Ловозерские горы: тревожная радость одиночества
Михаил Пустовой, 28 марта 2019, 15:46 — REGNUM Покрытый снегом камень — лучший собеседник, а уходящая осень в горах Лапландии — неповторимый художник, который не спешит раскрывать свои таланты и прячет их от солнца. В эти дни холод неторопливо спускается с белеющих вершин, а лед сковывает озера. Замерзающая земля хранит отпечатки покинувших здешние места людей и окутана туманами, которые превращаются в иней, намекающий на близость арктической зимы. Ловозерские тундры чернеют отвесными стенами, а тайга уходит в болотистые ущелья — туда, где рождаются притоки Сейдъявра. Я в горах, и я один — день за днем, в мире моей тишины и кричащего камня.
Серое солнце Лапландии
Черные склоны ущелья сузились и пропали. Привычно потянуло холодом, но я застыл на курумнике — непроглядная ночь установила свои правила. Наконец едва светящий фонарик вырвал пятачок тундры под лагерь; рядом пробивался ручей Ильмайок. Слетавшие с перевала воздушные потоки упорно били, и палатка стала, только когда её придавили рюкзаком, а штормовые оттяжки впились в булыжники. Но монотонный гул с комбината отгонял сон, а термос, отправленный в спальник, в дремоте превратился в медведя, уцепившегося в мою ногу. От собственного крика я очнулся… Робко падал снег, а на календаре появилась дата — 18 октября 2018 года.
В Ловозерский массив я отправился в те дни, когда метели должны укутывать горы Лапландии. Но осень затягивалась, и белое безмолвие все отдалялось. Я знал, что если снег все-таки ляжет, то возвращение станет самоистязанием. Год назад я был в Хибинах: прорвался сквозь буран и спустился вслепую с перевала Северный Чоргорр, и отступил на подступах к Ущелью Ведьм, утопая в сугробах. Но желание ощутить грани схождения арктического межсезонья с зимой осталось, и я ушел в горы, воздержавшись зарегистрироваться в МЧС. Знакомым я в шутку объявил, что иду искать вторую половину, а мне сказали, что там теперь одни медведи, да и те легли в спячку.
Утром перевал Эльморайок был прекрасен. Затянутый плотным туманом и заваленный хаосом из темнеющих каменных обломков и останцев, легшими в те века, когда уходили ледники, он изредка встречал меня снежными одеялами. Ягель порыжел и стал чахлым. На высоте 650 метров облака разошлись — открылось пронзительное голубое небо и склоны гор, чуть обжитые белыми кристаллами. Потаенный мир Арктики распахнулся и вновь пропал, а солнце сузилось до смутной точки во мгле; я включил Danheim и ушел в его мрачную скандинавскую атмосферу. Тревога и тишина — это эйфория. В этот день я не встречу ни единой души — только следы. Меньше туристов — больше кислорода.
Поход, к которому я не готовился
Из пелены выступили тонкие березы. «Заказник Сейдъявврь» — гласила ободранная вывеска у кострища, заваленного человеческим хламом; баллоны от газа, ржавые консервные банки — они будут у каждой стоянки. Какой-то недоумок из Старого Оскола оставил автограф краской на глыбе… Меня поглотил лес, где я не знал ни одной из троп. Причудливо скрученные березы с сероватой берестой на болотистой почве разбавляла первая хвоя. И чем дальше я уходил к Сейдъявру, тем яснее тропа вилась между исполинских елей, настолько красивых, что сфотографировать их не получалось.
Я не готовился. Уже лежа в палатке на перевальной взлетке, я выуживал в сети первые попавшиеся отчеты. К трем часам пришло тревожное предчувствие ночи — и я бестолково плутанул в тайге. Где-то километрах в десяти на юге находилась изба-приют, по словам ничего не знающих старожилов из Ревды, — «сожженная». Если я пропущу нужный поворот, то зря упрусь в северный берег озера. Но вот, заботливый указатель сквозь болота и шатающийся мост «Потрясный». Восторг. А Эльморайок из ручья превратился в глубокую реку, гипнотизирующую бирюзой своего дна.
Низкие заполярные облака расступились: южная стена горы Лепхе заставила остановиться меня: я впился в нее взглядом. А затем я отодвинул мокрые ветви и шагнул на безлюдный песчаный пляж — это Сейдъявр. Атмосфера убаюкивала сыростью и умиротворяющей тишиной, а горизонт терялся в колдовских туманах. Я поговорил с озером, поблагодарил его за чистую воду и ушел, выдергивая ноги из топей, участившихся у речки Мочесуай с ее зловещей переправой. И затем пришла ночь.
Тайга: дойти в темноте
Тропа. Кратер умершего вулкана облюбовало озеро, но я шел час за часом и едва ли ощущал его. Темноту усиливали туманы Сейда, пропитавшие всё: воздух, листья, почву и меня. Мир сузился вокруг угасающего налобника. Если тропа разветвлялась, то я кружил. Иногда она расширялась — я выходил на поляны, созданные не природой и истоптанные сотнями ног. Они были угрюмые и не сулили защиты. Ставить палатку в луже и заниматься безнадежным костром — это было не то, ради чего я затеял поход.
Иногда я натыкался на воду и перебивал жажду. Сегодня мой маршрут — почти 20 километров. Бессонная ночь сказывалась — сознание застыло, а мышцы болели. Дистанция до реки Сейдуай: вверх и вниз, по скользким камням и между окатывающих дождем веток. Когда река загрохотала, то её шум после монотонности тишины звучал музыкой. Мост. Я впился в смутные очертания елей, и, что-то жуя, думал о чем-то, что уже и не вспомнить. Мои фобии, вертящиеся вокруг медведей, пропали, хотя наступило их время. Да я и понимал — косолапые ушли на рыбный нерест к Ловозеру… Рывком поднялся и пошел. Это должно быть сделано.
Как-то естественно мелькнул указатель «Изба». Я коснулся его губами и свернул к ущелью. «Там не должно быть людей», — кричал мой мозг. Развилка загнала меня в болото, кусты били по лицу, но я уже бежал, забыв о весе рюкзака, разогретый мыслью, что не найду приют… Поляна с избой открылась вдруг: лосиные рога над низкой дверью, изодранные росомахой углы и грохот реки Чивруай. Я обошел сруб и зачем-то постучал. Люди не посещали избу неделю. И где-то неподалеку погибли десять человек.
Мой мир в ущелье
Топор отламывает щепки от полена, оставленного заботливыми людьми. Норвежская поговорка — дрова греют дважды: когда их рубят и когда они сгорают. В избе есть все: добротные нары, стол, лавки, котлы и книги, которые просят не сжигать. И отсутствует интернет с его чепухой. Этот приют — единственный, который не уничтожили инспекторы заказника. Зимой 1973 года нелогичные действия погубили группу туристов; в память двоих из них их товарищи срубили избу. Других таких стоянок на Кольском нет.
В полнолуние, когда на небе заиграли лисьи огни, я долго мечтал на крыльце. Изба — не палатка. Я смывал пот нагретой на печи водой, ел за столом, а моя одежда высыхала к утру. Ночные заморозки не беспокоили, как и рутинные сборы лагеря. Чай не отдавал копотью, а спальник не покрывал конденсат. И хотя в туалет я выхожу с топором в руке, но звери не заставляют меня просыпаться и прислушиваться к шорохам из чащи. Так что проходившую мимо ночью росомаху я так и не услышал. Иногда я делал странные вещи — голым спускался за водой или разговаривал вслух с воображаемым собеседником. Одиночество в таёжной избе — это слишком личное.
Каждая дневная вылазка завершается радостью возвращения к избе. Неторопливыми вечерами я читаю книги о средневековье, отправляя ложку в банку с арахисовой пастой. Листаю «Чивруайские дневники»: их лирика трогает, но местами я, смеясь над хвастунами, пишущими о выпитой водке и глубоких снегах. Даты с середины октября до марта в тетрадях отсутствуют, но я встречаю автографы от известных мне людей. Еще на полке лежит распечатка о сумасбродах, увидевших в Ловозерских горах «артефакты древней цивилизации» и снежного человека. Летом у Сейдозера с избытком подобной публики.
Горы: встреча с зимой
В Ловозерских тундрах избыток воды. Покинув горные теснины, ручей за считанные километры превращается в поток, пенясь на перекатах и заполняя омуты. Если упасть — ты, наверное, не утонешь, но тело заболит от обжигающей воды и ударов об валуны. Поэтому мост через Чивруай — совершенство: бок бревна обтесан, прорежен зарубками и оформлен перилами. И я не знаю почему, но тропа уходит за правый берег реки, а не проложена от избы по левому… Путь долго ведет по щедро пропитанной влагой земле, но чем дальше я продвигаюсь, тем чаще мороз сковывает лужи.
Тайга кончается. Каменные поляны, покрытые скользким мхом, разрезают карликовый лес. Я не использую туристические палки, но посох из сосны, отныне мой верный напарник. И чем выше я забираюсь — тем восхитительней становится пейзаж и мое настроение. Тундра, взлохмаченная курчавыми скалами и мореной грядой, обнажена. Светит негреющее солнце, а облака окольцовывают горы. Каньон сужается, а резко отвесные стены плато испещрены кулуарами — это Чивруайские столбы. Мореное озеро служит границей циклов года — его затягивает корка льда; дальше — одни камни и хруст снега.
Бросаю рюкзак и прячусь от ветра за валунами. Высота — 633 метра, знобит от мороза, но для меня все прекрасно. Внизу, под крутым склоном, сходятся два ручья, порождая Чивруай. Хочется добраться до седловины перевала и глянуть на озеро Райявр — но световой день стремительно кончается, а контрольная точка возвращения — 15:30 — пробила. За перевалом — ущелье Киткуай, и именно там умирали студенты, но я об этом еще не знаю. И я спускаюсь к постаревшему ягелю и безымянному озеру. Балансирую на курумнике и ощупываю посохом глубину снега. Перелом — и я, скорее всего, не жилец… Последнее, что я помнил, когда вступил в зону леса и сумрака, — туманы, окутавшие столбы.
Старые следы у озера Сейдъявр
В тайге однообразно. И мне нужно увидеть путь от избы до озера. Извилистые лесные тропы — это не то, что мне по душе в горной местности. Ботинки даже в гамашах неотвратимо впитывают воду, штаны принимают на себя капли с веток, а перчатки надо часто отжимать. И ещё на тропе лежит куча, оставленная медведем; я ворошу ее — она недельной давности, из последней черники. У меня с собой сигнал охотника; не факт, что его взрыв спугнет косолапого. Форма самоуспокоения. Впрочем, я спокоен.
Покрапывает дождь. Свинцовое небо Арктики близко. Безмятежно бродить по безлюдному галечнику Сейдъявра — меланхоличная радость. Стоянки на берегу еще хранят следы вторжения человека: оставленные ловцы снов, забытые перчатки и отпечатки ног. И вездесущий мусор. На той стороне Сейда изба заказника, но дыма я не вижу. Я стою напротив безымянного острова — он кажется мне воплощением угасающей осени, которая, покинув горы, еще сохраняет свое печальное очарование в низине. Краски ушли с растений, ставших матовыми, но осока выделяется своим естеством. Тихо.
Смеркается. Время уходить. Я погружаю замерзшие пальцы в приятные воды Сейдозера и черпаю его чистоту. Природа — единственная вера, которая не лжет. Возвращаюсь к приюту по правому берегу; пересекать присмиревший Чивруай по скользкому бревну в устье нет желания. Тропа там интересней: виды на склоны Нунчурт. Завтра я покину осень.
Крик белого камня
Я люблю разговаривать с камнем. Он понимает и всегда молчит. Горам все равно — есть ли я, или сорвусь туда, где уже ничего нет. Чтобы остаться наедине с миром гранита, надо хвататься за тонкие березы и опираться спиной на изогнутые сосны, разрешая себе отдышаться. Осторожно ступать по сбитому ветром снегу и набирать час за часом высоту — туда, где все по-другому… Ночью ударили морозы — пляжи у озера затвердели и появились корки льда; у избы было минус 4, а на плато — в раз студеннее. Это хорошо — облачность растягивает. Голубое небо украшает Ловозерские тундры.
Останцы — их не снес ледник, когда покидал Нунчурт. Налево раскрывается извилистое Ловозеро; где-то в ближайшем заливе, или в трех часах хода, затаилась пристань Мотка. И видны почти все острова Сейдъявра — особенно заросший елями Линдимсуол, о котором саамы складывали свои мрачные легенды. Чивруайское ущелье, где уже чернеет, завораживает и просматривается на десяток километров. Но вечер поджимает. Я траверсирую — обхожу висячую долину и жалею, что не стану спускаться с нее. Потом резко поворачиваю на восток: курумники и участки молодого наста чередуются, а две арктические куропатки даже не боятся меня.
Трудно понять, где господствующая точка. Ягель и камни сильно замело, а синее небо прижимается к горной тундре. Наконец-то в 15:30 угадывается трегуляционный знак, обросший сосульками. Нунчурт — 785 метров. Я впитываю глазами зимнюю роскошь, пара дней — и черный фон поглотит до лета глубокая белизна. И отступаю. Шатаюсь на «марсе», нахожу неглубокий каньон и спускаюсь в самом нелогичном месте, вжимаясь в одни камни и старясь не слететь вниз на другие. Около 17 часов фиолетовый закат ложится на горы. Восторг, но телефон гаснет. На обратном пути я заблудился.
Белое безмолвие всегда уходит и остается
По ту сторону реки в землю вонзилась упавшая ель. Она здоровая, и ее толстые ветви сгодятся на дрова. Еще недавно абсурдный закон запрещал трогать валежник. Я связываю очередную охапку репшнуром и, пошатываясь, тащу на спине к избе. Поленья, оставленные командой «Сила территории» и сгоревшие в печи, возмещены с лихвой. А смердящие пакеты с мусором, разбросанные вокруг, от туристов из Москвы или Петербурга, я уже давно спалил. Завтра — 24 октября 2018 года, я проснусь как можно раньше, напишу пару строк в дневнике и с грустью покину Чивруайский приют.
Природа отвердела — листья, брусника, вода; камни и ивы покрылись инеем, а туманы вновь утаили от глаз другие берега Сейдозера. Лед неторопливо распространял свои владения, то отодвигаясь от берега, то зарождаясь среди открытой воды, окольцовывая смутно угадывавшиеся острова — Павтэсуол и Куссуол. Болота стали твердыми, а крупицы снега робко осваивали землю; и холод придавал этому миру совершенно иное восприятие, отличное от того, что привыкли видеть люди. Обжитые мхами курумники Чивруайлатв и Лепхе терялись в завесе туманов. А по «Потрясному» мосту прошло что-то, но не человек — следы все помнят. И только в березовом лесу я повстречал солнце, раскрывшее гору Эльморайок с её зовущими изгибами.
На морене перед перевалом мороз объединял в единое целое сыпуху и камни. Но тропа выделялась, белея снегом. Вытянутый каньон Тулбнюнуай дразнил своим безлесьем и завалами. Я вспомнил ироничную реплику альпиниста, сказанную им мне у Голубого озера в ущелье Актру. И все понял. Я больше не пойму долгих переходов по лесным низам. Зачем спотыкаться о коряги, если мне нужно упорно бродить там, где камень поглотит мой разум. И ещё я вновь оглядывался туда, где в межгорной котловине над тайгой поднималось туманное облако. Еще немного, и оно настигнет меня. Так казалось.
Мороз крепчал. Голубое небо посинело, закат поиграл с оттенками розового, и в 18 часов пришла ночь. На спуске в ущелье я продлил удовольствие, пробираясь среди хаотичного рельефа, а на проходной комбината мне сказали, что уже пошла третья неделя, как в горы перестали ходить люди. Очевидно, я стал последним в этом затянувшемся сезоне.
