просто в духе забрало накинул и пошёл. Лучше думать о том, что я здесь пережду, там мы окопаемся, подойдем к этой позиции завтра или послезавтра, но более подготовленными. То есть изучая обстановку на месте. Появились различные средства противодействия технические. Дроны — это же тоже не манна небесная. На них есть РЭБ. Последний шанс выживания — это, конечно, ружья охотничьи, которые их сбивают. Хотя это, конечно, опасная тема — полагаться на ружья. Ружьё — это значит, что дрон в тебя уже целится. И даже если он взрывается где-то рядом, осколки могут прилететь в тебя. — Где-то еще года три назад невозможно было поверить, что война будет такой и что человек будет добровольно готов себя обречь на жизнь под постоянным надзором «птиц». Как люди себя на это толкают? — Кто-то уже привык. Я здесь нахожусь полтора месяца, и уже соскучился по войне. Жду, когда вернусь обратно, потому что прям соскучился по этим обстоятельствам. — Как можно по войне соскучиться? — Это же такой образ жизни. Ты уже становишься немножко адреналинозависимым человеком. И в том числе есть понимание, чем мы занимаемся и за что воюем. Плюс сейчас для меня большая мотивация, что мы идем ко мне домой. Я прямо уже на картах вижу свои родные места — район Доброполья в ДНР. Мы его уже освобождаем. Очень хочу туда попасть. — А сколько вы там не были? — С 2014 года. — И какие прогнозы? Освободим? — Освободим. — Вы сказали: «Надо понять, что человек смертен». Это звучит как смирение. Смирение — оно религиозное. Был какой-то момент у вас на войне, когда вы просто смирились? — Это постоянно происходит. Ты отпускаешь ситуацию в части смерти. Будет как будет. Но это не значит, что я просто забрало накинул и пошёл по полю открытому. Я продолжаю думать. Просто, когда ты занимаешься не спасением своей шкурки, а какой-то работой, ты забываешь об этом думать как о страхе. То есть он отсутствует как страх, а идет как рабочий момент. — А был момент, когда вы прямо можете сказать, что впервые смирились с тем, что вы можете умереть на войне? — Это было не один раз. Есть такие яркие моменты. Опять же, лето 2022 года. Нас человек восемь осталось от взвода в окопчике. Мы с пацанами осмотрелись, собрали боекомплекты и остались. Выполняли задачу по удержанию позиций. — А могли уйти? — Конечно. Ноги-то ходили, можно было убежать — Ну а почему не убежали? — Нужно же кому-то защищать. Плюс, мужской коллектив. Нас с ребятами, которые были в этих обстоятельствах, жизнь немножко уже пораскидала, но мы поддерживаем самые лучшие отношения. Те, кто живы остались. — Потому что проверили? — Потому что проверили. И не единожды. Идёт большое геополитическое противостояние. У меня есть моя сторона, которую я выбрал осознанно. Есть моя роль, которую я сейчас выполняю. Принял её тоже осознанно. Соответственно, нужно делать качественно свою работу, и всё. А качественная работа предполагает в том числе смерть, потому что ты находишься на войне. Но лучше, конечно, выполнить работу, избегая этого. Не ненавидеть противника — Вы провели несколько лет на войне, сами выезжаете на позиции. Теперь вы приезжаете в Москву и видите её такой. На ней вообще никак война не отражается. — Радуюсь этому бесконечно. — Правда? — Ну конечно надо радоваться. Это объективно так. — Для вас это признак того, что вы делаете хорошую работу, раз люди тут могут жить, не зная войны? — Это признак того, что государство может позволить себе вести войну и при этом не напрягать большую часть гражданского общества. Это великолепно. Значит, есть ещё запасы какие-то. — Вы на войне находите какую-то красоту? — Постоянно. Великолепная природа. Природа вызывает удовольствие и заставляет любоваться. Где-то туман появится красивый, где-то цветы начинают расцветать. Ты это замечаешь. Красиво, хорошо. — Как вы к противнику относитесь? — Ненависти нет такой. Противник и противник. Я специально использую слово «противник». Стараюсь не уходить в оскорбления, хотя иногда срывается. Понятно, что пока мы находимся в состоянии противостояния, противника надо уничтожать. — Почему даже на уровне слов вы сделали для себя выбор, что вы не будете