Какие идеалы воплощал СССР и что мы на самом деле потеряли?

Когда сегодня многие ностальгируют по СССР, то обычно вспоминают про высокий уровень «социалки» и великие свершения. Антисоветчики же вспоминают о репрессиях, перечисляют многие как вымышленные, так и объективные недостатки советской системы. Однако от тех и других ускользает главное — суть советского проекта. Ведь «социалка» и великие свершения были результатом яростного желания реализации великой мечты, которая составляла суть СССР. Что же касается недостатков и «перекосов», то они есть в любых проектах и социальных системах. Их наличие связано не столько с сутью проекта, а с тем, что реализация любой мечты в реальности всегда носит несовершенный характер.

Хуже ли, лучше ли осуществлял СССР свое предназначение, какие были дома, какие автомобили и шубы — все это вторично по сравнению с самим предназначением и с тем, что СССР его реально осуществлял. «Сотри случайные черты — И ты увидишь: мир прекрасен», — говорил Александр Блок. Так какой же мир строил СССР и что реально потеряло человечество после его краха?

Пристальное вглядывание в советский проект и стирание с него «случайных черт» показывают, что СССР реализовывал древнейшие чаяния западного человечества, которые наиболее масштабно и открыто выразило христианство — право каждого человека на труд и любовь. По поводу фундаментальности этих чаяний психолог Эрик Эриксон в своей книге «Детство и общество» рассказывает следующую историю:

«Однажды Фрейда спросили, что, по его мнению, обычному человеку следовало бы уметь хорошо делать. Спрашивавший, вероятно, ожидал пространного ответа. Но, как утверждают, Фрейд в отрывисто-грубой стариковской манере сказал: «Любить и работать» («Lieben und arbeiten»).

Я отнюдь не восхищаюсь ни Фрейдом, ни психоанализом. Но в данном случае Фрейд, если эта история действительно имела место, явно предстал не столько как ученый, сколько как человек, и поэтому смог сказать нечто сущностное. Обычный человек должен уметь любить и работать — говорит Фрейд-человек. И в этом он совершенно прав. Право же каждого на две эти фундаментальные вещи, причем именно в соответствии с их христианским пониманием, впервые в человеческой истории было реализовано в СССР. И именно реализация этого качества жизни, позволяющего каждому любить и работать, по-настоящему должна была бы впечатлять в советском проекте.

Труд и любовь понимались в мировой культуре очень по-разному. В своей книге «История веры и религиозных идей» Мирча Элиаде пишет о рыцарском культе любви к прекрасной даме следующее:

«Что этот эротический сценарий носил ритуальный характер — неоспоримо. Он сопоставим с тантрическими сексуальными техниками, которые можно понимать как буквально, в контексте тонкой физиологии, так и исключительно в духовном плане; его можно сравнить и с ритуалом некоторых вишнуитских школ, где мистический опыт иллюстрируется как раз любовью замужней женщины, Радхи, к юному богу Кришне. Этот последний пример особенно показателен. Он подтверждает, прежде всего, подлинность и мистическую ценность «любви-страсти»; но он также помогает нам отличать unio mystica (эти слова с латыни можно перевести как «таинственный союз», — прим. авт.) христианской традиции (употребляющей брачную терминологию, брак души с Христом) от unio mystica традиции индуистской, которая, именно для того, чтобы подчеркнуть абсолютность мистического опыта и его полную отдаленность от общества и его моральных ценностей, употребляет не образы почтенного института брака, но его противоположности — адюльтера».

Думаю, ни у кого не вызывает сомнений, что советская семья носила именно общественный характер и в этом смысле соответствовала «unio mystica христианской традиции (употребляющей брачную терминологию, брак души с Христом), а не «unio mystica традиции индуистской», носящей характер адюльтера.

