Мариуполь: «Я ждала, когда вы нас спасёте»

«Живут люди»

На той стороне границы ДНР ещё ловила российская связь — так я узнал, что мне надо ещё час подождать моих водителей. Вокруг приграничного кафе умиротворённо, до горизонта желтели поля пшеницы.

Автомат Калашникова рядом с водительским местом быстро вернул меня в реальность здешних мест — мои «водители» оказались военными ДНР.

Донецк, где мне надо было забрать военную аккредитацию, жил своей обычной жизнью — светило яркое солнце, машины куда-то ехали, люди куда-то шли. Только защитные мешки с песком в пресс-центре и спокойный холодный тон («Будьте, пожалуйста, очень аккуратны и берегите себя») сотрудницы указывал на тревогу.

«Да не, сюда почти не прилетает, в этот район — нет», — объяснял Андрей, отвечая на вопрос о бомбёжке. Несколькими днями ранее в Донецке погибло несколько человек на автостанции от прилёта снаряда. Стремительно выехав из города, на мариупольской трассе, слева, раздался хлопок. Всё в машине резко пригнулись, кроме меня. «Наши работают», — пояснил Андрей. «Тут же линия разграничения километрах в четырёх», — повернулся ко мне водитель. «Лёх, да ты шо! Километров 30-40!»

В районе Волновахи, которая расположена ровно на полпути в Мариуполь, меня ждали родственники моего приятеля — я им вёз важные вещи из Москвы. К моему приезду готовились — супчик, мясо по-французски, пирожки, но военные наотрез отказались обедать в гостях, рассказав про случай смертельного отравления их сослуживцев пирожками здесь же, в Волновахе. Я быстро пообедал и взял с собой пирожки, которые ел потом ещё несколько дней.

Мариуполь

«А вот и Марик!» — разбудил меня голос нашего водителя, проезжающего блок-пост на въезде.

В девятиэтажном доме по проспекту Мира лифт не работает с начала марта. Ребята помогли поднять на шестой этаж огромный тяжеленный баул с гуманитарной помощью для жителей и рентгеновскими плёнками для мариупольской больницы. Хозяйки не оказалось дома, и я начал привыкать к реальности Мариуполя — выбитые во всех окнах стёкла, обгоревшие и разрушенные дома, брошенные и посечёные осколками машины. Уже через полдня здесь умеешь различать воронку от миномёта от авиационной и прилёты бомб в дома от танковых выстрелов. Битое стекло, кирпичи, осколки, гильзы — всё это прямо под ногами.

Повсюду на входных дверях в квартиры следы взломов, достаточно грубых, на некоторых — белые ленты на ручках, почти на всех дверях — контакты хозяев и надпись «Живут люди».

Моя хозяйка в Мариуполе, Татьяна Степановна, 83 года — соседка моей московской приятельницы, с которой она жила по соседству в детстве, рассказывает:

«Мы просидели с Андреем в подвале 40 дней. В детском саду, вон, напротив дома». Я выглядываю через перемотанное скотчем окно и вижу во дворе двухэтажное здание с грудой камней и профнастила вместо второго этажа. «Так вот, сидели-сидели мы дней 20, и я говорю Андрею: «Давай поднимемся, посмотрим, что с квартирой-то». Интенсивные артиллерийские обстрелы Мариуполя длились с начала марта по начало апреля. Пока жители окрестных домов сидели в подвалах, их квартиры вскрывали военные, занимая боевые позиции, а затем по ним ещё прошлись и мародёры.

«Представляете, Павел! — морщинистое лицо Татьяны Степановны округляется. — Я зашла в спальню и увидела разломанный шкаф! На полу было много-много каких-то чёрных патронов, дверца от шкафа отломана и стоит возле окна! Нам сказали, что тут был снайпер! Представляете, Павел, снайпер! В моей спальне! А мы этот шифоньер покупали с мужем, из ГДР ещё тогда».

В полном оцепенении, фотографируя всё подряд, я дошёл до улицы Куприна, там несколько недель назад началась масштабная стройка жилых домов, прямо напротив обгоревшего и потрёпанного танками жилого дома. У первого подъезда дома на уличном мангале семейная пара готовила еду.