называть их так, как они нас оскорбительными словами называют? — Я от этого себя чувствую ровнее и, наверное, правильнее. — Ненависть мешает быть сконцентрированным? — Конечно. На самом деле, ты всё время думаешь о том, что это закончится. Война закончится, и тебе есть чем заняться в гражданской жизни. По крайней мере пока я оцениваю, что еще могу найти себя в гражданской жизни как специалист, предприниматель, как, в принципе, человек. Есть семья, в которой я хочу быть нормальным адекватным человеком, а не каким-то инвалидом моральным, который пришел и бросается на всех от того, что он сильно увлекся этим процессом. Надо соблюдать какие-то рамки, чтобы психику сохранить свою. — Вы представляете войну как соревнование «кто лучше», чтобы в эту ненависть не погружаться. При этом за ВСУ сейчас наверняка воюет какой-то ваш земляк из Доброполья и говорит, что он лучше. Как понять, что вы лучше, если вы из одного города? — У меня на самом деле к тем людям, которые выбрали осознанно нам противостоять, больше уважения, чем к людям, которые просто всё пустили на такой самотёк. Есть же такой термин «Моя хата с краю». Когда какой-то человек говорит: «Да я посмотрю», — это и есть первопричина конфликта, потому что всем всё равно. И тогда начинают брать правление те, кому не всё равно. У них там всякие завихрения в голове могут быть. На Украине победили те, кто ненавидит Россию осознанно. — Тех, у кого хата с краю, сейчас насильно мобилизуют. — Вот именно. Это результат их выбора — не участвовать в процессе. Когда в 2014 году всё это начиналось, люди в массе своей заняли позицию «посмотрим, как будет». То есть не готовы были в момент какой-то пожертвовать своими бытовыми удобствами, чем-то еще. Возможно, это бы не развилось в войну, если бы люди более осознанно и активно пытались вникнуть в происходящие процессы. Не вникли — получаем то, что есть. — Предположим, во время штурма вы видите вашего одноклассника, который воюет в ВСУ. У вас, как у человека из Донбасса, на это больше шансов. Что вы будете делать? — Не знаю, как это будет выглядеть — в каких обстоятельствах. Я сейчас не штурмую, мы находимся чуть-чуть позади пехоты… А вообще про эту гипотетическую ситуацию я думал, и у меня есть готовый ответ. Если будет позволять возможность обозначиться и взять в плен, постараюсь не убить. А если возможности не будет, то противостояние будет коротким. Я знаю, что какое-то количество людей из моего посёлка мобилизовали. Не знаю, живы ли они, но потенциально они находятся в войсках. И такая гипотетическая ситуация возможна. — И вы заранее решили понять для себя, что будет? — Да. Были такие мысли о том, что вот встречу кого-то, и как это будет. — А когда 2014 год начался, и ополчение начало формироваться, потому что люди не согласились с итогами Майдана — как вы к этому отнеслись? Вы же предприниматель, а это разрушало ваш бизнес. — У меня всегда было внутреннее несогласие с тем, что происходило на Украине. И когда появился термин «Русский мир», у меня это в голове так и звучало. Да, мы живем в Донбассе, на Украине. Это большая территория. Может быть, это не было сформировано в Русский мир, но это было наше большое общество, в котором мы пытались по-разному развиваться. И когда приходили какие-то элементы пропаганды, что «Россия — враг», у меня это находило внутреннее отрицание. Прям со школьных лет это у меня как-то проявлялось. Где-то в конфликте с учителями, которые это пропагандировать пытались. Где-то просто в какой-то личной позиции о том, что я считаю по-другому. Потом, когда этот момент подошел, я был специалистом украинского масштаба на тот момент в сфере урегулирования убытков, оценки. Я это всё отпустил. Я понял, что не будет сейчас ни оценки, ни страхования, ни вообще этой сферы. — Но вы же не проклинали обстоятельства. — Нет. В этом же, наверное, и суть, когда ты добровольно и осознанно понимаешь, что ты делаешь. У меня был выбор. Я мог просто уехать в Россию, заниматься схожей деятельностью. Изучить законодательство, поменять подходы какие-то и продолжить эту работу здесь со своим опытом. Но осознанно был сделан выбор