Водяные мельницы Кенозерья: с русалками или без?

Кенозерский национальный парк, жизнь вокруг Кенозера. В отличии от Мезени, где море и ветер, и соотношение ветряных и водяных мельниц в XIX веке — две к одной, здесь — одна к десяти. В начале XX века водяных на Кенозере было 50!

Сегодня действуют две — одна из них в деревне Зехново. Построенная в конце XIX века на Безымянном ручье, зехновская мельница представляет собой мощную двухпоставную (с двумя колесами) «верхнебойку». Круглые сутки — летом и зимой, за исключением сильных морозов, она молола зерно жителям Спицыно и Зехново, которые настолько поняли ее, что каждый был сам себе мельником. Частью жизненного годового цикла была весенняя чистка 400-метрового канала-копанца и впадающих в него родников. Сломавшаяся в конце 1970-х мельница лежала в руинах — как тысячи ее «сестёр» на реках Русского Севера. В 2008 году благодаря «Ленгипроводхозу», Поморской плотницкой школе и Министерству культуры РФ она получила вторую жизнь. Сейчас зехновскую мельницу представляют как памятник технической смекалки народа. Но техника — меньшая часть явления, которым стала мельница. Подсознание, тысячелетние страхи человека, стоявшего перед могучей северной природой — создало ей особый ореол.

Момент, когда мешок с зерном превращался в муку — воспринимался чудом, переходом из света в полумрак и возвращением в свет уже в другом качестве. Что колеса вращались водой, было понятно, но весь процесс был загадкой, где успех и неуспех объясняли сверхъестественным вмешательством. Мельница в языческом сознании была границей земного и потустороннего миров, а мельник — представителем «того» мира здесь и здешнего — «там». На этих представлениях мельники и делали большие деньги, забирая до трети зерна и загоняя деревню в долги. «Сердце мельницы — каменные жернова, сердце мельника — каменное».

Суеверия делали мельнице и мельнику особую «славу» и заставляли «хрестьян» лукавить. Набожный глава семейства отправлялся в место, считавшееся нечистым, строго-настрого запрещая появляться там жене и детям. Шел — потому что не мог и не хотел заниматься мельничным делом, имевшим странную репутацию. С колотящимся как у зайчика сердцем он шел к мельнику, представлявшемуся контактером потустороннего мира, и передавал ему зерно — плод годового труда. Догадываясь, но не понимая, как всё устроено, он напряженно прислушивался к перестуку механизмов. Плеск воды, скрип колес во тьме, вращавшихся с разной скоростью, делали волшебным превращение зерен в белую пыль, из которой пекли самое вкусное — горячий хлеб с корочкой. Голова кружилась от волнения, хотелось быстрее уйти в понятный мир избы и поля. Мужик забирал мешок с мукой, делая вид, что внимательно следит за весом, и, как в тумане, соглашаясь с мельником о его доле. Ноги несли в дверной проем, скорей отсюда, под протыкающим спину взглядом. А на следующий день крестьянин бежал в часовню, на другой конец деревни, и истово молил Бога простить грехи. И так продолжалось каждую неделю — годы и столетия. Сказания Русского Севера о мельницах — свидетельство смешения в крестьянских головах язычества и христианства.

Язычество укладывало производственный процесс в свою систему представлений о мире. Считалось, что мельник покрыт с ног до головы мукой не оттого, что высоки производственные потери, а потому что отводит от себя внимание «того мира» — ради безопасности. И что мука — это маска-защита: «всё лицо белое, в мучной пыли, только глаза видны». Профессионализм мельника — не набор навыков, приходящих с опытом, а магическая сила — особое знание, особое слово.

Особое знание, считалось, «иной мир» давал в обмен на жертву: «При постройке мельницы достаточно положить зарок на живую тварь: свинью, корову, овцу (намек на древние жертвы) или человека, а уж водяник рано или поздно найдет свое посуженное и утопит в воде; большая мельница строится не менее чем на десять голов» (1). «Еще в XIX веке среди крестьян ходили разговоры, что мельники специально сталкивали в пруд припозднившихся путников. Чаще, однако, предполагалось, что водяной сам забирал обещанную ему мельником жертву» (2).

Этнографы сохранили суждения крестьян:

«Мельник непременно должен быть колдун и водить дружбу с нечистыми, иначе дело не пойдет на лад. Если он сумеет задобрить водяного, то мельница будет всегда в исправности и станет приносить большие барыши, напротив, если не поладит с ним, то мельница будет непрерывно останавливаться; водяной то отберет у шестерного колеса пальцы, то прососет дыру у самых вешняков — и вода уйдет из пруда прежде, нежели мельник заметит эту проказу, то нагонит поводь и затопит колеса. Один мужик построил мельницу, не спросясь водяного, и за то последний вздул весной воды с такою силою, что совсем разорил стройку» (3).