«Ой, ну сейчас под раздачу попадёте!» — сказала, улыбаясь, женщина с чёрными от копоти руками, узнав, что я журналист из России.

«Ну сколько можно уже? Напишите там в газете у себя, пожалуйста, мы уже 1,5 месяца без электричества. Нет, мы не жалуемся, не подумайте, — добавила она, переворачивая хлеб на сковородке. — А угощайтесь, пожалуйста! — протягивает хлеб. — Ещё берите! Нет, я не жалуюсь, вы поймите нас. Выжили — и слава Богу. Мы тут в подвалах такого натерпелись, лучше бы вам не знать. Вон сколько людей поубивало, кто сгорел. Но соседние дома уже ж с током живут! Ну а мы шо?»

Первые часы пребывания в Мариуполе вводят тебя в шоковое состояние, твой разум отказывается верить, что так может быть, особенно когда представляешь через что прошли эти люди каких-то три месяца назад. К вечеру дворы города оживают: немногочисленные жильцы многоэтажек готовят ужин прямо у подъездов, на мангалах, сооружённых из кирпичей разрушенных же домов. Недалеко от моего дома худощавый 60-летний мужчина рубит дрова возле подъезда.

— Добрый вечер.

— Добрый.

— Как вы?

— Да ничего, потихоньку. Живы — и хорошо.

— Может, вам что-то надо? Я привёз лекарства, телефоны.

— Да нет, всё есть вроде. Не надо, — улыбается он в ответ.

Через пять минут я уже стою у этого подъезда с лекарствами, телефонами, аккумуляторами, памперсами и лекарствами, которые я собрал со своими друзьями и приятелями в Москве. Мужчине вручаю банки тушёнки, он, посчитав их, две отдаёт соседям.

— Так ты продаёшь шо ли? — удивился Дима, живущий до сих пор в подвале, — в его подъезде выгорел целый пролёт, ничего не уцелело.

— Да не, это вам, ребят, — от бессилия говорю совсем тихо.

— Вот это волонтёры, вот это я понимаю! — на его чумазом лице заблестели белые зубы.

По дороге домой знакомлюсь с семьёй, расположившейся во дворе четырехподъездного дома, чей двор был затейливо украшен гильзами танковых снарядов. У подъезда были аккуратно сложены ящики от танковых боеприпасов, которые тут же шли в растопку мангала, — этот дом до сих пор не подключен к электричеству и воде. Раиса пригласила в гости в свою квартиру, которая чудом уцелела, если не учитывать выбитых стёкол и пулевых отверстий в детской комнате. «Я не виню никого, Павел. Все хороши. Все стреляли. И те и другие. Но наш мэр накануне наступления всех заверил — вас защитят, эвакуироваться не надо! ВСУ вас защитят! Мы же до последнего ждали, не уезжали никуда. Мы же даже и представить не могли, что такое может произойти! Совершенно точно: мы такого не заслужили, Павел», — Раиса делает паузу, смотрит на меня пронзительно голубыми глазами.

— Такого никто не заслуживает, — отвожу взгляд я.

Ко мне подбегает чумазая улыбающаяся девочка четырех лет, внучка Раисы, интересуется, что я принёс в пакете.

— А как Даша реагировала на всё это? — интересуюсь я, угощая ребёнка.

— Да нормально, абсолютно нормально. Везде с нами была — и в подвале, и здесь, играла, рисовала.

«Непонятно, конечно, что тут нормального», — думаю я, удаляясь от их двора.

Тогда я и не думал, что каждый день буду наполняться нескончаемыми похожими историями про потери, боль, ужас. Каждый хотел быть услышанным, а меня разрывало на куски в желании помочь людям пережить это.

БСМП

Больница скорой медицинской помощи на Бахмутской улице почти не пострадала от обстрелов, а по местным меркам так вообще целёхонькая — всего лишь пару-тройку попаданий, полуразрушенный инфекционный корпус и отобранные военными машины скорой помощи. Главврач Сергей Евгеньевич Орлеанский со своей командой в 24 сотрудника не покидали больницу с самого первого дня, все жили там всё это время. Ирина Николаевна Пономарёва, заместитель главного врача по медицинской части БСМП:

«Первые пациенты с ранениями стали поступать с 1 марта. Первая была Лиля. Была тяжело ранена недалеко от 16-й школы, куда прилетела «Точка-У». Мы её тянули долго, но 13 марта она ушла. В самые тяжёлые дни было одновременно до 10 человек раненых и до 50 человек за целый день. Операции делали везде, даже в коридоре при входе. Осколочные, переломы, ампутации — мы за всю историю больницы столько не сделали таких операций, сколько за эти полтора месяца. Страшные увечья были от снайперов, по словам врачей, они просто издевались над людьми, мужчин часто доставляли с отстреленными гениталиями».

