Маленькие люди, раздвигающие стены

Среди многочисленных инсталляций, арт-объектов и выставок абстрактной живописи и скульптуры человеческие лица и фигуры на холсте или бумаге, не изломанные сакраментальным «я так вижу» и оправленные в узнаваемую реальность — как глоток свежего воздуха после долгого погружения с аквалангом. Вроде бы на глубине много удивительных и прекрасных чудес, и всё же дышать полной грудью, стоя на твердой земле — ни с чем не сравнимое наслаждение.

Быть реалистом и при этом не провалиться в буквализм — наверное, именно на этой грани и рождается Искусство. Впрочем, само время не позволяет взгляду художника превратиться в фотокамеру. Мир меняется слишком быстро и удивляет слишком часто, чтобы отбить охоту конструировать на холсте несуществующую стабильность. Практически любой реализм сегодня — хоть немного, а магический. Неизменным может оставаться лишь что-то действительно вечное — доброта, человечность, сострадание, Вера-Надежда-Любовь. Если это присутствует, то для абсурда и хаоса не остается места.

Картины Оксаны Мигур человечны, при всей ироничности, а порой и некоторой невинной провокативности — некоторые ее вещи снимаются с выставок в, казалось бы, повидавшей всё Франции, где живет и работает художница. Зарубежных кураторов, пожалуй, шокирует именно эта невинность — годовалый малыш без памперса, присевшая «в кустиках» девочка или беззащитно-обнаженные спящие пассажиры метро — не попытка поиграть с чем-то запретным, а искренний взгляд на мир как он есть — в реальной или метафорической плоскостях. Искренность в наши дни настораживает и даже пугает — ведь современный человек бывает обнаженно-искренним действительно лишь во сне или в раннем детстве. Но на то и художники, чтобы быть исключениями из правил.

Детство живет во многих работах Оксаны. Причем ирония, которая порой достается взрослым, обходит детей стороной. Они еще не тронуты никакими искажениями и прекрасны, даже заходясь ревом из-за сломанной игрушки («Смерть черной лошадки»). Дети с картин Мигур очень узнаваемы, многие узнают в них себя, своих одноклассников и дворовых друзей. В самом деле, разве не хотел бы почти каждый иметь в детстве такого друга, как сурово и решительно, словно рыцарь, вглядывающийся в даль мальчик с самокатом («На пустыре»)? И не испытывал ли волшебных минут полного одиночества и единения со всем миром («На озере»), не бодрствовал ли среди усталых взрослых, с замиранием сердца вглядываясь в пейзажи за окном вагона («В поезде»)? Всё это было с нами и осталось в нас солнечными и лунными зернышками навсегда.

Если же говорить о взрослых, то и среди них нет ни одного подлеца или жулика. Есть несчастные, потрепанные бедностью, но пытающиеся не унывать («Застольная»), обезличенные и почти расчеловеченные вспышкой агрессии («Драка»), даже дошедшие до черты и перешагнувшие ее («Полет над городом»), но во всех них всё же светится какая-то Божья искра, отзывающаяся состраданием, а не унизительной жалостью или циничной усмешкой. Есть среди взрослых и те, кто сохранил в себе ребенка, как пожилой человек с нимбом седых волос и трогательным пакетиком в руке — старый музыкант? художник? архивариус? («Добрый вечер, господин Розенблюм»), и те, кто кажутся вечными и невозмутимыми, как горы («Грузинские старухи»).

Кроме людей, пространство картин Оксаны Мигур населяют стены, крыши, батареи, окна и цветы на этих окнах. Всё это не просто декорации или объекты для натюрморта. Здесь нет ничего, что бы не дышало, не пело, не звенело и оставалось уныло-неподвижным. Детские качели взлетают ввысь, и всё вокруг идет волнами, складками, словно бы привешенная прямо к небу доска со счастливым ребенком на ней вовлекает в свой полет и всё остальное, словно бы у мира нет никаких сил оставаться равнодушным фоном («Качели»). Скакалка в руках девочки в ярко-красном взвихривает тесноту двора-колодца и делает его проходным «в квадрате», пробивая не запланированный архитекторами портал в неизведанное («Девочка со скакалкой»). От ветра и дождя улица подергивается рябью, словно отражение в луже («Непогода за окном»), а обычная обшарпанная парадная и вовсе превращается в зачарованное пространство, где нет ни расстояний, ни времени, где сидящий на батарее интеллигентный домовой закидывает удочку прямо в серую стену, словно в свинцовые волны Невы («Питерское»). Даже цветы в горшках и вазах, креветки на блюде и лимонад в кувшине не желают «сидеть смирно» — стремятся вылезти, проломиться в окружающее, захватить всё пространство и навести там свои порядки.

Всё одушевленное и условно неодушевленное на картинах художницы действительно двигает небо и раздвигает границы и рамки, порой ломая их. Движение — это жизнь, и работы Мигур полны жизнью. Не наигранной жизнерадостностью и цыганским буйством — напротив, колорит их холодноват, а контуры фигур и вещей суховато сдержанны, словно бы они написаны не маслом, а нарисованы мелками на стене питерского двора в непогожий день. Но кто сказал, что скромные северные цветы, видящие мало солнца и вынужденные пробиваться сквозь асфальт, содержат в себе меньше энергии и любви к жизни, чем их роскошные тропические собратья? Не наоборот ли? То же самое можно сказать и о людях трудной судьбы и не очень уютной жизни, тех, кого принято называть «маленькими», но в каждом из которых присутствует способность пускать по реальности звенящие волны Чуда. А если они сами пока этого не умеют, им помогают художники.