Однако, как мы видим, антихристианское понимание любви было очень распространено и в западной культуре. И тут речь идет не только о специфическом культе прекрасной дамы, о котором говорит Элиаде, но и об античных представлениях о любви. В своей книге о Данте филолог Александр Львович Доброхотов пишет:

«Античность выработала богатую поэтическую традицию истолкования любви как безличной мучительной страсти — таков Эрос греческой лирики. Его сохранила и римская любовная поэзия, обогатив, правда, тонкими психологическими наблюдениями. Знала античность Эрос и как философское начало, страшную космогоническую силу Гесиода, Парменида, орфиков, Эмпедокла. Поздняя греческая философия, опираясь на платонические конструкции, соединяет обе традиции, утонченно трактуя путь души от одержимости демоном-Эросом к просветленной интеллектуальной любви, открывающей мир истинной красоты и бытия. Отцы церкви радикально размежевались с языческой традицией, противопоставив античному эросу христианскую любовь — милосердие и кротость, душевную теплоту и жертвенность, бескорыстную приязнь и братскую благожелательность. Христиане подчеркивали личностный характер любви, ее незамутненность похотью. В качестве небесного образца рассматривалась и любовь Отца к Сыну как отношение двух ипостасей Троицы, и любовь бога к человеку».

В СССР было реализовано право на любовь, как она понималась именно в христианской культуре. Более того, право на добровольное, любовное соединение мужчины и женщины в браке тоже было реализовано только в СССР. Ибо институт семьи в традиционном обществе не учитывал любви как фактора. То же самое касалось и аристократии, ибо ее уделом было господство, а не любовь. Что же касается буржуазной семьи, то она создавалась для накопления богатства и передачи его по наследству. Поэтому, только модель советской семьи, впервые в истории стала учитывать любовь как фактор.

Что же касается труда, то, хотя люди трудились во все времена, нужно учитывать, что настоящим трудом может быть признан только такой труд, который направлен на изменение действительности. А такое понимание труда среди древних представлений найти не просто, и находим мы его, опять же, в христианстве. Вот что об этом пишет выдающийся философ, культуролог и протестантский пастор Пауль Тиллих в своей «Теологии культуры»:

«Там, где господствует символ Царства Божьего, история — не только сцена, на которой решаются судьбы людей, но и движение, в котором созидается новое и которое стремится к абсолютно новому, выражаемому в символе «нового неба и новой земли» (Откр 21:1). Такое видение истории, такая поистине историческая интерпретация подразумевает многое, о чем я хочу сказать. Что касается образа будущего, такое понимание истории означает, что символ Царства Божьего имеет революционный характер. Христианство, если оно сохраняет верность этому символу, демонстрирует революционную силу, направленную на радикальное преобразование общества. Консервативные тенденции официальных церквей никогда не могли полностью подавить революционный элемент, содержащийся в символе Царства Божьего, и большинство революционных движений на Западе — либерализм, демократия, социализм — сознательно или бессознательно его усвоили. В буддизме ничего подобного нет. Там в центре не преобразование реальности, а спасение от нее. Это не обязательно ведет к радикальному аскетизму, как в Индии; он может способствовать активной повседневной деятельности, как, например, в дзэн-буддизме, но при соблюдении принципа правильной отрешенности. Как бы то ни было, ни вера в осуществление нового в истории, ни стимул к преобразованию общества не могут быть выведены из принципа нирваны».

А кто еще говорил кроме христиан о «революционной силе, направленной на радикальное преобразование общества»? Карл Маркс! Как бы ни странны и витиеваты были пути от христианства к светскому Марксу, но необходимо признать, что марксистская модель труда вполне соответствует «Книге Бытия», в которой говорится о том, как Бог творит во времени и оценивает результаты дел рук своих. И именно такой труд воспевался в СССР, который собрал многие народы для того, чтобы они совместно строили коммунизм. Об этом в поэме «Хорошо» писал Владимир Маяковский:

«Дяденька, что вы делаете тут, столько больших дяде́й?» — Что? Социализм: свободный труд свободно собравшихся людей».