«Здесь мельница была. Этот мельник — говорят — чего-то знал. Пашком его звали. Он когда строить начинал эту вон плотину (так попробуй на речке, чтобы сделать плотину!), а он, говорят, бросил какую-то шшепу ли чего ли и говорит: «Держите, наши и ваши!». И на речке, на проходной воде, палка остановилась. Он говорит: «Идите, бейте с этой палки сваи». Сваи стали бить, мельницу сделали. Это мельник работал до тех пор, пока его не выгнали. Его выгнали, он и говорит: «Я уйду — и мельница уплывет». На другой год унесло мельницу, как он ушел, той же весной» (4).

Договор имел вторую сторону, и ей считался водяной — его представляли в виде огромной рыбы, щуки или сома. Мельники, подчеркивая связь с водяным, сообщали, что он «особенно любит селиться под водяной мельницей, у самого колеса» (5).

Неприкасаемость профессии, основанная на языческих суевериях, устраивала мельников, поддерживающих их то рассказом о необъяснимом происшествии, то ссылками на невидимых покровителей.

Отношения мельника с «иным миром», по общему мнению, имели роковые последствия, и здесь языческое сознание и христианские проповедники были едины во мнении — нет сказаний, где мельник кончал бы добром: «Он (мельник) умирал, так двое суток: пяты надо резать у него крестом» (6).

Мельница, как впоследствии паровоз и аэроплан, пользовалась дурной славой:

«Там раньше мельница была, — А потом мама там дом поставила. Дак там всё неладно шло: то корова кончится — скотина не велась. Потому что на месте мельницы нельзя ставить дом» (7).

Заброшенные мельницы, по языческим верованиям, были вотчиной водяных, русалок — расчесывающих волосы, духов-«шишиг». Необъяснимый шум, далекая-далекая музыка, неожиданная остановка мельницы или внезапный пуск механизмов — приписывались их вмешательству. У плотин водяных мельниц водилась рыба, но здесь не рыбачили, боясь вытащить водяного или быть утащенным на дно.

«На мельнице пугать не пугало, а разбудить — разбудило. Я сам после войны в Видягинскую мельницу поехал, там еще у них работала мельница, а наша (в Зихново) не работала, видно. Я купил овес и увез туда толочь. Засыпал вечером, свалился и заснул. Сплю-у-у. И вдруг говорит кто-то: «Ты что спишь? У тебя уже всё (смолото)!». Я пришел, так толокно, мука, летит из ступы. Я и у мужиков слыхал — будило» (8).

Крестьяне, одновременно верившие в Бога и языческих божков, искали психологическую самозащиту, объединяя то и это, представляя воду в мельнице «святой»:

"Студенец-ручей он там из-под земли течет. Все мы ходили брали водушку у мельницы из-под битого колеса. Где колеса вертятся, тут у стеночки, из-под битого колеса воду и брали. Этой водой детей мыли, грыжу и от призору заговаривали: «Встану я, раба божья Алена, благословясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из ворот воротами. Выйду я в чистое поле. В чистом поле стоит дубище, на этоем дубище сидит серое котище. Он омывает, очищает все думы, призоры, все переговоры с белого тела, с ретивого сердца, с буйной головушки, с серых очей, с черных бровей. Аминь моим словам». Почитаешь над водой, водой окатишься, омоешься и от чистого сердца перекрестишься» (9).

Наложение христианства на языческие представления для крестьян было удобным компромиссом со всеми силами, которых боялись и в которые верили. Символ такого совмещения неподалеку от зехновской мельницы — «священная сосна» и рядом поклонный крест.

Церковь игнорировала нехорошую репутацию мельниц, повсеместно строя их на реках и назначая мельниками монахов — какая тут зависимость помола от водяного? В том же Кенозерском парке, на истоке реки Лекшмы из Лекшмозера, среди кустов лежит большая ступа водяной мельницы Кирилло-Челмогорского монастыря. Антониево-Сийский монастырь с XVII века имел каскад мельниц в плотинах искусственных озер — Золотицкого и Ширшинского, и естественного — Лахтинского. Плотина Золотицкого озера еще видна в 300 метрах левее моста через речку Ширшемянку на шоссе, ведущем к Новодвинску. Самым известным монастырем Русского Севера пользовавшим мельницы был Соловецкий. Широта монастырского владения мельницами опровергала языческие представления, но разве подсознание слушает аргументы? Также и следы языческих верований народа в прошлом — для некоторых неудобная тема, которую лучше обойти, чем встроить ее в общую картину русской православной культуры.

Находя время от времени на реке то жернов, то мельничную ступу, идешь «на разрыв» — хочется сохранить для истории и забрать в музей — там, где это возможно технически. Но понимаешь, что тогда прелесть места умрет, а История покинет эти берега.

Примечания: