Ошибки и предубеждения ЕСПЧ о дискриминации женщин в России

Заявительницу Володину из Ульяновска преследовал, избивал, грабил её бывший сожитель. Женщина пыталась скрыться от него в Москве, но он её выследил, привлёк сообщника для её похищения, снова бил, даже беременную в живот, угрожал убийством, мстил путём публикации фотографий в социальной сети. Володина неоднократно заявляла в полицию, иногда потом забирая заявление, иногда настойчиво. Полиция систематически отказывала в возбуждении дела, даже после протестов прокурора.

Суть жалобы и постановления

Суть жалобы в изложении Постановления [67, 103] (1):

Конвенция, к которой апеллирует Заявитель, — это Европейская конвенция о правах человека («Конвенция о защите прав человека и основных свобод», Рим, 1950 г.), сокращённо ЕКПЧ.

В своём Постановлении ЕСПЧ:

В части компенсации жертве нам незачем критиковать Постановление ЕСПЧ. Неприемлемым в нём является навязывание этим органом идеологических стереотипов и правовых инструментов, которые не вытекают из взятых Россией на себя международных обязательств, и вытекающий из него вывод о дискриминации.

Однако важно сразу обратить внимание: хотя в Постановлении много раз говорится об отсутствии в России надлежащих правовых инструментов для защиты от «гендерного насилия», резолютивная часть такого вывода не содержит.

В Постановлении признаётся, что нет ни одной нормы российского законодательства, которая бы говорила о дискриминации [125], в обстоятельствах дела также нет ни одного свидетельства, что служащие как-то особо относились к Володиной именно из-за того, что она женщина, или что в целом по стране к мужчинам полиция более внимательна. Так при чём же тут дискриминация? Основания и логику этого вывода ЕСПЧ и предлагаю разобрать.

1. ЕСПЧ не разобрался со статистикой

1.1. Официальную статистику ЕСПЧ взял не из того раздела

Прежде всего ЕСПЧ ошибочно установил факт отсутствия в России статистики по домашнему насилию. На самом деле, она есть, но не публична, что и создаёт почву для манипуляций. Кроме того, ЕСПЧ использовал статистику, представленную заявителем, которая не относится к делу.

ЕСПЧ констатировал [117], что в России нет надлежащей статистики: а) со слов цитируемого [61] доклада (2) спецпредставительницы ООН в 2004 году, в котором заявление об этом берётся из отчёта России 1999 года (3) (рядом с ложной цифрой из того же отчёта, «что ежегодно 14 000 российских женщин погибают от рук своих мужей или других родственников»); б) из п. 21 Заключительных замечаний (4) Комитета по ликвидации дискриминации женщин 2015 г., откуда ЕСПЧ цитирует, не замечая противоречия, слова об обеспокоенности «широко распространенным насилием в отношении женщин, в особенности бытовым и сексуальным… и отсутствием статистической информации о насилии в отношении женщин, его причинах и последствиях… дифференцированной по… характеру отношений между жертвой и правонарушителем…».

Вывод об отсутствии должной официальной статистики не помешал ЕСПЧ рассмотреть «представленные Заявительницей», то есть от её имени директором Stichting Justice Initiative (Утрехт, Нидерланды) Ванессой Коган, «официальные данные, собранные российской полицией» [41] — сведения из раздела «Преступления в сфере семейно-бытовых отношений» ГИАЦ МВД за 2015−2017 г.

Но ЕСПЧ не разобрался в том, что этот раздел статистики — не о том, что можно назвать «домашним насилием», ошибочно предположив, что данные «в отношении преступлений «в сфере семейно-бытовых отношений»… можно рассматривать как наиболее близкие к статистическим данным о домашнем насилии из-за характера соответствующих преступлений» [119]. На самом деле, в этот раздел попадают и не только насильственные преступления, и не только в семье. Об этой методической ошибке говорит криминолог к. ю. н. Е. М. Тимошина, к которой мы обратились за консультацией:

Поэтому ошибочен и вывод ЕСПЧ: «Преступление в виде побоев, которое является наиболее распространенной формой судебного преследования за мелкое насилие, как представляется, было направлено исключительно против женщин и детей» [119], так как к побоям относятся и драки между соседями и сослуживцами.

1.2. Правильная официальная статистика

Выходит, 1) вопреки доводу ЕСПЧ [118], отсутствие в законодательстве особой категории преступлений «домашнее насилие» не означает отсутствия в России статистического учёта, позволяющего выделить преступления с насилием в семье; 2) по этой статистике наоборот: чуть больше половины потерпевших — мужчины.

Значит, в девять раз более актуальна проблема несемейного насилия, а из семейного большая часть может быть вообще не связана с отношениями полов: неизвестно, сколько женщин потерпело от лиц своего пола — сестёр, матерей, свекровей.

С другой стороны, не может не быть и разницы в латентности преступлений против мужчин и против женщин: кто чаще не подаст заявление на супруга? А количество учтённых преступлений может свидетельствовать не о дискриминации, а наоборот — о более внимательном отношении к женщинам. В пользу этого говорит то, что если в этом же разделе взять более суровые преступления, статистика по которым не зависит от готовности жертвы подавать заявление, то картина резко меняется: женщин среди жертв оказывается уже гораздо меньше, чем мужчин. На пленарном заседании Совета Федерации 01.02.2017 г. прозвучали (5) цифры об убийствах в семье в 2015 году: всего 1060 человек, из них 756 мужского пола, 304 женского. Та же пропорция по общему числу (не только в семье): по открытым цифрам Росстата за 2015−2017 годы (по которым ЕСПЧ рассматривал статистику) и за 2018 год, женщин от преступлений погибло 30−32%, тяжкий вред здоровью получило 27−28%. В абсолютных цифрах общее число погибших: 9,8, 9,1, 8,5, 8,3 тысячи, то есть идёт заметное снижение.

Судьи ЕСПЧ могли не знать о таком разделе российской статистики и поверить, что подходящей статистики нет. Да, статистика МВД не публична, но её наличие — не тайна: в научных публикациях криминологи дают точные ссылки на номера книг и разделов официального учёта (6) — так что можно делать запросы. Но представитель ответчика — России, зам. министра юстиции, «не представил никакой статистической информации» [119]. Может быть, он тоже, как не криминолог, не знал?

Так, необъяснимая закрытость статистики МВД играет против России.