такой. — То есть можно находиться в одних и тех же обстоятельствах, но то, как ты на них будешь реагировать и как ты из них будешь выходить, зависит от того, считаешь ты себя жертвой или нет? — Однозначно. Надо работать в этих обстоятельствах. В целом у меня есть такой критерий оценки новых людей, приходящих в подразделение. Если человек начинает жаловаться на жизнь — каких-то не хватает документов, справок, увольнительных, чего-то еще — ты понимаешь, что «пациент» не наш. Не хочется взаимодействовать с этим человеком. А если человек подходит с вопросом: «Чем вы здесь занимаетесь? Как я могу быть полезен?» — это наш человек. То есть ты видишь какие-то обстоятельства. Их нужно принять, и потом в них двигаться. А если ты их начинаешь постоянно отрицать, они на тебя наваливаются и наваливаются. Поэтому надо принимать их: «Ага. Здесь у нас красное, здесь — черное, здесь — белое. Надо что-то с этим делать». Берёшь и делаешь. — Но вы всё равно же с ними проводили какую-то работу как политрук? Почему так получилось, что они не ненавидят врага? — Повезло, наверное, что мне такие люди попались. Но у нас, как ни крути, сама служба легче по сравнению с той же пехотой. Объективно. Я все время напоминаю людям, что у нас легче. Да, мы не находимся в самом аду, но у нас есть функции, которые мы должны выполнять, чтобы людям, которые там находятся, было легче. Это воспринимается как задача, как цель работы. Проехать по России после победы — А как вы сейчас могли бы описать русского солдата? — Отчаянно смелый. Наблюдая за людьми, вижу, что пацаны идут вперед. Может быть, где-то не понимая, какая там опасность, но они идут, не боятся. То есть это смелость, отчаянность и такая натурность. Из кого-то прям появляются изумруды. Пацаны молодые приходят, а потом смотришь, он бегает там такой живой, веселый, под этими обстрелами, дронами. Мотается между позициями, коммуницирует со всеми, доносит какую-то живую информацию. Это прям ценится. Это алмазы, которые появляются. — А что их движет? — Внутренний какой-то костяк. Это есть в человеке, и это массово. Есть вот этот костяк, который готов работать. — У вас тоже, к сожалению, погибают бойцы. Уже на стене пять фотографий. — Сейчас в мое отсутствие еще один погиб. Но в рамках общей ситуации у нас потери минимальны. — Как вы с этим смиряетесь? — Такие обстоятельства. Если взять ситуацию, когда погиб предыдущий командир минометной батареи, то мне повезло в чистом виде. Снаряд взорвался в одной машине, рядом. Его порвало пополам, меня посекло, при этом я быстро пришёл в сознание и выехал на машине за рулём. Это чистое везение. Я прям по городу ехал. У меня разорванный человек на плече, разбитые стёкла, двери телепаются, я залитый кровью, дворники работают… Помню, через город приехал в больницу сам. — Вы о чем-то думали в тот момент? — Если ты не запаниковал, наступает какое-то такое холодное сознание, алгоритм какого-то действия, и всё работает. То есть глянул: «Ага. Тут человек лежит, ему уже ничем не помочь». Потом оценка обстановки: «Ага, прилетело раз, значит, может прилететь еще раз». Третий момент: «На чем можно отсюда убраться?» Машина на ходу оказалась каким-то образом. Педаль в пол — и поехал. Мне просто надо было выполнить эту задачу — выехать оттуда. — И это тоже вас не ожесточило? Не заставило ненавидеть врага? — В какой-то момент была какая-то злость. Может быть, месяцок я чуть-чуть позлился. — Из-за боли? — Нет. Из-за осознания того, что тебя хотели убить, и у них почти получилось. Это вызвало какую-то злость. Но потом всё вернулось в состояние азарта, противостояния. — Сейчас вы о чём-то мечтаете для себя? — На Байкал хочу поехать. Просто хочу большое путешествие по России. Сесть в машину и проехаться до Байкала, чтобы заехать в города какие-то. Там пожить, там пожить, потом посмотреть на озеро и поехать обратно. На самом деле везде хочу в России побывать. Это одно из стремлений, связанных с семьей, жизнью, дальнейшей реализацией. Но это всё однозначно предполагает окончание войны. То есть сначала война, а потом мечты какие-то. И хотелось бы, чтобы война закончилась на наших условиях.