В религии Израиля, как, впрочем, и во всякой почти древней религии, все главные ритуалы были завязаны на жертвоприношении, являлись жертвоприношениями. Принесение жертвы и есть центральный момент всякого ритуала, все они предваряют и обыгрывают жертвование своего самого дорогого Богу. Люди отрывают от себя лучшее и отдают, и тем самым считают себя в той или иной мере оправданными. Первая серьезная революция в этом деле, изменившая взаимоотношения человека с Богом, описана в книге Бытия, когда Аврааму со стороны Бога было предложено уплатить символическую цену вместо жертвования самым дорогим. Вся «психология» события описана довольно драматично, внутренние борения и диалог с Богом подаются так, что сам бы человек до такого не додумался. Человеку потребовалось услышать прямое указание, что его решимость испытать свою веру принята и жертв самым дорогим не требует.

osservatoreromano.va
Евангелисты выделили в том праздничном ужине лишь единственный момент: преломление хлеба и испитие от чаши

Человеческое сознание тогда выкарабкалось из-под страха недоплатить Богу, разобравшись, что главным мотивом жертвования является не плата, а благорасположение. Об этом же стали говорить пророки: «Жертвы и приношения Ты не восхотел; Ты открыл мне уши; всесожжения и жертвы за грех Ты не потребовал» (Пс 39:7). Можно сказать, что человеческое сознание тогда научилось отделять себя от своих поступков, и, значит, забрезжила перспектива сами поступки видеть и определять как управляемые сознанием, а, следовательно, «грех» изымать из самого же сознания, помещая туда требуемое — благорасположение. Слушать в себе подлинное и доброе, отделяя его от привнесенного, злого: «Уклоняйся от зла и делай добро; ищи мира и следуй за ним» (Пс. 33:15). Проще говоря, Бог не требует ни подтверждения твоей веры, ни раскаяния посторонними средствами, чем, собственно, и является жертвоприношение — посторонним средством. Однако духовное изменение человека происходит не сразу, а поэтапно, согласуясь с возможностью вместить. А изменить религиозное сознание несоизмеримо сложнее, чем взять какую-нибудь Бастилию. Там такой густой бульон из несовместимых с разумом традиций, что вовек не расхлебать, если по поводу всех их вести высокоумные богословские диспуты с теми, кто на эти диспуты накачан в духовно-образовательных учреждениях.

Христос знал, что Его часто просто не понимают. Может быть, и догадываются о том, чему Он учит, но сформулировать верно мысль у этих простых людей явно не выходит. Сейчас нам довольно странно читать о том, какая реакция у слушателей была, к примеру, на простейшую притчу о сеятеле (Мк 4: 3−20). Но это для нас сейчас — простейшую, а тогда ее не поняли даже апостолы, а народу Христос ее даже и растолковывать не стал, зная, что и после этого все равно не поймут, а только запутаются, в лучшем случае — запомнят. Прекрасно понимая, что имеет дело Он с довольно серой массой, умом крайне неразвитой, Христос придавал Своим действиям максимальную наглядность, давая возможность усваивать глазами и ушами, чтобы это усвоение хоть как прижилось и, возможно, со временем проросло в понимание, сложившись с другими пониманиями в одну общую картину. Поэтому говорил притчами и действия свои подкреплял словами, содержащими запоминающиеся образы.

Господь чисто религиозных актов по возможности избегал, уча в том числе, что религии свойственно уклоняться от поклонения в духе и истине, слегка иронизируя даже на эту тему «спасения от иудеев», обыгрывая, пародируя кондовую фарисейскую аргументацию: «вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся» (тут бывший исходным артикль «о» имеет, вероятно, значение неопределенного местоимения, поэтому небрежное «чему кланяетесь» является правильным переводом Ин. 4: 22, 23), кратко и метко показывая обездушенность, неразборчивую механичность такого рода «элитного» поклонения, заключенного в вечных разборках о том, кто лучше знает, как надо (тем самым комментируя реплику о местах и способах поклонения)*. Но выражение своего благорасположения может быть не только ведь ритуальным и оттого обездушенным. Если Аврааму предложена жертва замены, то превращение ее в регулярный ритуал уж точно не предопределено.

Богословы-литургисты спорят временами, был ли на Тайной вечери жертвенный ягненок или не было. То есть речь идет о том — соблюдал ли Иисус в данном случае традицию или «устанавливал таинство» с нуля. Между тем вопрос не имеет значения, раз уж евангелисты ему таковое не придали, выделив в том праздничном ужине лишь единственный момент: преломление хлеба и испитие от чаши. Это действие положило начало тому, что регулярный ритуал его совершения Церковь назвала своим главным таинством, положив его в основе всех совершаемых ею спасительных мероприятий. Участие в таинстве является наиважнейшим делом спасения для крещеного человека, и постоянное приготовление к нему должно составлять весь спасительный строй его жизни.