1.3. Бесполезность рассмотренных научных и официальных источников

Какие ещё материалы, кроме раздела официальной статистики, который оказался неприменимым, рассмотрел ЕСПЧ в доказательство дискриминации? Все они перечислены в разделах Постановления «Информация о гендерном насилии в России» [41−45] и «Материалы о насилии против женщин в Росcии» [61−66] вместе со значимыми для Постановления, по мнению ЕСПЧ, выписками из них. Для начала, не будем задумываться о том, что ЕСПЧ называет насилием, гендерным насилием, а просто посмотрим, какие цифры рассматривал этот орган. Прежде всего, это данные двух исследований под эгидой министерств и НИИ. Из них ЕСПЧ извлёк:

[42] Вывод о том, что хотя бы раз в жизни «38% женщин России подвергались словесному оскорблению, а 20% — физическому насилию» из совместного исследования Росстата и Минздрава 2011 года. Относимость этого сведения к вопросу о дискриминации тоже никакая: кто с кем чаще ругался и дрался: мужчина с женщиной или наоборот, исследование не интересовало.

[43] Вывод двух НИИ (ИСЭПН и Карельский ИЭ) 2015 года по итогам соцопроса в Карелии, о том, что 51,4% из 1439 ими опрошенных либо испытывали домашнее насилие, либо знали (!) кого-то, кто испытывал. Сколько знающих приходится на одного испытавшего (а ведь про один случай могут знать многие), в Постановлении ЕСПЧ не сообщается.

Отступление о причинах насилия

Интересно, что авторы исследования, как видно из его представления на сайте ИСЭПН (7), разошлись в оценках причин домашнего насилия.

Так, д. э. н. в. н. с. ИСЭПН М. Малышева подчеркнула, что только неспециалист видит их в проблемах межличностных отношений и культуры взаимодействия партнеров, а на самом деле «микроклимат в семье определяют макропоказатели. Бедность и безработица — неизменные спутники насилия. Очень сильное влияние на взаимоотношения между членами семьи также накладывают такие факторы, как поляризация доходов населения, сверхзанятость и сверхнагрузки, низкая обеспеченность жильём, алкоголизм, наркомания, высокий процент разводов, рост психических заболеваний и общая нестабильность общественно-политической обстановки в стране». О том, что именно с конца 1980-х «проблемным стало и положение женщин на бытовом уровне: на уровне домохозяйств, в семьях возникает питательная среда для насилия», говорила и чл.-корр. РАН Н. М. Римашевская. С этой позиции, причина насилия — не в недостатках законов.

Наоборот, к. э. н. н. с. М. Писклакова из этого же института подчеркнула, что «отношения в семьях респондентов довольно сложные, идти на компромиссы и уступки многие супруги не готовы, что выливается в тревожные цифры статистики правонарушений на бытовой почве». «Говоря о практических выводах исследования, Марина Писклакова сделала акцент на подготовке законопроекта о предупреждении и профилактике семейно-бытового насилия».

Это разница во мнениях важна в связи с вопросом жалобы о ст. 13 Конвенции. В чём причина злоключений Заявительницы? В законодательстве России? Но, напомню, прокуроры не раз опротестовывали бездействие полиции с позиций закона. Или дело в состоянии правоприменения? Но если законы есть, а не работают, то какой прок от новых законов? Или права М. Малышева, и причины лежат вообще не в полицейской области, а в социально-экономическом состоянии России?

[45] Из доклада уполномоченного по правам человека в РФ за 2017 год ЕСПЧ не извлёк никакой статистики. Цитируется только её уверение, что «официальной статистики по данному вопросу не имеется», и сетование, что не удаётся принять закон «о семейно-бытовом насилии», а также общая оценка: «невнимательное отношение к заявлениям женщин об угрозах насилия действительно имеет место» со ссылкой на один жуткий случай с отрубанием рук. При этом не утверждается, что к заявлениям мужчин полиция относится внимательнее. То есть и этот материал не даёт ни одного основания для вывода о дискриминации.

1.4. Недостоверность свидетельств ангажированных НПО

В качестве доказательств ЕСПЧ использовал не только официальные или научные источники, но и публицистику зарабатывающих на проблеме неправительственных организаций, веря им на слово. Постановление в итоге опирается на ложные данные.

[44] ЕСПЧ использовал и сведения из доклада центра «Анна» (директор — М. Писклакова из п. 43), в основе которых лежат уже объяснённые выше ошибки («2/3 убийств относились к семейно-бытовым мотивам»), манипуляции с понятием насилия («та или иная степень (!) насилия фиксируется в каждой четвертой семье») и давно опровергнутые сведения, включая знаменитое утверждение о 14 тысячах женщин, ежегодно погибающих от рук мужей или родственников.

Эта цифра так впечатлила ЕСПЧ, что в Постановлении она приводится трижды. В п. 44 она берётся из доклада «Анны» 2017 года Комитету ООН по ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин, что придаёт цифре вид свежей. В п. 126 она приписывается неназванным «российским властям», которые якобы признали её в 2004 году, и даётся ссылка на п. 61. Но в п. 61 об этом говорят не российские власти, а доклад 2 Спецпредставительницы ООН, который в этом ссылается на отчёт России 3, но 1999 года, а уже в нём вообще никаких ссылок нет.

Такое путаное преподнесение одного и того же факта в Постановлении показывает, что представленные Заявительницей сведения ЕСПЧ не только не исследовал, но даже аккуратно не упорядочил. То есть опять ЕСПЧ не разобрался — не сумел или не захотел. Поверил на слово, согласно применяемому им принципу prima facie [112−113, 124]: «на первый взгляд верно, а и никто не спорит». Ответчик с цифрой и не спорил, или из изложения хода процесса в Постановлении этого не видно.

Но в распоряжении ЕСПЧ были необходимые данные, чтобы разобраться, так как эта цифра звучит и в Рекомендации R (2002) 5 Комитета министров Совета Европы (8), а на неё ЕСПЧ в Постановлении ссылается [59−60]. А там к цифре 14 000 даётся ссылка — на публицистику (The Economist, 1995): «Данные, опубликованные Россией, а именно 5300 женских смертей в 1991 году и 14 000 в 1993 году, особенно обеспокоили Группу»! То есть не смертей от рук родных лиц, а всего смертей (хотя Комитет министров почему-то это даёт в абзаце про «супружеские убийства»)! (9).

