Капитализм как религия. Куда он нас ведет?

Капитализм, основанный на рациональности и естественных законах конкуренции, для многих является желанным способом жизни, имеющим определенный смысл, который ценен сам по себе. И это касается не только правящего класса и связано отнюдь не только со сферой интересов.

Ни Ленин, ни Маркс никогда не абсолютизировали сферу интересов и не могли этого сделать хотя бы потому, что сами бросили вызов интересам собственного класса. Дворянин Ленин и сын адвоката Маркс руководствовались в своей жизни не столько интересами, сколько ценностями и идеей преобразования мира. А разве проект модерн, в рамках которого капитализм получил свою легитимность, не преобразовал мир? И почему мы должны думать, что хозяева и архитекторы модерна руководствовались только лишь интересами? Очевидно, что существуют группы, для которых капитализм переформатирует мир в правильную, с их точки зрения, сторону, и эта «точка зрения» основана отнюдь не только на интересах, но и на верности определенному духу. Именно этот дух для этих групп является абсолютной ценностью, подобно тому, как коммунизм был ценностью для Маркса и Ленина.

Дух капитализма и те группы, которые его исповедуют, были подробно обсуждены великим социологом Максом Вебером (1864 — 1920) в его знаменитой работе «Протестантская этика и дух капитализма». Согласно Веберу, капитализм создавали протестантские секты, в которые входили люди, исповедующие определенные представления о благе, а не руководимые только лишь интересами. Вебер пишет:

«Мысль об обязательстве человека по отношению к доверенному ему имуществу, которому он подчинен в качестве управителя или даже своего рода «машины для получения дохода», ложится тяжелым грузом на всю его жизнь и замораживает ее. Чем больше имущество, тем сильнее, если аскетическое жизнеощущение выдержит искус богатства, чувство ответственности за то, чтобы имущество было сохранено в неприкосновенности и увеличено неустанным трудом во славу Божью. Генетически отдельные элементы этого образа жизни, как и многие другие компоненты современного капиталистического духа, уходят в средневековье, однако свою действительную этическую основу этот жизненный уклад находит лишь в этике аскетического протестантизма. Значение его для развития капитализма очевидно».

И далее:

«Подводя итог сказанному выше, мы считаем возможным утверждать, что мирская аскеза протестантизма со всей решительностью отвергала непосредственное наслаждение богатством и стремилась сократить потребление, особенно когда оно превращалось в излишества. Вместе с тем она освобождала приобретательство от психологического гнета традиционалистской этики, разрывала оковы, ограничивавшие стремление к наживе, превращая его не только в законное, но и в угодное Богу (в указанном выше смысле) занятие».

Вебер прямо высказывает очевидную мысль, которая почему-то многим не приходит в голову: тот, кто по-настоящему управляет деньгами и делает их средством своего господства, или, более того, видит в собственном богатстве не богатство само по себе, а подтверждение собственной избранности Богом — может быть только аскетом. Как только ты соблазняешься возможностями собственного богатства для себя, то это не ты начинаешь им владеть, а оно тобой. И чем больше это богатство, тем в большей степени соблазн, который надлежит отринуть. То есть для протестанта, исповедующего подлинный капиталистический дух, ценностью является определенное божество, которому он служит, а не капитал сам по себе. Кроме того, когда Вебер говорит, что обязательство по сохранению имущества «ложится тяжелым грузом на всю его жизнь и замораживает ее», он вполне наследует знаменитым словам Маркса из «Коммунистического манифеста»:

«В ледяной воде эгоистического расчета буржуазия потопила священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли».

Маркс выражал яростное возмущение такой заморозкой всего человеческого, но, как говорит Вебер, именно эта заморозка и была одной из основных целей и ценностей капиталистического духа, которой надлежало служить. Что же это за заморозка, какова ее предыстория и имеет ли она отношение к христианству?

Вебер говорит, что «генетически отдельные элементы этого образа жизни, как и многие другие компоненты современного капиталистического духа, уходят в средневековье». А где средневековье, там и еще гораздо более древние истоки, укорененные в соответствующих культах. Кроме того, сама модель заключается в том, что служитель капиталистического духа, отказываясь от радости пользования плодами собственного богатства, перенаправляет страсть по накопительству и стяжанию на некоего Бога. Где мы встречаем нечто подобное?

