***

Дмитрий Давыдов. Посткапитализм и рождение персоналиата. М: РИПОЛ Классик, 2021

Дмитрий Давыдов. Посткапитализм и рождение персоналиата. М: РИПОЛ Классик, 2021

Обществом должны управлять самые умные, талантливые и компетентные. Простота и логичность этой идеи не давали покоя интеллектуалам с древнейших времён. Античные мыслители ставили во главе государства философов; гуманисты критиковали и власть имущих, и чернь — в общем, всех, кроме самих гуманистов; социалисты размышляли о роли авангарда, либералы — о визионерах и технократии. Тем не менее интеллектуалы остаются обслуживающим слоем при господствующем классе, обладающим богатством и силой.

Ленин ёмко сформулировал проблему: «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». Много ли крестьян знало труды Руссо? Смогли ли декабристы и народники действительно достучаться до масс? Критики утверждали, что коммунистическая революция была успешной авантюрой интеллектуалов, захвативших власть именем рабочих и крестьян; но и здесь «глупая» бюрократия вскоре вытеснила интеллигенцию. В конечном итоге господство доставалось владельцам крупных организаций, денег и оружия.

Развитие коммуникаций выдвинуло на первый план новый слой «творческой квазиинтеллигенции»: медиаперсон, каждое слово которых ловят миллионы подписчиков и случайных зрителей. Политика стала неразрывно связана с образом, транслируемым через видео и записи в социальных сетях. Даже актёры и развлекательные блогеры пытаются повлиять на выборы, голосования по Конституции или мнения о дискриминации меньшинств. В академических кругах остро встал вопрос о «публичных интеллектуалах», общающихся не только с чиновниками, но и публикой. Ведёт ли всё это к господству новой творческой и технической интеллигенции вместо бездушного, скрытного и постоянно критикуемого капитала? А главное, станет ли от этого лучше народному большинству, не имеющему ни публичности, ни руководящих позиций в IT-компаниях?

На этот вопросы пытается ответить российский философ Дмитрий Давыдов в книге «Посткапитализм и рождение персоналиата». Автор предлагает по-иному посмотреть на смену общественно-экономических формаций, революции и классовые конфликты, доказывая, что сегодня логика капитализма (несмотря на остающиеся по инерции традиционные формы эксплуатации) меняется до неузнаваемости.

Ян Матейко. Станчик. 1862

Книга справедливо указывает на проблему, что считать качественным изменением общества (и, соответственно, какую роль в этом играют революции). Техника, безусловно, влияет на производительные силы — но меняется чаще, чем общественное устройство; формы собственности чаще сосуществуют в разных пропорциях, чем явно сменяют друг друга, и т.д. Давыдов останавливается на смене «форм производительной деятельности», вроде изымания ресурсов из природы, регуляции природных процессов, труда и творчества. Остаётся неясным, как этот критерий решает неопределённости, присущие другим точкам отсчёта: например, как определить, что в данном обществе является «преобладающим»? Автор отрицает революционность Великой французской революции на том основании, что, очевидно, она не превратила одномоментно подавляющее крестьянское население в фабричных рабочих. Значит ли это, что вынесенный в заголовок «посткапитализм» никогда не наступит, ведь (как отмечается и в самой книге) медиавлияние или высококвалифицированные рабочие места концентрируются в руках узкого меньшинства?

Давыдов отмечает возможное обесценивание революционных событий, поскольку они способны поменять лишь «политическую надстройку» общества. Заостряя выводы Теды Скочпол, автор представляет смену формаций как результат длительного «синтеза элит». Утверждается даже, что власть имущие могут просто однажды «осознать» (!) необходимость реформ — и провести их. По факту в книге описывается процесс укрепления новых классов, в удобный момент выбивающих себе привилегии и входящих в элиту: например, обменивая финансирование военных кампаний на дворянские титулы.

Здесь следует отметить, наверное, главную проблему книги — смешение категорий. Можно сказать, что буржуазия как передовой класс, владеющий новым способом производства, начинает конвертировать богатство в политические позиции. Автор же представляет дело так, будто «мещане во дворянстве» магическим образом смешиваются с аристократией, и в результате рождается «усреднённый элитарий», чуть более либеральный, чем прежде. Конечно, в реальности не всегда можно было провести разделительную линию между классами; в той же Франции далеко не вся буржуазия хотела свержения короля — скорее, старалась шантажировать его угрозой народного восстания. Однако элита разделялась на конкретные политические клубы или партии, да и культурное неприятие «нуворишей» осталось запечатлено в литературе.

Хотя Скочпол или Лахман, на которых ссылается Давыдов, придавали большое значение элитным конфликтам, ключевым для них было сочетание ряда факторов, как бы лёгших на благодатную почву борьбы власть имущих. Особенно это акцентирует Ричард Лахман: буржуазия возвысилась в тех странах, где центральная власть и региональная аристократия остро нуждались в политических союзниках, а не наслаждались стабильным господством. В итоге «третья сила» начала диктовать свои правила игры. То же относится к социальным революциям — массы, даже организованные, не могли успешно провести восстание на ровном месте (хотя бы из-за недостатка военной мощи). Но благодаря удачным стечениям обстоятельств народ был способен протолкнуть весьма радикальные изменения (даже если часть их затем отменялась контрреволюцией) и пошатнуть расклад сил. В книге на долю низов оставляется лишь неопределённое «предохранение человечества от скатывания в дикость» и «создание предпосылок для выстраивания более эгалитарных… форм общества». Если и говорить о «постепенности» изменений, Аджемоглу и Робинсон весьма убедительно показали, что регулярные восстания низов (в определённых условиях) не только мешали усилению эксплуатации, но и по всему миру выступали медленным двигателем социалки, равенства, демократии.

Жак Луи Давид. Клятва в зале для игры в мяч. 1791

Интересно такое замечание автора: общество, основанное на одном и том же способе производства, можно представить и более гуманным, и более угнетательским. Например, земледелие теоретически сочетается как с солидарной общинной жизнью, так и с феодализмом. Разве это не делает смену «политической надстройки» в ходе революции чрезвычайно важным моментом? В любом случае книга на деле не сильно отходит от левой историографии: совершенство производительных сил породило буржуазию, та в благоприятных обстоятельствах (всё же надстройка влияет на путь развития базиса) получала больше и больше власти, пока с энного раза (и при давлении низших классов) не утвердила более прогрессивную государственную структуру — которую, в силу её эффективности, стала транслировать по всему миру. Конечно, нюансы и размытость во времени важны, но автор возвращается к тем же абстракциям. За исключением принижения роли трудящихся классов.

Однако главным посылом книги является прогнозирование господства нового класса — «персоналиата». Общая идея схожа с тем, что писали Пол Мейсон и другие идеологи рентного капитализма: рост доли трудно подсчитываемого «творчества» в стоимости товаров (дизайн, инновации, личное обаяние работника сферы услуг и т.д.) если и не преодолевает, то затрудняет применение трудовой теории стоимости и теории эксплуатации. Давыдов более точно называет механизм извлечения прибыли, прикрывающийся неопределённостью «креатива»: ограничения авторского права. Уникальный дизайн или запатентованное открытие становятся базой для монополистической ренты. Дело в не том, что труд по созданию Windows стоит миллиарды долларов, а в том, что вы либо платите корпорации столько денег, сколько она попросит, либо остаётесь без товара без адекватных аналогов. Можно добавить, следуя Нику Срничеку, что крупный капитал не жалеет средств и на прямое подавление возможной конкуренции.

Однако автор почему-то сужает поле возможных источников ренты (и борьбы за неё) до одного: публичности/внимания/славы. Действительно, материальные блага — не единственно возможное поле конкуренции. То, что «новой нефтью» становится именно медийная слава, и борьба за неё оказывается не менее острой, чем за пропитание, в книге выводится из целого ряда признаков. Например, со ссылкой на Рональда Инглхарта, постулируется, что каждое новое поколение всё больше ценит самореализацию и свободу — хотя сам социолог как минимум в 2018 году констатировал кризис этой тенденции, исходящей из предпосылки, что люди уже достигли состояния «экзистенциональной безопасности». Давыдов объясняет поворот к материализму кризисами, при которых выросло «поколение Z» (1997–2017 годы рождения). Однако антрополог Хадас Вайс приводит исследования более старших поколений (предполагаемого) среднего класса, в которых отмечается тот же резкий рост тревожности, разочарования, болезненной потребности в безопасности. Давыдов отмечает усиление пропаганды идей эгоизма, контроля над своей судьбой и т.п. с конца 1960-х годов; Вайс указывает, что эти идеологемы обрамляли открывшийся пролетариату доступ к мелким инвестициям и частной собственности, кое-как работавший для первого послевоенного поколения, но обанкротившийся к началу ХХ века.

Важное отличие этих двух концепций — в прогнозе политического действия «персоналиата». Если для Давыдова та же «Арабская весна» была следствием завышенных постматериалистических ожиданий, идеализма, проигравшего отставшему обществу; то Вайс считает, что лишённые обещанного благополучного общества держатели дипломов и мелкой частной собственности просто согласились на любую, даже фундаменталистскую стабильность. Следовательно, для одного победа Трампа — случайность, минутная реакция масс; для другой — ожидаемый поворот благополучных людей вправо.

Кузьма Петров-Водкин. Ураган. 1914

Автор поднимает интересную тему двойственности личности: хотя личностное развитие осуществляется за счёт общества, её итогом становится уникальность, исключительность, грозящая полным обособлением от сообщества. Но там, где Вайс видит фрустрацию личности (попытку средних слоёв отстоять рушащуюся безопасность, хоть в локальном масштабе), Давыдов рисует естественное отделение человека от общества. Короче говоря, индивидуализм персоналиата должен привести не к коммунизму, а к ещё более антагонистичной формации, разделённой на немногих звёзд и многих потребителей контента, где проблемы низов никого не волнуют. Стоит напомнить: как было установлено ранее, идущая параллельно борьба всё увеличивающейся части человечества, лишающейся материальных ресурсов, не играет никакой роли (т. к. не участвует в синтезе элит). Менее ясно, куда делись интересы капитала, если именно он обеспечивает монополию, защиту рентных ограничений, да и получает основную часть прибыли? Личностная драма персоналиата разыгрывается как бы в изоляции от внешних факторов и действий других сил (справедливости ради, в тексте вскользь упоминается реакция масс на либеральные реформы персоналиата — но тема не раскрывается).

Видно, что в книге популярность на поле медиа (имеющая характер конечного ресурса) смешивается с личностью и самоутверждением вообще — на шатком основании того, что всё больше людей пользуется соцсетями (с их погоней за лайками) и различными приложениями, показывающими рейтинги/отзывы. Непонятно, как это соотносится с растущими симпатиями к социализму у западной молодёжи (Обама охотно играл в «левого радикала», Сандерс и Корбин опирались на молодых избирателей и членов партии), фиксируемой ВЦИОМ озабоченностью справедливостью среди граждан до 25 лет, борьбой с дискриминацией в США и т.п. Забавно, что социологи Владимир Магун и Максим Руднев, ссылаясь на европейские исследования, называли противостояние индивидуального и общего блага характерной чертой граждан экономически отстающих стран бывшего соцблока, тогда как в Европе забота о других людях давно считается частью самореализации. Ещё более фундаментальный аргумент предлагает историк Франк Трентманн, подробно раскрывший различные функции потребления (в том числе статусного) в разных обстоятельствах и обществах: в частности, оно прекрасно поддерживало классовое сознание, хотя по многим причинам и вызывало протест против централизованного управления.

Остаётся неясным, как с персоналиатом соотносятся не менее успешные «постиндустриальные» слои: работники IT, финансисты, дизайнеры, менеджеры высшего звена и пр. Неужели они угнетаются медиаперсонами, не позволяющими им «самореализоваться»? На протяжении книги все эти категории смешиваются: так, отмечается, что поляризация рынка труда выталкивает немногих в «персоналиат», а многих — в грэберовские бредовые и нестабильные работы; или же Цукерберг, Джобс и Маск приводятся как пример «героев хайтек-индустрии», который что-то должен говорить о «персоналиате» (и борьбе за лайки в соцсетях?). Как и в случае «синтеза элит», автор избегает указания, о ком же конкретно идёт речь в каждом случае и как соотносятся разные части «персоналиата», «элиты» и пр.

Карл Брюлов. Нарцисс. 1819

Всё же известность в информационном пространстве — не то же самое, что борьба за внимание масс в соцсетях. Основатели Google ближе к традиционной династии Кохов, чем к популярным игровым блогерам. В отношении последних напрашивается теория полей Пьера Бурдьё. Медиаперсоны, ставшие популярными именно как медиаперсоны, а не как богатые собственники или политики, отобранные механизмом крупной партии, находятся в зависимом положении. Они если и не создаются напрямую богатыми компаниями из других сфер, то борются за их финансирование (рекламные интеграции и пр.; косвенно — за контракт с платформой, которая уже получает деньги от рекламодателей). Характерно, что актёры и блогеры обычно подхватывают одобряемые их патронами политические темы (экология, гендерное равенство) — и показательно «отменяются» за нежелательные мнения (включая неочевидные, вроде критики Си Цзиньпина или поддержка Гонконга). Шошана Зубофф в своём исследовании внутренней логики IT-компаний и вовсе указывает на то, что «погоня за лайками в соцсетях» с точки зрения владельцев соцсетей — лишь побочный продукт, приманка, позволяющая генерировать поведенческую информацию, продаваемую бизнесу и политикам.

Давыдову важно показать, что медиакапитал можно конвертировать в политический — то есть выйти из зависимости от старых элит и играть против них. Однако и здесь существенны разграничения: одно дело — призвать голосовать на выборах, совсем другое — создать общественное движение, вывести людей на собственный митинг или избраться самостоятельно, как независимому кандидату. Конечно, политики пытаются заручиться поддержкой звёзд; но, как признаёт автор, люди в опросах стабильно отрицают влияние медиаперсон на их политические взгляды. К тому же Трамп победил Клинтон несмотря на колоссальный разрыв в медийной поддержке. А главное, политические партии (да и власть имущие вообще) всегда окружали себя периферией интеллектуалов. Развитую организацию, равно как и богатство, можно конвертировать в медиаизвестность; вопрос в том, удалось ли кому-то конвертировать лайки в организацию и бизнес? Если обратиться к рассматриваемым в книге примерам, то легко заметить: успеха достигали те индивиды, кто изначально пришёл из политики и бизнеса (т. е. уже владел структурами, людьми, финансами), пытаясь расшириться за счёт публичности. Просто вместо найма человека со стороны они решили покорить соцсети или телевидение сами. Кристофер Леонард в мельчайших деталях описал этот процесс на примере Koch Industries, оказавшей колоссальное влияние на политику США последних нескольких десятилетий — хотя владельцы компании счастливо оставались в тени. В то же время звёзды испытывают всё больше проблем даже с тем, чтобы конвертировать прослушивания музыкального трека на интернет-сервисах в регулярное фанатское движение.

Окончательно запутывает описанные проблемы решение, предлагаемое в конце книги. Автор заявляет, что главный грех посткапитализма — в отрыве творчества от труда. Потому некоему не упомянутому субъекту (левым интеллектуалам? Персоналиату? Рабочим?) необходимо… учредить плановую экономику с сильным централизованным государством, в которой каждого человека заставят работать высококвалифицированным специалистом: педагогом, программистом, врачом и т.д. Как только люди почувствуют радость созидательного труда, то все противоречия сразу же улетучатся. Единственное, что стоит на пути — низкое качество образования!..

К чему были все эти рассуждения про ограниченный ресурс славы, эволюцию личности, неизбежный постматериализм, если на деле слава не так уж и нужна? Могут ли уже имеющиеся программисты пересилить уже имеющихся блогеров, тем самым приведя мир в коммунизм? Почему именно и только создание материалов для медиа не считается у автора трудом (будет ли им считаться подготовка те же материалов, но размещаемых в других местах — музеях, театрах, на площадях, на стенах заводов)? Так всё-таки революция состоит в смене политической системы, а не в преобладании определённой формы производительной деятельности? Где тут синтез элит? Чем решение автора лучше классического марксизма, требующего преодолеть разделение интеллектуального и физического труда, или даже кейнсианства, просто стремящегося к полной занятости (Давыдов упоминает, что и фабричный рабочий может привносить в работу элемент творчества)? Почему занятость не решила проблем личности и славы в СССР?..

Александр Дейнека. Стахановцы. 1937

Вместо логического завершения рассуждений автор восклицает, что «мы» выбрали соцсети вместо полётов в космос, и потому Отечеству не хватает даже врачей. Подразумевается ли, что чернорабочие — это люди, которые упорствуют в своём нежелании работать кем-либо, кроме блогера? Зарплаты преподавателей (да и вообще специалистов вне IT, финансов и маленького клочка частной медицины), очевидно зависящие не от медиаперсон, а от капиталистов, не являются для автора фактором?

Ясно, что Давыдов считает идеи вроде «безусловного базового дохода» или «увеличения досуга» слишком рыночными и либеральными; но, игнорируя массовую политику, он упускает и большой пласт проблем (тянущихся ещё с отмирающего государства Маркса), вроде всеобщей гражданственности (и времени на неё), демократии, учёта интересов разных групп, недопущения узурпации власти. Неясно, насколько человечеству в принципе нужны миллиарды программистов — да ещё занятых полноценной работой, направляемой из единого государственного центра (кем?). Про действительно общественно полезный труд, вроде ухода за другими людьми, реорганизации городов (вот уж на что можно положить миллиард человеко-часов!), просвещения и пр. говорят многие левые. Предложение автора смотрится на этом фоне отнюдь не «мнением пролетария против мнения благополучного хипстера», а просто непродуманной утопией, неявно опирающейся на те же самые предпосылки (просто в меньшем объёме и с худшим пониманием).

Силы, действительно способные поддерживать рентное общество (крупный капитал), остаются в книге в тени. Будущее капитализма представляется внутренней, чуть ли не психологической драмой золотой молодёжи, борющейся за ограниченный ресурс очень узко понимаемой славы. Хотя автор регулярно называет «уникальные таланты» успешных звёзд мифом, неявно предполагается, что изменчивая популярность в интернете — это нечто, что звёзды способны узурпировать и направить против богатых и власть имущих. Зачем, если главная ценность — слава — достигается уже не в бизнесе и политике, а в медиа?

Конечно, важность публичности и харизматичных активистов для протестных движений сложно переоценить. Но блог не заменит автономного источника финансирования или организационной политической работы. А их создание заставляет нас уйти с собственно медийного поля и обратиться к более крупной системе, включающей в себя и капитал, и материальные проблемы, и народные массы. Возможно, «персоналиат», возмущённый угнетением или отказом пустить его в реальную элиту, и попытается выступить на политическом поле. К сожалению, автор мало чего может сказать о том, что ожидает рядового «персоналия» за границей удобного ему медийного пространства.