Получается, ЕСПЧ внимательно не прочитал документ, на который сослался. Он мог не знать и статистику Росстата, чтобы увидеть, что не может быть 14 000 смертей из 9000. Но ведь ЕСПЧ сам установил, что пострадавших в семье женщин в 2015 г. было 32 602 [41]. Опытные судьи могли отметить как странность, что почти половина от всех пострадавших — это убитые. Сравните реальную цифру: 304 погибшие женщины и эти 14 000. Даже если сделать поправку на уровень насилия в 1990-е годы, всё равно ошибка в десятки раз, не говоря уже о необоснованном переносе этой цифры 1993 года на современную ситуацию.

[66] ЕСПЧ также ссылается на доклад (10) Human Rights Watch (октябрь 2018). Заинтересовавшие ЕСПЧ данные о России в нём даются: 1) по уже упомянутому карельскому исследованию, с участием М. Писклаковой («Анна»); 2) по резолюции круглого стола в Госдуме в 2012 году, почти полностью переписанной с доклада центра «Анна» (11) (в английском тексте доклада, на который ссылается ЕСПЧ, резолюция круглого стола названа проще: «резолюция Госдумы»!); 3) по диссертации М. Писклаковой; 4) по интервью М. Писклаковой; 5) По докладу М. Пропастиной на материале Магнитогорска на семинаре центра «Анна». Кроме этих цифр, так или иначе связанных с «Анной», ЕСПЧ из доклада Human Rights Watch взял во внимание только цифру из результатов опроса «Левада-центра» про то, что 12% жён хоть раз были ударены супругами.

В итоге почти вся статистика о том, что женщины обижены больше мужчин, сводится к считанному числу некорректных данных феминистских организаций.

1.5. Нерассмотренные другие мнения

При этом ЕСПЧ не рассматривал опровергающие эти сведения материалы их оппонентов. Представитель ответчика (России) не противопоставил опровержения, значит, тоже не знаком не только со статистикой, но и с полемикой, идущей в обществе по этому вопросу, — с аргументацией НПО, выступающих и в Общественной палате, и на европейских и мировых площадках с противоположных позиций.

Между тем в России вопросы насилия в отношении близких активно дебатировались в обществе в связи с двумя изменениями законодательства — 1) с переводом побоев в отношении чужих людей из уголовных дел в административные c одновременным усилением наказания за побои в отношении близких (3.7.2016); и 2) с последующей отменой этой возникшей дискриминации после возмущений в обществе (7.2.2017). Эта история в Постановлении освещена [69, 80, 105, 120, 123, 130−131], следовательно, судьи понимали, что в России есть разные влиятельные точки зрения. Да и независимо от этого судьи европейского уровня обязаны допускать необъективность женских организаций — не только в силу того, что они находятся на содержании международных фондов, но и в силу их естественной увлечённости «своей» проблемой. Судейская добросовестность должна была побудить коллегию заслушать и точки зрения неправительственных организаций, оспаривающих их выводы. ЕСПЧ же привлёк в качестве третьего лица только фонд Equal Rights Trust, который не оппонирует феминистам, а предлагает ещё более «продвинутые» трактовки, занимаясь защитой от дискриминации не только женщин, но и групп ЛГБТ, в том числе в России.

Представитель ответчика не предложил ЕСПЧ опровержений, значит, он не обладает кругозором по проблеме, не знаком с публичной полемикой по этому вопросу, несмотря на то, что дискуссии шли на авторитетных публичных площадках, в них принимали участие и представители ведомств, и государственные уполномоченные по правам человека, и НПО разных убеждений. Например, круглый стол в Общественной палате РФ «Декриминализация побоев: год спустя» 28.02.2018 г. детально рассмотрел актуальную статистику — и отверг заготовленную резолюцию с осуждением последних изменений законодательства.

1.6. Необоснованный вывод о дискриминации

Вывод о дискриминации на основе одной лишь статистики в любом случае несостоятелен. Дискриминация — явление правовое и политическое, она может быть только одной из причин фактического неравенства, если таковое обнаруживается.

Статистика последствий (а не поведения служащих), если бы и показывала, что женщины больше подвергаются насилию, могла бы быть только поводом для вопроса: какие явления отражает эта разница? Может, отличие полов создаёт какой-то значимый для статистики фактор. Например, по статистике женщины бесконечно больше подвергаются изнасилованию — говорит ли это о дискриминации? А если дело в дискриминации, то надо же указать какие-то её свидетельства. Что позволяет это сделать? В российских законах, подписанных нашей страной конвенциях, — ничего!

ЕСПЧ с этой трудностью справляется, делая два утверждения:

Из Постановления: «…Общая политика, которая несет непропорционально пагубные последствия для конкретной группы, может рассматриваться как дискриминация, даже если она конкретно не направлена на эту группу и не преследует дискриминационных целей. Дискриминация, противоречащая Конвенции, может также являться результатом ситуации de facto» [109]. «В данном случае предполагаемая дискриминация не вытекает из какого-либо законодательства, которое является очевидно дискриминационным, а скорее, является результатом фактической ситуации, в которой насилие непропорционально затрагивает женщин» [125].

ЕСПЧ формулирует свой метод откровенно [109−114]: сначала он оценивает фактическое неравенство. Потом, если статистика показывает prima facie перекос, значит, оправдываться должно государство, а если равенство, «то для утверждения заявления о дискриминации потребуется доказанная предвзятость со стороны любых должностных лиц, занимающихся делом жертвы» [114].

Это означает, что, по меркам самого этого органа, для опровержения вывода о дискриминации достаточно изложенных замечаний о статистике, поскольку о предвзятости официальных лиц к Володиной именно по признаку пола никто не заявлял.

Но на что опирается ЕСПЧ, используя такое понимание дискриминации? В подписанных Россией международных обязательствах оно не содержится. ЕСПЧ принимает его, опираясь не на конвенции, обязательные для стран-участников, а на далеко ушедшие от них понятия и мнения.

2. Руководствуется ли ЕСПЧ правом?

Рассмотрим источники для суждений, которые считает допустимыми ЕСПЧ.

2.1. Нормативные правовые источники

Во-первых, это Конвенция о защите прав человека и основных свобод (1950 г., сокращённо ЕКПЧ), на нарушение которой формально и подана жалоба. ЕКПЧ подписана всеми 47 членами Совета Европы. Россия ратифицировала её 30.03.1998, тем самым признав и полномочия ЕСПЧ.