— Да, врач показывала мне видео, как выглядел коридор при входе: тут ампутация, тут ожог, тут люди носятся.

— Знаете как было: слышны взрывы, грохот и минут через 15-20 к нам начинали привозить раненых, кто на чём — самоходом, на самокатах, на своих машинах. Но самое страшное было, когда взрывы — и никого не везут. Это значит, что они или погибли, или лежат где-то и их не могут привезти. Вот это было по-настоящему страшно.

— А что с вашим домом, квартирой?

— Квартира целая, в общем, дома — нет, — покачивая головой посмотрела на меня Ирина Николаевна. — Мы живём сейчас за городом

— А военные раненые поступали к вам?

— Да, много было раненых военных. Но запомнился один раненый ВСУ. Военные ДНР привезли его: тяжёлое ранение в бедро, я вам скажу, если бы ему не оказали квалифицированную помощь — он бы погиб. Позже он рассказывал, что больше всего боялся, что когда найдут — расстреляют. А они, говорит, подошли: «Не переживай, хлопчик, сейчас всё сделаем, вылечим». ВСУ же всем жителям рассказывали, что придут ДНР и Россия и будут расстреливать. А получилось сами видите как.

— Ирина Николаевна, расскажите, пожалуйста, вас изменили как-то эти события?

— Да, вы знаете… — задумывается.

— Скорее, никак не изменили. Может, круг близких тебе людей сузился, жёстче отбор стал. Про меня, знаете, такое в соцсетях тут писали, и, главное, коллеги ведь.

Левый берег

— Андрей, — протягивает руку водитель.

— Павел.

— Куда едем?

— Давай на Левый берег.

В городе наконец-то начали появляться первые такси. Машине Андрея, старенькой «Ауди 80», чудом повезло — она стояла в гараже всё это время и осталась цела.

Река Кальмиус делит Мариуполь на левый и правый берег. Печально знаменитый завод «Азовсталь» расположен на левом берегу, где были самые ожесточённые бои в городе. Район около завода разрушен до основания: вот была пятиподъездная пятиэтажка — теперь остался один покосившийся пролёт, вот отсутствует один подъезд в трёхподъездной девятиэтажке, даже непонятно, как дом стоит ещё.

Андрей еле узнаёт родной город: «Вот сюда я на ёлку с детьми ходил», — указывает он на груду строительного мусора в низине. «А вообще, я до 24 февраля работал водителем на «Азовстали».

31 марта у Андрея застрелили отца.

«Мимо дома проходили молодые ребята, пара, парень и девушка. Допили что-то из банки и бросили на землю. Ну, батя говорит им, мол, ребят, и так грязь вокруг, поднимите банку. Ну они начали хамить. Началась перепалка. И парень говорит, мол, иди сюда — разбираться будем. Батя пошёл, деваха вытаскивает пистолет первая, стреляет — осечка! Тут же стреляет парень — ранит отца в ногу. Брат мой, Серёга, и друг его побежали на парня — деваха опять стреляет по ним — две осечки! Потом парень стреляет в батю опять и попадает прямо в сердце! И убегают. «Азовцы» (организация, деятельность которой запрещена в РФ) были, представляешь!

— А откуда ты знаешь? — удивляюсь я.

— Так Серёга с другом побежали догонять их, и им на дороге патруль попался, они догнали их, один патрульный сразу пристрелить хотел их, но второй не дал — отвезли в комендатуру. Обыскали их там прям, а у них такие сумки небольшие были, полные оружия! В комендатуре уже узнали, что и парень, и девчонка «азовцами» (организация, деятельность которой запрещена в РФ) были, работали в милиции, он 2000-го, она 1999-го года. Так обидно — просидеть все бомбёжки, остаться целым и так погибнуть».