На Тайной вечери Он совершил наглядный перенос ритуального действа в пользу обнаружения, явления подлинного смысла, в данном случае — жертвоприношений. А правильнее сказать: Он положил им конец. Действительно, на следующий день религия явит, наконец, свое подлинное лицо и принесет ту жертву, которая ей «к лицу» — убьет своего пророка и Спасителя. Потому что все народные ритуальные действия являются камуфляжем религии, не имея никакого уже смысла, понятного и объяснимого даже ей самой для себя. Она со времен Авраама затаила в себе жажду подлинного жертвоприношения, ее не удовлетворяет замена, она будет отстаивать свои права до конца.

Но если религия настроилась Его убить, то Своих учеников Христос изначально отстраняет от участия в этом жертвоприношении. Для них больше нет никаких жертв, они свободны от религии, принеся вместе с Ним жертву бескровную, явленную в хлебе и чаше вина. Ритуальный минимализм этого домашнего жертвоприношения, по сути, явил обыденность всего подлинного, не нуждающегося в ярких представлениях, сделавшись Новым Заветом человека с Богом: не лить кровь, не жертвовать людьми ни для каких благих целей, исключить из своих действий всякое зло, а единственная допустимая жертва — пожертвовать собою, своей жизнью, ради жизни других. Это и есть — самым для себя близким. Своей жизнью, не чужой. Тогда, кроме Иуды, этого никто и не понял, ученики тотчас принялись спорить, кто из них главный.

Две жертвы были принесены. Противоположны друг другу, одна прежде другой. Вторая — на Голгофе — оправдывала все жертвы, первая — в Горнице — их все отменяла. Но есть в этих жертвах один общий участник — Сам Иисус, сказавший, что жизнь «никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее». С Его стороны это тоже жертва, но не по правилам того ритуального жертвоприношения, которое состоялось у стен города. Не по правилам вообще любого религиозного, то есть эгоистичного жертвоприношения. Церковное вероучение как-то неразборчиво объединило две эти жертвы в одну, к тому же перенеся центр тяжести на Крест, трактуя Тайную вечерю исключительно в свете жертвы крестной, слишком поспешно переносясь из Горницы сразу на Голгофу. Из-за этого смысл жертвы замены в церкви практически утрачен.

С течением столетий христиане, словно не понимая, что делают, стали имитировать в основном то, второе жертвоприношение. «Жертва вечерняя» словно переносится на вечер другого дня, когда горница была уж опечатана полицией. При этом, хоть и называться все это стало теперь таинством, но по сути совершаемое является модернизированным жертвоприношением, в котором странным образом речь зашла о преобразовании жертвы, о ее природном составе, отобразив, кажется, единственную заботу Церкви — разобраться с божественной физикой, так, чтобы эти научно-философские теории нашли свое достойное место в обряде поклонения божеству.

* Совершенно неуместно было Христу в данном контексте указывать на «спасение от иудеев» в серьезном тоне и убеждать самарянку в правильности иудейского поклонения, тем более самим иудеям от Него постоянно доставалось иронии по поводу их вечной правильности и знаний о том, как положено кланяться (и Сам Он говорил, что Отца те не знают), это совершенно противоречило бы всем Его спорам с законниками. Вставка выглядит нелепой, если не подразумевать тут изменения интонации, некоторого передразнивания, обыгрывания утверждения со стороны женщины про «святые места»: «Вы говорите», где она как бы подписывала Иисуса отвечать за это коллективное «вы». В одной интонации отвечать на эти «два вопроса в одном» было бы совершенно невозможно, и раз уж самарянку потянуло побогословствовать (поголословствовать, если правильно) на тему святых мест, Христу одновременно требовалось сказать о главном и не упустить случая выразить всю претенциозную несерьезность вопроса в указанном ею ключе. Изначально видно, что она хотела Его унизить, помянув религиозную щепетильность иудеев, и с позиций уже своей зашоренной религиозности, привычно поделившись на «вы» и «мы», после чего обычно наступают всякие глупые выяснения самых важных деталей религии, кто ест свинину, а кто нет, кто крестится справа налево, кто слева направо. Христос не дал ей возможности почесать языком о такой вот высокой духовности и заодно отделил Себя от всякого «вы».