ЕКПЧ включает в себя (важно!) право на наказание исключительно на основании закона (ст.7), право на уважение частной и семейной жизни (ст.8), а также запрещение дискриминации в пользовании прописанными в Конвенции правами и свободами (ст.14). Россия не ратифицировала протокол 12 об общей дискриминации (то есть различия в пользовании любыми установленными внутренним законом правами), хотя она фактически есть в нашей Конституции (ст. 19 ч. 2). Запрет «пыток, бесчеловечного или унижающего достоинство обращения или наказания» в ст. 3 ЕКПЧ звучит даже менее сурово, чем статья 21 нашей Конституции, в которой запрещено ещё и насилие, под которым, правда, у нас не принято понимать словесную брань или пристальный взгляд, как в других документах, которые считает применимыми ЕСПЧ.

Во-вторых, ЕСПЧ опирался на Конвенцию о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин (1979 г., сокращённо КЛДЖ). Это конвенция не Европы, а ООН, её наша страна ратифицировала в 1981 году с оговоркой о непризнании Международного суда (снятой в перестройку). Из 193 членов ООН её не подписали только Иран и Сомали; подписали, но не ратифицировали Палау и США.

КЛДЖ тоже без специальной, феминистской интерпретации не содержит ничего такого, под чем бы советская страна не могла подписаться. В ней есть интересные оговорки (ст. 4), что не считаются дискриминационными и даже рекомендуются «специальные меры, направленные на охрану материнства», а также «принятие временных специальных мер, направленных на ускорение установления фактического равенства между мужчинами и женщинами… однако оно ни в коей мере не должно влечь за собой сохранение неравноправных или дифференцированных стандартов».

В обеих конвенциях нет слова «гендер», слово «пол» используется только в запрете дискриминации по этому признаку, слово «насилие» употреблено только один раз как «противоправное насилие», при пресечении которого можно и убить (ст. 2 ЕКПЧ).

В КЛДЖ есть, правда, один скользкий пункт, который может трактоваться по-разному — или политически (как навязывание определённых взглядов), или юридически (как обеспечение равноправия). Статья 5: «Государства-участники принимают все соответствующие меры с целью: а) изменить социальные и культурные модели поведения мужчин и женщин с целью достижения искоренения предрассудков и упразднения обычаев и всей прочей практики, которые основаны на идее неполноценности или превосходства одного из полов или стереотипности роли мужчин и женщин…»

Отступление о стереотипах

Само по себе требование изменять социальные и культурные модели звучит вызывающе: такие модели складываются у народов по мере их естественного развития и могут конечно, изменяться и государственными мерами (в том числе правовыми), но для демократических государств подразумевается, что только через легитимные для каждого государства механизмы выяснения «мнения народа». То есть право должно быть социологически обосновано, и диктат с наднационального уровня неуместен.

Однако если речь идёт только о ликвидации стереотипов о неполноценности женщин, это у нас в стране не вызывает протеста, тем более что и любая идея разделения половых ролей (включая естественное разделение на рожающих и в это время обеспечивающих) может исходить и наоборот — из признания уникальной ценности каждого пола.

А вот со стереотипами сложнее. Слово «стереотип» употребляют с негативным оттенком, но, строго говоря, стереотипы — это просто представления, убеждения людей, сформированные не через их личное рациональное рассуждение. То есть как через естественные процессы (традиции воспитания, обычаи, жизненный опыт, культура), так и целенаправленные усилия (пропаганду, рекламу) механизмы формирования убеждений. Избавить общество от стереотипов в этом смысле слова вообще невозможно, это как избавиться от культуры. В ходе развития общества одни стереотипы могут только заменяться другими, что и пытается сделать всякое движение, пропагандирующее правильные, согласно убеждению его членов, отношения. Но в трактовке, например, феминистов (а не конвенции!) стереотипами считаются только «патриархальные» стереотипы. Собственные крайне странные и никак не вытекающие из конвенций «гендерные» представления (в том числе об отсутствии женских и мужских ролей, не обязательно в «патриархальном смысле») они не считают стереотипами.

С другой стороны, при желании даже любое конституционное основание (включая и равноправие мужчин и женщин!) можно объявить всего лишь стереотипом. Но без своих предельных оснований (то есть не основанных рассудочно на других основаниях) общество перестаёт быть обществом, носителем общих представлений о жизни, которые оно по своему опыту своей волей через своё государство и только по мере необходимости регулирования закрепляет в системе права, которую и защищают суды. А поэтому выраженные только так, через нормативные акты общественные убеждения («стереотипы») могут быть значимы для судов. И орган, который хочет, чтобы его считали судом, обязан действовать от имени определённой системы права. Если же суд попадает под влияние стереотипов, не отражённых в праве, то это просто судейский непрофессионализм, а если при этом из всего многообразия идеологических течений суд опирается только на мнения одного из них, то он становится органом этого течения, а не судом.

Это в полной мере касается ЕСПЧ. Если это судебный, а не политический орган, то он должен рассматривать претензии к государству только исходя из подписанных этим государством документов, не используя трактовки, которые из них не вытекали в момент подписания. Свобода толкования международных нормативных актов ограничена другим международным нормативным актом, который ЕСПЧ не вправе игнорировать, — Венской конвенцией о праве международных договоров (1969). Принципы толкования законов в ней просты до самоочевидности. Ст.31: «1. Договор должен толковаться добросовестно в соответствии с обычным значением, которое следует придать терминам договора в их контексте, а также в свете объекта и целей договора… 4. Специальное значение придается термину в том случае, если установлено, что участники имели такое намерение».

То есть возможности для трактовки того, что такое дискриминация, у ЕСПЧ ограничены, они никак не могут опираться на документы, не являющиеся актами международного права. А если практика ЕСПЧ противоречит Венской конвенции, то правомерно на основании статьи 60 Венской конвенции ставить вопрос о существенном её нарушении этим органом.

Вывод о дискриминации опирается только на ненормативные толкования.

2.2. Ненормативные источники

ЕСПЧ опирался на необязательные для России трактовки подписанных ею Конвенций, находящиеся в русле одного комплекса представлений, который в Постановлении назван «правозащитным подходом», «гендерно-чувствительным подходом». Эти подходы борются со стереотипами общества не ради права каждому государству строить свою жизнь по своим обычаям, а ради навязывания новых стереотипов, проводимых Комитетом ООН по ликвидации дискриминации женщин, которые а) противоречат демократической и правовой культуре, в) с социологической точки зрения маргинальны, в) с понятийной стороны — манипулятивны.

Что ещё, кроме двух конвенций, принимает ЕСПЧ в качестве источников для суждений и какова идеология этих источников? ЕСПЧ сам не называет их источниками права: после раздела Постановления «Применимое внутреннее законодательство» следует раздел «Применимые международные материалы» [51−56].