В «Божественной комедии» Данте Алигьери описывает райский Эмпирей. Беатриче говорит ему:

«Богатства, вас влекущие, тем плохи,

Что, чем вас больше, тем скуднее часть,

И зависть мехом раздувает вздохи.

А если бы вы устремляли страсть

К верховной сфере, беспокойство ваше

Должно бы неминуемо отпасть.

Ведь там — чем больше говорящих «наше»,

Тем большей долей каждый наделен,

И тем любовь горит светлей и краше».

То есть если страсть к богатству направить к «верховной сфере» — Эмпирию, то тогда доля каждого возрастает, а некая любовь «горит светлей и краше». Что же касается самого Эмпирея, то он является, по сути, двумерной картинкой, в которой не действуют законы перспективы и отсутствует движение.

Многие специалисты по Данте, видя возможность трактовки его творчества, как предпосылки идеологии нарождающегося капитализма, начинают настойчиво отрицать это. Они указывают на яростную борьбу Данте с алчностью и его ненависть к богатству. Однако, речь и у Данте, и у протестантов идет лишь об отрицательном отношении к использованию богатства не во имя славы божьей, а во имя собственных интересов. Если же алчность перенаправляется на «верховную сферу» — то все хорошо. Разница между Данте и протестантами, в этом смысле, состоит лишь в том, что у него нет разработанной идеи накопительства, так как он рассматривал его только как проявление стремления к мирским удовольствиям. Но, как мы видим, протестанты смогли непротиворечиво сочетать накопительство с аскезой.

Эта древняя идея перенаправления страсти к стяжательству в некую духовную сферу, эволюционируя через тысячелетия привела к тому, что мы видим в протестантской этике. В ее основе лежит древнейшее представление о том, что человек не может и не должен изменять мир. Поэтому любая направленность его воли на мир трактуется просто как желание наслаждений, причем прежде всего плотских. «Зачем был изобретен комбайн?» — могут спросить сторонники этой идеи. «Как зачем! Что бы накормить голодных и преобразовать природу!» — отвечаете вы. А вам в ответ: «Знаем знаем, как вы хотите накормить голодных и преобразовывать природу! Вы просто хотите больше жрать или перейти к новым формам господствования над природой, чтобы в большей мере освободиться от ее стихийной воли. Ну, так и мы хотим избавиться от этой воли. Но только, пожалуйста, не надо говорить про сочувствие к голодным и про желание преобразовывать природу. Судьба голодных и природы находится в руках Провидения. Изменение этой судьбы невозможно и греховно».

Подобное представление в древности имело свое оправдание. Из-за огромной власти природы над человеком, представление о труде, как о средстве, при помощи которого он изменяет мир сообразно своим представлениям о должном, не могло быть высказано прямо и открыто. Это было бы слишком большой смелостью и, кроме того, вызовом определенным богам. Поэтому мотивом к труду провозглашались богатство, слава и успех, а не изменение мира к лучшему. Разумеется, так как с древнейших времен все понимали, что человек, погрязший в материальных удовольствиях, подобен свинье, трудовая мотивация перенаправлялась на различные обожествленные сущности, которые давали что угодно, но только не возможность изменить человеческую судьбу и устройство мира.

Таким образом, человечество изменяло мир и творило историю в основном стихийно, а не сознательно. Стремясь, например, к богатству, человек что-то производил и менял мир, однако, его сознание было направлено совсем не на изменение. Об этом писал Энгельс в своем «Анти-Дюринге»:

"То объединение людей в общество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше природой и историей, становится теперь (при коммунизме — прим. авт) их собственным свободным делом. Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и всё возрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы».

Возможность подобной перспективы осознавал Данте и в своем трактате «Пир», где написал следующие слова сосредоточенной ненависти:

«А вы, о неразумнейшие и подлейшие зверьки, принимающие пищу наподобие людей; вы дерзаете говорить против нашей веры и, орудуя веретеном и мотыгой, мните познать то, что столь премудро устроено самим Богом! Будьте же прокляты и вы, и ваше зазнайство, и те, кто вам верят!»