С начала марта по середину апреля погибло вообще очень много мирных жителей, точное количество пока не известно. Прокуратура совместно с ритуальной службой до сих пор проводит эксгумации стихийных захоронений, но уже ясно одно — современная история такого не знала. Морги не справлялись, некоторые были разрушены, опознать тела сложно — некоторые оставались лежать неделями, живые же беспокоились больше о своих жизнях. Это, конечно, понятно. Многих хоронили прямо во дворах, где была земля, под обстрелами особо не разгуляешься.

Захожу в один из разрушенных жилых дворов на Левом берегу. Специфический запах тут же срубает, но местные его уже не чувствуют — спокойно указывают на полянку за детской площадкой. Свежевскопанная земля, тряпки, одежда. Воткнут крест из палок: «Здесь четыре человека ногами на восток. Ищем родственников». Мне совсем становится дурно, прошу Андрея меня увезти.

«Бивуак»

На улице Куинджи моё внимание привлёк одинокий кирпичный дом-башня вокруг типовых невысоких панелек. Верх этого дома был разбит невероятно — было даже непонятно, как он не осыпался. «Снайперы сидели», — с видом эксперта пояснил мой водитель. Судя по грудам бетона, кирпича и выгоревшим домам, этому микрорайону сильно досталось. Пока я осматривал дома, пытаясь представить, какой тут был ад, из подвала выпорхнула пожилая худощавая женщина. «Валентина Павловна», — улыбнулась она. Я поинтересовался, есть ли ещё жители в подвале, она сказала, что да, нас пятеро, остальные на работе.

Вечером же я познакомился и с остальными. Пятеро оказались троими — Валентина Павловна, Татьяна и доктор Павел, хоть и были соседями, но познакомились все в подвале. Они единственные, кто остался здесь на десяток домов.

Жили в подвале с марта месяца с сотней человек, пока все выжившие не уехали или не устроились жить в других местах. Остались втроём: Татьяна ухаживает за Валентиной Павловной, а Павел не может оставить женщин одних. Татьяна работает в бывшем магазине-складе «Метро», где сейчас центр социальной помощи горожанам, а Павел работает врачом-рентгенологом, в БСМП, получилось, тем самым, кому я вёз рентгеновские плёнки из Москвы.

Я попросил Татьяну проводить в свою квартиру, она на шестом этаже выгоревшей и полуразрушенной панельной девятиэтажки в 50 метрах от «бивуака», расположенного в недостроенном магазинчике во дворе. Квартира Павла же в доме напротив, но туда не попасть — обвалились перекрытия.

Под ногами хрустят стёкла, перешагиваю груды разбитого бетона и вот стою на шестом этаже, разглядываю металлическую дверь, смятую как фантик от попадания танкового снаряда.

— Вот видите, Павел, как хорошо сохранилась квартира, — улыбается Татьяна. — Она гладит светлые стены чумазыми руками.

— Вот, только осенью ремонт сделала. Сама клеила обои! — с гордостью добавляет она.

— А вот здесь зеркала висели, но их унесли, пока мы в подвале сидели. А здесь вот, видите? След от снаряда, — кажется, что Татьяна неестественно спокойно и с чувством описывает произошедшее.

Около входа я нахожу ту самую часть снаряда, которая пробила фасад и соседнюю квартиру насквозь и превратила в смятую груду металлическую дверь.

— Вы знаете, Павел, — осмотревшись вокруг, продолжает она, — Вообще, когда я сидела в подвале, это я сейчас за себя только говорю, я ждала вас.

—?

— Россию. Я ждала, когда вы нас спасёте.

Там, в этом оазисе, посреди выжженного и разрушенного квартала, мы вчетвером спасались как могли: теплом, ужинами, бесконечными разговорами. Просто чтобы не сойти с ума. Но за всю неделю пребывания в Мариуполе я так и не смог ответить себе на много вопросов. Как?! Как эти люди, лишившись абсолютно всего, видевшие смерть так близко, спокойно проводят экскурсии по своим выжженным квартирам, просто радуясь, что живы? Какого размера должно быть сердце человека, чтобы принять этот ад и улыбаться? Как оставшиеся в живых после всех этих десятков историй уничтожения человеком человека до сих пор верят, что будет лучше? Никто такого не заслуживает, никто.