2.2.1. Мнения Комитета КЛДЖ

Прежде всего к «универсальным применимым стандартам о насилии против женщин» (так называется раздел Постановления) ЕСПЧ отнёс интерпретации КЛДЖ её наблюдательным органом — Комитетом КЛДЖ. Этот орган состоит из 23 экспертов, выбираемых тайным голосованием. Представителей России в нём не было с 1995 г.

ЕСПЧ цитирует Комитет: «Комитет выразил обеспокоенность…», «рекомендовал Российскому государству…», «в недавно высказанных им мнениях…» [84]. ЕСПЧ не стесняется употреблять обороты: «Комитет по ликвидации дискриминации в отношении женщин указал…» [98] «Комитет КЛДЖ разъяснил… что определение дискриминации…»! [110] То есть Комитет занял позицию разъяснения странам, под чем они на самом деле много лет назад подписались, и ЕСПЧ придаёт этим толкованиям нормативное значение.

Комитет активно занимается, кроме борьбы с дискриминацией женщин, ради которой учреждён, совсем другой задачей — борьбой с «гендерным насилием против женщин». Чтобы оправдать это, Комитет делает необходимые терминологические подмены, а ЕСПЧ обильно «принимает во внимание… работу Комитета КЛДЖ» [110], цитируя её результаты.

Чтобы сделать из случая Володиной вывод о дискриминации, нужно было сделать два логических шага:

1. Использовать специальное понятие «гендерное насилие против женщин» и подвести под него случай. Этими словами (ещё говорят «насилие по признаку пола», «гендерно-обусловленное (gender-based) насилие») феминисты называют любое насилие мужчины над женщиной. Если наоборот, то феминистов не волнует, как не волнует и точная причина насилия. В данном деле считается, что это оно и есть: сожитель якобы обижал Володину не потому, что она была «его женщиной» со всеми вытекающими страстями и амбициями, а просто «по признаку пола», как будто он так относился ко всем женщинам вообще. ЕСПЧ цитирует Общую рекомендацию Комитета № 35 (2017), которая к факторам, провоцирующим «гендерное насилие в отношении женщин», отнесла «принуждение к выполнению гендерных ролей или предотвращение, пресечение или наказание за то, что считается неприемлемым женским поведением» [55].

В ответ на вопрос, а не будет ли такая акцентуированность на женщинах дискриминацией мужчин, ЕСПЧ говорит о том, что «немножко можно»: «Статья 14 не запрещает государству-члену по-разному относиться к группам в целях устранения «фактического неравенства» между ними» [111], и даже «требуя гендерно-чувствительных подходов к пониманию уровня боли и страданий, испытываемых женщинами» [106]. По сути, это неявная ссылка на ст. 4 КЛДЖ, но ст. 4 говорит, что такие меры могут быть только временными: «Эти меры должны быть отменены, когда будут достигнуты цели равенства…»

2. Нужно назвать дискриминацией сам факт насилия, да ещё опираясь на КЛДЖ, в которой вообще нет слова «насилие». ЕСПЧ цитирует общие рекомендации Комитета: № 19 (1992): «гендерное насилие является одной из форм дискриминации», «полная реализация Конвенции <о дискриминации> требует от государств предпринимать положительные меры для искоренения всех форм насилия против женщин» [52]; № 35 (2017): «гендерное насилие в отношении женщин представляет собой дискриминацию в отношении женщин» [55]; «Принимая во внимание… и работу Комитета по КЛДЖ, Суд признал, что насилие в отношении женщин, включая домашнее насилие, является одной из форм дискриминации в отношении женщин» [110]…

Комитет (а не конвенция) КЛДЖ занимает позицию (а ЕСПЧ на неё ссылается), что государства-участники должны максимально облегчить порог признания происшествия преступлением: «не требуется прямой и непосредственной угрозы жизни или здоровью жертвы»; «стандарт доказывания, которому должна соответствовать жертва для вынесения постановления о защите, не должен соответствовать стандарту доказывания, требуемому в уголовных делах… поскольку такой стандарт доказывания является чрезмерно высоким и не соответствует Конвенции» [56].

То есть без всякой ссылки на право утверждается, что не нужно ждать конкретной угрозы, не нужно доказывать вину. Правоохранители должны быть охвачены страхом от самой возможности причинения неудовольствия женщине — и на этом основании ограничивать чьи-то (мужчины) права. Как будто в системе должен поселиться страх «вдруг что-то случится», с обострением всякий раз, когда в поле внимания оказывается женщина; какой уже появился в сфере защиты детей, где законность часто отступает перед этим «вдруг».

2.2.2. Не подписанная Россией конвенция

ЕСПЧ сослался [60] на Стамбульскую конвенцию 2011 года (12), даже не скрыв своей осведомлённости о том, что Россия под ней не подписывалась, а значит, ссылка на неё в Постановлении не имеет силы. Судьям ссылка на эту конвенцию удобна, так как в ней, в отличие от ЕКПЧ и КЛДЖ, даются определения, связанные с насилием, в том числе «домашнего насилия» — это «все акты физического, сексуального, психологического или экономического насилия, которые происходят в семье или в доме, или между бывшими или нынешними супругами или партнерами, независимо от того, проживает ли исполнитель совместно с жертвой». (13)

2.2.3. Мнение Комитета министров: пристальный взгляд — уголовное преступление

Стамбульская конвенция легализовала (не для России!) понятие насилия, но не внесла в него существенной новизны. Это замечает сам ЕСПЧ, ссылаясь на более ранний источник — рекомендацию R (2002)5 Комитета министров Совета Европы7, принятую на совещании представителей министров. По Уставу Совета Европы (14), рекомендации Комитета принимаются присутствующими на заседании единогласно; правда, ещё на заседании 519 (1994 г.) постоянные представители договорились, что ни одна делегация не будет требовать применения правила единогласия при принятии рекомендаций. Но, так или иначе, по Уставу, обязательны рекомендации только в вопросах внутренней организации СЕ.