Позже таким способом, но только не при помощи «веретена и мотыги», а при помощи космического корабля «Восток-1», был «познан» космос. И что же ближе по духу христианскому Богу, который творил мир во времени (за 7 дней) и любовался результатами дел своих, говоря: «Хорошо весьма»? Полет Гагарина или заморозка, к которой стремятся протестанты и Данте?

Почти буквальную «протестантскую этику» мы находим в «Трудах и днях» Гесиода (VII-VIII в. до н. э.). Он пишет о двух Эридах. Одна — богиня раздора, а другая — как бы благая прародительница труда. Об этой Эриде сказано:

«Первая раньше второй рождена многосумрачной Ночью;

Между корнями земли поместил ее кормчий всевышний,

Зевс, в эфире живущий, и более сделал полезной:

Эта способна понудить к труду и ленивого даже;

Видит ленивец, что рядом другой близ него богатеет,

Станет и сам торопиться с посадками, с севом, с устройством

Дома. Сосед соревнует соседу, который к богатству

Сердцем стремится. Вот эта Эрида для смертных полезна.

Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник;

Нищему нищий, певцу же певец соревнуют усердно».

Труд — это конкуренция, к которой понуждает Эрида, порожденная «многосумрачной Ночью» — дочерью Хаоса. Далее, Гесиод продолжает изложение «протестантской этики»:

«Если ты трудишься, скоро богатым, на зависть ленивцам,

Станешь. А вслед за богатством идут добродетель с почетом.

Хочешь бывалое счастье вернуть, так уж лучше работай,

Сердцем к чужому добру перестань безрассудно тянуться

И, как советую я, о своем пропитанье подумай.

Стыд нехороший повсюду сопутствует бедному мужу,

Стыд, от которого людям так много вреда, но и пользы.

Стыд — удел бедняка, а взоры богатого смелы.

Лучше добром богоданным владеть, чем захваченным силой».

Конечно, Гесиод еще не говорит об аскезе, но родственность его понимания труда с таковым у протестантов и Данте, мне кажется довольно очевидной. Как очевидно и то, что главным антиподом такого понимания у Гесиода выступает Прометей, которого Маркс неслучайно назвал «главным святым мучеником в философском календаре».

В послесловии ко второму изданию «Капитала» Маркс писал:

«Мой диалектический метод по своей основе не только отличен от гегелевского, но является его прямой противоположностью. Для Гегеля процесс мышления, который он превращает даже под именем идеи в самостоятельный субъект, есть демиург действительного, которое составляет лишь его внешнее проявление. У меня же, наоборот, идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней».

То есть гегелевскому субъекту абсолютно наплевать на материю. Он черпает свое идеальное у мирового духа, волю которого должен исполнять. У Маркса же все «наоборот». Труд у Маркса невозможен без соотнесения с материей. Чуть ниже Маркс пишет о диалектическом движении:

«В своей мистифицированной форме (диалектика Гегеля — прим. авт) диалектика стала немецкой модой, так как казалось, будто она прославляет существующее положение вещей. В своём рациональном виде (диалектика Маркса — прим. авт) диалектика внушает буржуазии и её доктринёрам-идеологам лишь злобу и ужас, так как в позитивное понимание существующего она включает в то же время понимание его отрицания, его необходимой гибели, каждую осуществлённую форму она рассматривает в движении, следовательно, также и с её преходящей стороны, она ни перед чем не преклоняется и по самому существу своему критична и революционна».

И обе диалектики, говорят об одном — капитализм не является финальной стадией и будет уничтожен, или, если выражаться диалектически, «снят». Именно на это указывает Маркс буржуазным болванам. Но он верил, что победит именно его диалектика, которая ведет к коммунизму, а не диалектика Гегеля. Но сегодня на руинах СССР мы видим, как капитализм стал мутировать, заменяя рост производительных сил на дизайн и маркетинг. И это закономерно, ибо капитализм никогда не говорил о ценности производства, а говорил лишь о прибыли и, как мы выяснили, о заморозке. Ну, так она сегодня и наступает, трансформируя капитализм в нечто гораздо более зловещее…