Дорога на Север: марийские леса и вятские пустоши
Лесовозы на марийских дорогах, заброшенные вятские поля и разговоры с чувашскими дальнобойщиками о региональной экономике и далеких вахтовках. Там, где кончается железобетонное Подмосковье, все реже встречаются освещенные трассы, человек становится интереснее, зарплаты все ниже, а воздух — чище. Репортаж журналиста, путешествующего автостопом, о диалогах с местными жителями и сотнях километров провинциальной страны, где лес чередуется со степью, а местами на русском языке говорят с крепкими поволжскими акцентами.
Московские кольца и сирийские грезы
Балабаново — это небольшой город, полный новостроек, через который когда-то протянули железную дорогу в Киев. Раздаются раздражающие гудки поездов и электричек, а солнце 18 июня немилосердно печет, пока я разбираюсь в хаосе городских окраин. Моя задача: оказаться на бывшей военной дороге, ныне — третьей московской кольцевой «А-108», которая выведет меня туда, где полоса асфальта уходит на восток. Конечная цель далека — может, это будет пограничье с Монголией, а, возможно, Колыма и волны Охотского моря. Проходит час, второй — в сосновом бору, где я ловлю попутки, но фуры проносятся мимо; много здесь белорусских и казахстанских номеров.
«Я автостопщиков часто подвожу, но никогда не понимаю», — смеется парень Женя из скучного райцентра Боровска, примечательного разве что настенной живописью Владимира Овчинникова. Двухполосная дорога на Серпухов проходит по малонаселенным местам, лишена фонарей, а телефон тут едва ловит. Возле стелы «Московская область» меня кусают комары, а затем подбирает сержант из Ставрополья; служба в Подмосковье дает ему около 40 тысяч рублей в месяц, и он был не прочь пройти Сирию, но его семья оказалась против. На жарком Ставрополье, где осело множество чеченцев: «Деньги их поуспокоили, а Грозный уже как Москва застроен», — уже сняли урожай с полей. Проезжаем мимо мусорного полигона — вопреки петициям, он работает.
От «сто восьмой» я ухожу на «А-107» у Чехова: ночью ремонтируют мост, и трасса перекрыта постом из полиции и дорожников, которые вместе стерегут поворот. «Одних ментов бы хватило — но Москве денег некуда девать!» — бросает Александр, он — вахтовик в возрасте из Липецкой области и гоняет бетоновоз за зарплату в конверте. Он работал на Югре, но далеко не северный оклад и опасность провалиться на зимниках под лед вынудили его покинуть Сибирь. А Подмосковье превращается в индустриальный кошмар: развязки, огромные стройки и чадящие миазмы. Еще пара локальных машин: разработчик пабликов «ВКонтакте» и лохматый выходец с Кавказа, который просто кивает мне — «садись», и дорога затихает. Три часа утра: над дачным поселком Юрово стоит болотный туман и непонятная вонь, и я залезаю в палатку.
Киргизская грусть и подмосковный частокол
«Китайцы везде свои щупальца протянули и завалили Россию химическими продуктами — такая гадость, что есть невозможно!» — рассуждал водитель «Газели». Коле, как он себя представил на русский манер, за пятьдесят лет; после школы он сел за баранку грузовика, а последние десять лет приезжает на сезон в Москву. В южной Киргизии, в степных окраинах Оша, где как-то вырезали узбеков, деревья — редкость, но земля дает богатые урожаи, и Коле непонятно — отчего в России поля стоят заброшенными? Ему, как и мне, трудно дается нездоровое среднерусское лето; а сегодня собирается гроза и накрапывает дождь и стоит влажная духота.
Автостоп же ужасен. Обычно, следуя в Сибирь, я выбирался на медленной электрогорской электричке до станции «14 километр», откуда рукой подать до «М-7». Вчера я преодолел 160 километров, а сегодня шестьдесят километров по «А-107» отняли у меня полдня. Ливень задержал меня в Электростали — промышленном анклаве, где несло химическими выбросами и где стояли части ПВО и сгорали деревянные дома на перспективных для застройщиков участках. Частный сектор с его культурой тишины здесь неотвратимо умирал, а города Подмосковья, как на подбор, становились тоскливыми скоплениями многоэтажек и сетевых магазинов.
«М-7» — я ликую от указателя «Нижний Новгород». Затем отбойники, километры желтой разметки, запрещающей остановку, и промзоны. Меня подбирает мотоблок; а затем, я час за часом обливаюсь потом, экономлю воду и отхватываю тепловой удар; и размышляю о том, как пересечь автобан: в километре манит к себе «Пятерочка», полная холодных напитков. Впрочем, часам к шести вечера я хожу, умытый дождем, по затопленной ливнем деревушке и наблюдаю в магазине, как бывший уголовник старательно называет вафли «печеньем в клеточку». С водителем мы поговорили о клоунаде Навального и промышленном альпинизме: «Раньше, там платили как инженерам, а сейчас нанимают мигрантов — болтаться на веревках за копейки: разобьются — да и черт с ними?!».
Водка в поезде и мечети у Волги
В автостопе часы ожидания компенсируются. «Газель» из Смоленской области движется на Елабугу — я проеду в ней километров восемьсот и избегу кошмаров нижегородской и казанской объездных. Андрей ушел в водители из проводников и с ностальгией вспоминает поезда на Сургут и Лабытнанги: «Водку с тройной наценкой продавали из-под полы пассажирам, пока на РЖД не закрутили гайки; половину прибыли отдавали начальнику поезда, а тот с органами и московским начальством делился». И хотя кататься по России ему нравилось, работать за чистую зарплату в 20 тысяч он не стал: в поселке под Смоленском его жена получает еще меньше.
Федералка «Волга» уходит во Владимирскую, а затем — в Нижегородскую область: обилие магазинов и памятников архитектуры сочетается с брошенными избами. Дорога тянется по холмам, поросшим хвойными лесами, и слишком мне знакома, чтобы вызывать какие-то эмоции. За взятку в сто рублей из моего кармана мы ночуем на парковке газпромовской заправки, а утром въезжаем в Чувашию; сосны пропадают: преобладает лесостепь, а асфальт явно портится. Чуваши в селах торгуют картошкой и южными яблоками, выдавая их за свежий урожай, а река Сура смотрится вполне живописно. Я же наговариваю Андрею ужасов про татарских гаишников.
Русские и татарские деревни в регионе, который называется Татарстан, хотя русские там — этническое большинство, легко отличить по церквям и мечетям. Бывшая Булгария имеет некоторый шарм в своих затяжных холмах, слегка поросших лесами. Вода в Волге спадает; водитель с восторгом осматривает панорамы грязной артерии западной России, и я ему немного завидую: для меня это уже рутина по пути на Север. Мы прощаемся — на пыльной обочине казанской объездной гниет мусор, палит солнце, автостоп не ладится, и у меня есть время размышлять о салафитских бородах у местных, городе Иннополисе и отменном качестве главных дорог республики. Тормозит грузовик — я еду в неизведанные марийские края.
Лес, реки и марийцы
Татария позади, а тема для разговора — медвежьи углы и чуваши. Этнос относят к тюркам, визуально они часто восточного типа, но Павел светловолосый, хотя и невысок ростом: «Народ наш трудолюбивый и больше к селу склонный, чем к городу, хотя земля у нас паршивая; наша семья до последнего скот держала». В школе он, увлекаясь орнитологией, не вылезал из соседних марийских лесов, а повзрослев, стал развозить продукты по магазинам. «Чем дальше от Москвы, тем меньше дорог», — возвращается он к головной боли страны: «В Кировской области пытался срезать 100 километров; дорога по лесу на карте есть, но… асфальт там местами, и я, застряв в весенней распутице, побежал в деревню за помощью. Когда деду-трактористу дал тысячу рублей, он дар речи потерял».
Шоссе «Вятка» начинает петлять среди густого хвойного марийского леса, от которого тянет стариной и немножко мистикой. «Трассу относительно недавно привели в порядок: районные дороги в республике отвратительные. Марий Эл бедная, а бюджеты чиновники раз за разом разворовывают, приговаривая, что марийская почва не принимает асфальт», — описывает регион Павел. Вскоре я брожу по окраинам полумарийского и наполовину русского поселка Красногорский; по трассе исправно тянутся лесовозы, развозя основной экономический продукт края.
Речка Илеть промыла себе русло в песке: она прозрачная и умерено прохладная, а охранник с моста, сидящий в будке, не советует мне пить из нее: «Лесокомбинаты гадят». Пляж на удивление чистый, хотя на берегах регулярно засиживаются компании с мангалами. Я чуть прихожу в себя от путешествия на грани мазохизма, и легковушка забирает меня до поселка Куяр. «Турист?» — удивляется мариец Олег; он работает в компании, делающей для богатых срубы из толстого красноярского кедра. «Лес валить я не любил: дерево надо рубить только с пользой для человека», — констатирует он. Лес здесь рубят агрессивно, в районе не проводят рекультивацию и почти сократили лесничество.
Пасмурный вечер. Рядом течет река Малая Кокшага, и сил уже нет. Алексей — парень, бегающий кросс, показывает мне источник, окутанный злыми комарами, и тихий пляж за дачным поселком: «Купайся осторожней! Глубина реки пять метров, а из дна бьют ключи». Утром серьезные марийские ветра трепали мою палатку, а я гулял по лесу, заваленному исполинскими деревьями, и лазил по противопожарной башне у Куяра. Полдня я выбирался на север: брали меня почти одни марийцы; происхождением они были, как и многие здесь, из смешанных семей, но родной язык не теряли. Я узнал, что Йошкар-Олу именуют городом «военных, воров и проституток», и встретил дальнобойщика Дмитрия, ходившего на Дальний Восток и сделавшего ради меня лишние километры. И хотя я голосовал одним фурам, но легковушки сами останавливались. «Автостопщики на наших трассах редкость, и я всех беру», — сказал мне Евгений с косичкой, а я сошел у Оршанки.
Чувашские планы и вятские грусти
«В республике есть ГЭС, но электричество нам не принадлежит — объект федеральный и торгует на сторону», — молодой дальнобойщик Ярик из Чебоксар очень разговорчив: «Зарплаты маленькие, квартплаты маленькие — я в центре города комнату вообще за 6 000 тысяч рублей снимаю. Но все-таки надо дом в деревне поднять; хотя я комнату все-таки куплю… или иномарку сначала?» Водитель говорит без умолка все 300 километров до Кирова, регулярно меняя темы, затронув фильм «Суть времени» и теории Жана Фреско, и постоянно возвращаясь к домику в деревне.
«Мне больше всего в Инте (Коми) понравилось — вахтовать там; на Северах люди правильные и честные, и сильные — не то, что наши хитрецы в Чувашии, которые, если бизнес замутят, то просят работать на них забесплатно», — делился дальнобойщик. «Еще в Бурятии хорошо было — красиво и люди порядочные; нужно было остаться, но у меня коммунистическое воспитание — родственникам помогать в ущерб себе. Сейчас я от этого избавился и живу ради себя», — вздохнул он, и выругал телефонное телевидение от МТС: футбол не хотел транслироваться, но оператор исправно списывал деньги.
Исторические вятские края, если ехать с юга — не такие уж и лесистые, как со стороны востока — от Перми: полузаброшенные поля на весь горизонт, утонувшие в зеленой траве. Асфальт был приемлемым, а от городков, деревушек и поселков веяло глубокой депрессией: обшарпанные старинные дома Яранска и Тужи, развалины цехов, пьяные компании у винных магазинов, угрюмые патрульные на улицах и едва светящийся окнами Котельнич на Вятке. Говорят, что в лесах под Котельничем есть не только медведи, но и засекреченные гарнизоны, к которым выходят грибники. Еще в Кировской области хватает лагерей с жестокими режимами. Эта область была во власти губернатора — оппозиционера, коррупционера и ныне уголовника Никиты Белых.
«Купи светоотражающий жилет; вы — автостопщики, вообще жизнью не дорожите!» — напутствует меня на сыктывкарском повороте Ярик. Ночь: прохладно и кусают комары — я брожу у дачного поселения Урожай; проваливаюсь в болота, вижу разлившуюся чернотой реку Медянку и вдыхаю сырой запах вятских елей. Вновь трасса; фонари не горят и окрик из автобуса: «Турист, ты куда? Мы на Сыктывкар, давай залезай!».