Рекомендация R (2002)5 уже ввела такое же составное понятие «насилия в отношении женщин» (отдельное от просто насилия!), обогатив его примерами мельчайших волевых импульсов и смущений, чего, конечно, никак не подразумевали те, кто подписывали конвенцию в XX веке. Насилие, по этому понятию, подразделяется на: физическое (начиная с отталкивания), сексуальное («включая: насмешки и шутки сексуального характера, пристальные и похотливые взгляды, неуместные замечания, неуместные предложения, нежеланные ласки…»), психологическое (включая «насмешки, недоброжелательные или унизительные замечания… презрительное отношение, грубость…»), экономическое («контроль над доступом к семейным деньгам»)…» (см. приложение II). Всё это, по мнению Комитета министров, должно быть предметом именно уголовного разбирательства. ЕСПЧ цитирует приложение к R (2002)5: «государствам-членам следует «рассматривать как уголовное преступление всякий акт насилия, совершённый в семье» (§ 55)» [59].

Отступление о понятиях насилия и преступления

Манипуляция с понятием насилия — стержень всей феминистской пропаганды. Она основана на разобранной криминологами (15) разнице между понятиями насилия.

Учёные (психологи, социологи) вправе, сделав оговорку «для целей настоящей работы», вводить собственное понятие насилия, называя этим словом что угодно — любое принуждение, побуждение, даже просто причинение неудовольствия. А массовое, обыденное сознание называет насилием страшные случаи из криминальной хроники и поэтому близко другому специальному значению — уголовно-правовому. То есть представление о «насилии» связывается с преступлением — деянием, заведомо не массовым, переступающим общепринятые моральные границы. Обывателю, как и ответственному специалисту-юристу, не придёт в голову использовать правовые инструменты против «насилия» в первом, специальном смысле.

Пропагандисты-феминисты играют на этой разнице: они показывают страшные случаи насилия, вроде отрубленных рук жены — все согласны: да, насилие! и тут же они дают «страшные цифры» насилия, но полученные на нестрашных случаях — словесной ссоры. Они хотят все неприятности от близких, которые большинству в голову не придёт назвать насилием, судить как преступления. Во всяком случае, в отношении женщин. Но чем более распространёнными, повседневными они их показывают, тем сильнее они сами обнажают противоречие между их понятием насилия и общепринятым, зафиксированным в законе понятием преступления — как «общественно опасного деяния», грубого противоречия общественным нравам. Невозможно называть преступлением то, что является социологической нормой, — получится то, что президент РФ однажды назвал сумасшествием: «Детей-то лучше не шлёпать… Но, конечно… сходить с ума нельзя» (16).

ЕСПЧ тоже рассматривает вперемешку статистику, использующую разные понятия. Сначала [41] считает потерпевших от преступлений, потом [42] уже словесные оскорбления. Карельский опрос [43] уже подразделяет насилие на все «стамбульские» части. В выводах из него на сайте ИСЭПН даётся разбивка: «Физическое насилие при этом составило 35,7%, моральное и психологическое насилие — 37,2%, экономическое насилие — 15,6%. О случаях сексуального насилия сообщили 3,7% опрошенных». Под «экономическим насилием» (объясняется) понимается, что женщины «остаются зависимыми в экономическом плане от своих мужей». ЕСПЧ эту разбивку не приводит, так что из Постановления не видно, разобрался ли ЕСПЧ, о каком насилии в нём идёт речь. Но, как мы видим из ссылки на Комитет министров, ЕСПЧ не придаёт этим деталям значения.

Другой тезис рекомендации R (2002)5 (пункт I.3) гласит: «Проследить за тем, чтобы все принимаемые меры были согласованы на национальном уровне и нацелены на потребности жертв».

Отступление о смысле уголовного процесса и презумпции невиновности

Но уголовное право не может быть нацелено на потребности одной стороны отношений — например, заявляющих себя жертвами пристального взгляда. Это явно противоречило бы устоявшимся нормам уголовного процесса, направленным на то, чтобы не обвинить невиновного. Конечно, из-за этого много виновных остаётся не наказанными за недоказанностью вины, что представляет проблему, некоторый вызов праву. Но, решая эту проблему, отвергшее абсолютизм и произвол человечество уже много веков сделало сознательный выбор в пользу презумпции невиновности, отлив его в процессуальных кодексах всех демократий. Это принцип до сих пор остаётся высоким правозащитным идеалом, и новейшее время не даёт никакой новой практики, которой бы не было в течение этих веков, чтобы стали оправданы исключения из этого принципа.

Но ЕСПЧ исходит из противоположной позиции. Он цитирует приложение к R (2002)5 об охранных ордерах (приказах, предписаниях): «…Государствам-членам следует «предоставить судебным органам возможность принимать в качестве временных мер, направленных на защиту жертв, запрет преступнику вступать в контакт с жертвой, общаться с ней или приближаться к ней, проживать в определенных районах или въезжать в них» (§ 58 (b))» [59].

2.2.4. Мнения спецдокладчиков ООН

Условия для выдачи таких ордеров ЕСПЧ излагает с опорой уже на мнение отдельных чиновников ООН:

2.2.5. Собственные прежние суждения

Хотя большинство стран ЕС — не страны прецедентного права, судебный орган Европы опирается на свою прецедентную практику. Всё, что решил ЕСПЧ в прошлых делах, становится источником права. Например, обосновывая разобранный в пункте 1.6 метод — объявить ненужными доказательства вывода о дискриминации при наличии различий в статистике, опирается на такие прошлые решения. Приведу ещё выписки из Постановления, показывающие, к чему приходит ЕСПЧ по такой практике.

(Пустяков нет). Могут ли среди всех видов насилия (от пристального взгляда до убийства) быть такие, которые не стоят уголовного преследования? — ЕСПЧ говорит «нет»: «Ранее суд установил, что требование о том, чтобы телесные повреждения были определенной степени тяжести в качестве условия, предшествующего возбуждению уголовного расследования, подрывает эффективность соответствующих защитных мер, поскольку насилие в семье может принимать различные формы, некоторые из которых не приводят к телесным повреждениям — например психологическое или экономическое насилие или контролирующее или принуждающее поведение» [81]. «…Правовая база, которая не определяет насилие в семье как отдельное преступление или отягчающий элемент других преступлений и устанавливает минимальный порог тяжести телесных повреждений, необходимый для публичного обвинения, не соответствует требованиям» [85].

(Объективность неважна). «…Вполне может быть достаточным, что жертва унижена в своих собственных глазах, даже если не в глазах других» [71]. Выходит, что просто по заявлению: «Мне с ним унизительно!» должен выдаваться приказ на изгнание сожителя из дома!»

(Домашнее — хуже). «…По отношению к Хорватии, Литве и Румынии, <ЕСПЧ> установил, что, квалифицируя насилие в семье в качестве отягчающей формы других преступлений и принимая конкретные положения о защите жертв насилия в семье, власти выполнили свое обязательство создать правовую основу…» [79].