И далее:

«Моя фамилия в поэтической рубрике. Радуюсь я — это мой труд вливается в труд моей республики».

С крахом СССР мы потеряли «труд республики», и теперь труд каждого никуда более не «вливается». Или, если говорить грубо и откровенно, с утратой СССР мы утратили возможность менять мир. Мы можем получать зарплату, пилить бюджеты, получать откаты, но мы не можем менять реальность. А наличие такой возможности, по Марксу, соединяет человека с его родовой сущностью, то есть делает его человеком в полном смысле слова. То есть без СССР в каком-то смысле мы утратили возможность быть людьми, то есть теми, кто меняет реальность.

Но даже в «нормальном», а не бандитском, как в современной России, капитализме никто не говорил об изменении реальности, а говорилось о накоплении капитала, росте технической мощи, воле к власти и доминированию. Понимая такую специфику капиталистического труда, цитированный мною выше, Пауль Тиллих, несмотря на все противоречия христианской культуры и метафизики с метафизикой востока, все равно пытался найти пути «для диалога» между ними. И понятно почему!

Ведь восточная метафизика проповедует принцип особой отрешенности от результатов своих усилий, ибо привязанность «к плодам своих деяний», портит карму. Как мы видели выше, Тиллих говорит об «активной повседневной деятельности, как, например, в дзэн-буддизме, но при соблюдении принципа правильной отрешенности». Концепция подобной «отрешенности» наиболее детально разработана в Бхагавадгите — одном из главных философских текстов индуизма, в котором центральное место занимает диалог бога Кришны и героя Арджуны. Вот что пишет Элиаде в той же «Истории веры и религиозных идей»:

«Кришна говорит Арджуне, что «человек деяния» может спастись или, другими словами, избежать последствий своего участия в жизни мира, даже продолжая действовать. Ему необходимо соблюдать одно-единственное правило: отделить себя от своих дел и их последствий: «отказаться от плодов своих дел» (phalatrishnavairagya), действовать безлично, бесстрастно и равнодушно, как если бы он действовал за кого-то другого. Если он будет строго следовать этому правилу, то его дела не посеют семена новых кармических потенциалов и не овладеют им в кармической цепи». «Безразличный к плодам своих действий, всегда довольный, свободный от любых привязанностей, сколько бы он ни трудился, он на самом деле ничего не совершает».

И далее:

«Великая оригинальность «Бхагавад-гиты» заключается в том, что она подчеркивает эту «йогу деяния», которая осуществляется как «отказ от плодов своих деяний». В этом кроется и основная — беспрецедентная — причина ее успеха в Индии. Ибо впредь каждому человеку позволено надеяться на спасение, благодаря phalatrishnavairagya, даже тогда, когда по разным причинам он будет обязан и дальше участвовать в социальной жизни, иметь семью, заботы, занимать те или иные должности и даже совершать «безнравственные» вещи (как, например, Арджуна, который должен убить своих противников на войне)».

Если культура Индии была наполнена чаяниями, которые востребовали понимание труда, изложенное в Бхагавадгите, то западная культура, в той мере в какой она собственно «западная», была наполнена и другими. Любовь, адресующую «к почтенному институту брака», а не к адюльтеру, и труд, направленный на изменение реальности, а не на отрешение от нее, провозгласило христианство. А потом на практике это было реализовано в СССР. Когда же он рухнул, мы лишились не только «социальных гарантий» и прочего, о чем так часто, потерявши голову, теперь вспоминают, но и права на труд и любовь в их западном, христианском понимании. А с утратой этих прав мы начинаем терять определенный тип человека. Когда же этот тип исчезнет совсем, в полные права войдут соответствующие властные модели управления, при которых никто уже не будет вспоминать ни о каких «свободе, равенстве и братстве», даже в их буржуазном понимании.