Великая государыня царевна и великая княжна Софья Алексеевна

Побывав на Пинеге над могилой Василия Васильевича Голицына (1643−1714), правителя России (1682−1689) при царевне Софье (1657−1704), сосланного Петром после ее падения (1689), я спросил священника: наказание ли за грехи ссылка? Нет — был ответ — это Божий промысел, дающий возможность исправления. Но человек может и не воспользоваться этим шансом, упорствуя в ненависти и нераскаянии.

Василию Голицыну, раздумчивому книжнику, по нраву пришлась Пинега — то с широкой рекой, где вековые ели другого берега на закатном солнце невысоки, как рыжая трава, то рекой, зажатой как девушка известняковыми обрывами. Где золотая листва ольхи и берез играли светом с черными елями и их желтыми, как пламя, сестрами — пихтами. Редкими заливными лугами и выскакивающими вдруг из земли отвесными горами гипса и ангидрита. Игра Пинеги, после простоты Пустозерска, Яренска и даже Каргополя, напоминала Голицыну умственные забавы дипломата, мастерство смысловых нюансов, уходов в сторону и вдруг вопроса в упор — в конце вежливой беседы. Они поняли друг друга — Голицын и Пинега.

В местном фольклоре отмечаются в нескольких деревнях особенные народные песни. Объясняют уверенно, что это именно Голицын, неспешно плывя на лодке от Пинеги к Красногорскому монастырю, останавливался для отдыха и учил девушек московским песням. Нигде нет на Севере таких песен, как в восьми деревнях между Пинегой и Красной горкой. Еще вспоминают, что получив с помощью братца двоюродного Бориса нескольких любимцев-коней с родовых конюшен, роздал почти всех по дворам, где были кобылы, денег не просив. И потом, жмурясь от удовольствия, слушал величания и благодарности от хитроватых пинежских мужичков за породистое прибавление.

Спустя 150 лет показывали тяжелую священную книгу, с трудом принесенную старым князем на гору в монастырь. Самое ценное для книжника — книгу отдавал! А как-то принес монастырским старцам воздухи с Богородицей, с любовью шитые женской рукой. И пошли разговоры, что софьины это воздухи, монахини Сусанны — в Новодевичьем шила. Верно готовился Василий Васильевич к переходу в жизнь неземную, засылая вперед, в святую обитель, дорогие ему вещи — с каждым утром все менее полезные в этой жизни.

Или наоборот, избавлялся от памяти о времени мечтаний, неосуществленных планов и Любви, единственной и последней. Да, да, Любви, ибо невозможно смертному человеку читать такое с хитрым государственным расчетом:

«Свет мой батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета! Радость моя, свет очей моих! Мне не верится, сердце мое, чтобы тебя, света моего, видеть. Велик бы мне тот день был, когда ты, душа моя, ко мне будешь. Если бы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила пред собою… А мне, свет мой, веры не имеется, что ты к нам возвратишься. Тогда веру заимею, как увижу в объятиях своих тебя, света моего. Всегда того прошу, чтобы света моего в радости видеть… Я брела пеша из Воздвиженского, только подхожу к монастырю Сергия Чудотворца, к самым Святым воротам, а от вас отписки о боях: я не помню как взошла, читала идучи; не ведаю, чем… благодарить за такую милость Его и матерь Его, Пресвятую Богородицу, и преподобного Сергия Чудотворца, милостивого… Бог, свет мой, ведает, как желаю тебя, душа моя, видеть…»

Это дневная жизнь. А ночью пинежской бессонной перебирал князь свои грехи и думал: простит ли ему их Господь… За гордыню взвалить на себя переделку России на новый лад — что и Царям непомерная ноша. Что из гордыни и жажды ослепительной власти влюбил в себя молодую царевну — обхождением вежливым, речами умными, взглядом многое говорящим. Или главный грех — предательство супруги «пред Богом» и детей, когда уже тяготился ими, прислушиваясь к увещеваниям отправить добрую жену в монастырь, и вести ее, Софью, под венец. А сыночек Алешенька так и не очнулся здесь, тронулся умом… А может это и был грех — не повести любимую под венец?

Кто-то шептал ему в ночных беседах сам с собой о царском венце в род Голицыных пришедшем. Самый большой грех — власть царскую на себя примерять. Петр этого не понял, иначе замучил бы с Шекловитым, а мать его материнским чутьем поняла особую задумчивость князя, требовала казни Василию и сыну. И уж совсем редко вспоминал князь про деньги за решения, каких не должно было быть. Булава гетманская Мазепе, любовь к Польше непонятная, получалось — ради кафтанов золотой парчи с каменьями в пуговицах? За это простят — лишился всего, претерпел оскудением крайним.

И тут приходило совсем тяжкое… Черные лица, вверх обращенные или вывернутые набок, или лохматыми затылками — к небу, к Судии Вышнему. Вдоль всего возвратного пути от Перекопа — десятки тысяч в первом походе, десятки тысяч второй раз. Повел 100.000 войска в степь, которую сожгли. Не ведал, что степи жгут? Только у Перекопа обнаружил, что нет колодцев, взялся и погубил — непростимый грех?

Или кровь царевича Петра непролитая, а «надо» говорила, — это главный грех? Или что не смог повернуть Россию, куда мечтал и хотел? Не чета петровской России была бы: европейская, с дружественными соседями, книжной мудростью и научным знанием, свободой Веры и слова — ранее невиданными!

И вдруг падала тяжесть великая. Не пошел проклятым путем Петра, не стал ради Цели сгонять с обжитых мест, гнать в болота, в смерть. Слаб оказался духом, слава Богу, не осилил самим же задуманного. Петрушке каково — приходят к нему ночами? И когда совсем уж спокойствие веки смежало: а те, вверх лицами, от безделия моего смерть принявшие? Власть это грех, Васенька, а безвластие-бездействие еще больший грех. Решения отложенные — жертвы умноженные!

Но ненависти у князя не было, даже обиды. Они приняли друг друга — Пинега и Голицын — с великими неосуществленными замыслами человек, оказавшийся на его счастье — стране на несчастье — слабым в своих желаниях.