(Только публичное обвинение.) В соответствии с предыдущей идеей, ЕСПЧ «сформулировал принцип, согласно которому «…чем серьезнее преступление или чем выше риск новых преступлений, тем более желательно, что судебное преследование будет продолжаться в интересах общества, даже если жертвы отзовут свои жалобы» [83]. «…Возможность возбуждения частного обвинения является недостаточной, поскольку такое разбирательство, очевидно, требует времени и не может служить предотвращению повторения аналогичных инцидентов» [82].

Отступление о смысле частного обвинения

Принцип частного обвинения (в отличие от публичного, от имени государства) — это возбуждение дела только по заявлению потерпевшего и прекращение его при отзыве заявления. Это главное, а особенности процедуры расследования и доказывания — второстепенны, их можно уточнять. Для семейных дел частное обвинение сущностно необходимо, потому что это право самому обиженному члену семьи решать, что считать обычной трудностью семейной жизни, а что несовместимой с ней; относиться ли уже к нанесшему обиду только как к чужому человеку и преступнику и преследовать его через закон, или продолжать считать его родным человеком, с которым нужно налаживать отношения. То есть это фундаментальное «право человека», реализующее основные начала семейного законодательства — «необходимость укрепления семьи», «недопустимости произвольного вмешательства кого-либо в дела семьи» (ст.1 Семейного кодекса РФ). Последний принцип реализует конституционное право на неприкосновенность частной жизни (ст.23). Поэтому требовать отмены частного обвинения можно только вместе с навязыванием людям и государству для всех жизненных ситуаций одной определённой модели поведения, направленной на разрушение семьи. Чем убедительнее данные о том, что граждане не хотят подавать заявления о преследовании своих родных, тем больше это означает, что требование публичного обвинения для преступлений меньшей тяжести — это особый вид насилия над обществом: «юридическое насилие».

(Главная цель стран — гендерное равенство). Наконец, ЕСПЧ, также ссылаясь на самого себя, самоопределился в качестве не судебного, а целеполагающего органа, повторив в Постановлении, что «продвижение гендерного равенства является сегодня одной из главных целей в государствах — членах Совета» [111].

2.2.6. Выводы о результатах опоры ЕСПЧ на ненормативные источники

Все сделанные отступления об уголовном праве — элементы общепринятой для демократических стран правовой культуры. Все изложенные в части 2.2 выводы ЕСПЧ составляют комплекс представлений, которые ей грубо противоречат.

Невозможно объяснить, почему отношения между людьми, соединившимися свободно и имеющими свободу разойтись, должны контролироваться со стороны, а трения между ними должны судиться строже, чем столкновения между чужими. Невозможно объяснить, почему по одному указанию на обидчика его можно без разбирательства лишить каких-то прав. Какой простор махинациям открывает такой подход, несложно представить каждому, кроме разве что обиженной женщины, которая мечтает о законе, который бы действовал ровно в её личной ситуации, в которой она-то точно знает, что она права, а мужчина преступник. (См. разбор законопроекта 2015 г. «О профилактике семейно-бытового насилия».)

Но для целей этого комментария важно не то, правильны ли эти нравственные и правовые представления, а то, что они основаны на ненормативных источниках, то есть не вытекают из обязательств, взятых Россией на себя при подписании конвенций. То есть Евросуд опирается не на нормы права, выносит свои вердикты не как судебный орган. Судебный орган должен судить по нормам, а не мнениям — нормы для того и принимаются, чтобы суды имели основу для суждений, не зависящую от мнений.

Но ЕСПЧ открыто придерживается принципа «эволютивного толкования», «живой конвенции» — толкование подписанного может со временем меняться, причём не самими подписавшими, но обязывая их. Судья Пинту де Албукерке (к нему присоединились как минимум ещё двое судей) назвал похвальной опору Постановления на ненормативные источники как «акты мягкого права», а также на консенсус стран, так как, по его мнению (п.4), при этом «Конвенция толкуется в свете современных условий, в соответствии с которыми вновь достигаемый консенсус будет влиять на определения Суда».

При таком подходе толкования могут сколь угодно удалиться от исходного, то есть возникает «риск возникновения ситуаций… когда несколько конкретных персоналий — пусть и весьма уважаемых международных специалистов в области права — могли бы «опрокинуть» волю национального законодателя (а иногда и не одного) — в международно-правовой конструкции, которая не предполагает передачи такого элемента государственного суверенитета» (17), которой является ЕСПЧ. При этом государства будут принуждены их уважать как «обычные принципы международного права» [55], хотя «в целом ряде случаев подобный «консенсус» не столько отражает позицию государств-участников в лице их законодательных и судебных органов, сколько формируется самим ЕСПЧ с опорой на доклады неправительственных правозащитных организаций». (18)

Как далеко это уже зашло, видно по изложенным толкованиям, которые для Евросуда оказались авторитетными.

2.3. Нерассмотренные взгляды

ЕСПЧ при этом игнорировал другие подходы, мнения и трактовки, которые приняты среди государств — членов ООН. Это подчёркивает необъективность ЕСПЧ, находящегося в плену стереотипов одной стороны международной полемики и ведомого не имеющими обязательной силы документами этой стороны.

Если ЕСПЧ считает возможным ссылаться не только на нормы, но и на мнения, то объективность требует учитывать и противоположные мнения. Между тем «правозащитный подход» (human right approach), на который сослался ЕСПЧ [59], — не единственный подход, разрабатываемый на международных площадках под эгидой ООН. Одновременно и не менее авторитетно в ООН звучит и другой, «семьезащитный подход» (family-protection approach). На сессиях Совета по правам человека ООН работает дискуссионная площадка «по защите семьи», на которой развивается и защищается взгляд, основанный на признании и уважении роли семьи. Эта позиция активно атакуется защитниками «многообразия форм семьи» (включая ЛГБТ-сообщества) и «прав индивидуальных членов семьи», но при голосованиях в СПЧ ООН принимается большинством стран — членов СПЧ.

Так, на 29-й сессии СПЧ ООН по инициативе (19) российской делегации и «Группы друзей семьи» (20) принята Резолюция о защите семьи (21), за которую из 47 стран — членов СПЧ проголосовало 29 стран, включая Россию, а против — только 14 стран, включая США и 10 из 11 европейских стран. Голосование показало, что России больше по пути со всем миром, чем с Европой.

Эта резолюция исходит из знакомого нам принципа: «Семья является естественной и основной ячейкой общества и имеет право на защиту со стороны общества и государства». В ЕКПЧ равноценного положения нет, но это не мнение какого-нибудь комитета или комиссара, а нормативное международно-правовое положение (ст.16 ч. 3 Всеобщей декларации прав человека, ст. 23 Международного пакта о гражданских и политических правах), похожее положение есть и в Европейской социальной хартии (ст.16). То есть оно для ЕСПЧ никак не может быть менее обязательным, чем КЛДЖ, а Резолюция СПЧ ООН о защите семьи — менее важной, чем рекомендации Комитета КЛДЖ или Комитета министров СЕ.

Резолюция о защите семьи в СПЧ ООН принималась не механически. По ходу обсуждения не прошли предложения ряда стран:

То есть международное сообщество слишком далеко от консенсуса, чтобы ЕСПЧ мог ссылаться на чьи-то мнения как на «обычное международное право». Больше того, как бы ни оценивать наличие «европейского консенсуса», в международном сообществе большинство остаётся за «семьезащитными» представлениями, несовместимыми с изложенными разрушительными для семьи трактовками европейских структур и лиц. А в условиях разноголосицы мнений у всякого суда не может быть другого выбора, кроме как опираться исключительно на нормативные, обязательные для стран-ответчиков международные документы.

ЕСПЧ такому необходимому для судебного органа критерию не соответствует.

3. «На основании изложенного…»

ЕСПЧ не сумел разобраться со статистикой, что предопределило неправильный вывод даже по его собственным меркам. Его собственные мерки строятся не на общепризнанных принципах и нормах международного права, а на мнениях одной стороны международной полемики. Другие мнения остались не учтены. Фактически Евросуд выступил как орган не правосудия, а феминизма.

Можно было бы попытаться оправдать ЕСПЧ ссылками на процедуру. Дескать, она не возлагает на коллегию установление истины, а это состязательный процесс, и в чём стороны не возразили, в том сами виноваты, и пр. То есть перевести стрелки на представителя России как ответчика.

Но ЕСПЧ в этом Постановлении сам задаёт такие мерки для оценки правовых инструментов (для государств), которые на основании изложенного требуют не резюмировать невиновность этого органа в таком результате, а констатировать, исходя из оценки результата: он не является правовым инструментом, способным установить истину и вынести правовое решение.

4. Конституционная дипломатия и её пределы

Формально (в резолютивной части) Постановление не содержит требования к России менять законодательство. Оно содержит констатацию наличия дискриминации женщин, без анализа того, какого рода эта дискриминация.

Больше того, и мотивировочная часть Постановления не утверждает категорической необходимости введения тех или иных правовых новшеств: «Суд признал, что требование адекватного правового механизма защиты от домашнего насилия может быть выполнено различными законодательными решениями в сфере уголовного права, при условии, что такая защита будет эффективной» [79].

Оценки российского законодательства формально даны только как рассуждения о таких адекватных, по мнению Евросуда, мерках и стандартах. Прямые требования к тому, что конкретно Россия должна сделать, кроме выплат пострадавшей, содержатся только в п. 20 «Особого мнения судьи Пинту де Албукерке, к которому присоединился судья Дедов».

В то же время в этих своих рассуждениях Евросуд не воздержался от категоричных оценок конкретных предпринимавшихся в России законодательных мер [129−132] и даже о том, чего, по его мнению, желают ли не желают российские власти [132]. Не избежал Евросуд и утверждений о безальтернативности конкретных мерок и инструментов [132]. При этом сами эти мерки настолько разрушительные, что требуют соотнесения с уже неоднократно озвученной позицией Конституционного суда РФ.

Эта позиция исходит из того, что на волновавший многих вопрос о ст. 15 Конституции РФ: что важнее, «общепризнанные принципы и нормы международного права» или российские законы, — правильный ответ таков: «Важнее всего Конституция РФ в толковании КС РФ».

В 2017 году по запросу 93 депутатов Госдумы КС РФ принял Постановление (22), которое читается как дипломатическая нота российского Конституционного суда европейскому (на ЕКПЧ иногда смотрят как «Конституцию Европы»). КС РФ в нём заверяет, что очень хочет неуклонно исполнять постановления ЕСПЧ, даже основанные на «эволютивном толковании» (как считается (23), неизбежном для конституционных судов). Но не может, пока ЕСПЧ сам не позаботится о легитимности своих решений, основанной на его уважении к «национальным консенсусам» — конституциям стран-участников. Поэтому КС РФ ищет компромисс с ЕСПЧ и сам определяет его допустимые границы. Если Конституция РФ в каком-то вопросе лучше защищает «права и свободы человека и гражданина, в том числе в балансе с правами и свободами иных лиц», чем толкования Конвенции Евросудом, то последние не будут поддержаны КС РФ. Только в исключительных случаях. Но «в том числе если результатом такого толкования является не мотивированное буквальным содержанием ЕКПЧ отрицание правовых конструкций, сложившихся в российской правовой системе…»

Ситуации, когда решения ЕСПЧ вступали в конфликт с национальными законодательствами, не единичны. История знает и пример с Россией — в связи с постановлением по делу Маркин против России, когда ЕСПЧ в нарушение принципа субсидиарности европейского правосудия допустил прямое отрицание решения Конституционного суда России (усмотрев дискриминацию мужчин в праве военнослужащих женщин на отпуск по уходу за ребёнком, которое, замечу, вполне вписывается в норму ст. 4 КЛДЖ). На это последовала реакция президента России: «Мы всё-таки никогда не передавали такую часть своего суверенитета, суверенитета России, которая позволяла бы любому международному суду или иностранному суду выносить решения, изменяющие наше национальное законодательство». (24) 22 марта 2012 г. ЕСПЧ изменил постановление, сняв прямые требования к изменению законодательства. Председатель КС РФ В. Д. Зорькин оценил этот шаг как согласие на совместный поиск компромисса. «Вряд ли надо добиваться большего, наращивая критику, — заявил он. — По-моему, на данном этапе КС достаточно твердо выступил. Во всяком случае, если в будущем и потребуется проявить активность, то только по такому конкретному вопросу, где будут непосредственно затронуты конституционно защищаемые интересы России». (25)

Постановление ЕСПЧ по делу «Володина против России» — это тот самый исключительный случай в указанном В. Д. Зорькиным смысле, когда есть все основания «проявить активность», поставить вопрос о легитимности Евросуда, который допустил такое «самоопределение в вопросах о своей роли и своем месте в глобальном правопорядке»(26) .

Примечание: