Как профессиональное богословие душит интуицию христианства

На заре христианства одна империя как-то наняла философов для создания высокой, стройной богословской системы, чтобы имперская религия смотрелась самой передовой, чтобы и уму, и сердцу доставалось, чтобы низы и верхи одинаково морщили лбы, стараясь постигнуть глубокое и вечное. Имперские чины даже в соборах участвовали, но ни уму ни сердцу в итоге не досталось, уму, при этом, особенно не повезло. Истории разные стали сочинять. Для сердца. Святая мученица выстраивает себе жилье с тремя окнами во славу Пресвятой Троицы, чтобы смотреть на мир через три окна, за что и претерпела — это вот уму или сердцу? Да ни тому ни другому, пища только рефлексам. Упрись в догматы, не понимая о чем они, и страдай за это, так и не поняв. Но ударение тут на страдании, понимать и не нужно. Однако считается все равно как «понимание сердцем».

Читая, например, Боэция, прямо чувствуешь, что надоело ему все это. Словно математика из университета сослали в вечернюю школу подтянуть учащихся по арифметике, так и здесь, сиди вот и разжевывай христологический догмат, объясняй, что к чему, чтобы концы с концами сошлись. Скучно, работа рутинная, явно заказная, подтянуть тут и там под духовные определения, чтобы более-менее складно смотрелось. Халтура, одним словом. И, главное, всем ясно, что не сойдется, они там определили, а ты расхлебывай. Не случайно Боэций накануне казни последнюю книгу свою назвал «Утешение философией», где ни слова о догматах, а сплошное утешение свободой от этой чепухи. Скучно обслуживать нужды упертых религиозных фанатиков, чья «искренняя духовность» имеет лишь одну природу — ощущение собственной исключительности, и требование от богословов ее подтверждать.

Настало время, когда богословам по профилю — то есть, выстраивать стройную систему — заниматься стало совсем нечем. Система воздвиглась, смотрелась криво, и тут как-то все само собою разделилось на два лагеря. Одни решили, что раз стоит пока, то пускай стоит как есть, авось не рухнет. Авторитет древности не велит прикасаться, древние определяли Духом Святым, и нечего лезть умом туда, где Дух уже прошелся. Однако находились перфекционисты, которым казалось, что тут явно недоделано, видны следы халтуры. Центром первых был Константинополь, центом вторых — Рим. Есть халтура или нет халтуры, но лучше не трогать, чтобы не нахалтурить еще больше, считали в Константинополе. Если есть халтура, ее надо исправлять, считали в Риме. Частицы здравого смысла присутствовали и у тех, и у других. И каждый поступал так, как считал нужным. В Риме решись на первый новаторский ход — добавили в Символ Веры «исхождение Святого Духа» еще и «от Сына». Проблему в дальнейшем так и стали называть — «филиокве» (filioque), что значит «и (от) Сына».

В Западной Церкви посчитали, что так более складно смотрится. И кривой, недоделанный христологический догмат, хоть как-то сбоку выравнивается, пускай исподволь, но все равно. За всем этим стоит довольно сложный, путаный клубок рассуждений, но поправка явно отсылала к догмату христологическому и не имела цели хоть как-то обидеть Троицу всю вместе. На Востоке это не понравилось, но какое-то время терпели. Там развилась концепция, согласно которой в «непознаваемой природе Бога» у каждой Ипостаси, между тем, должна иметься своя функция, которая отличает ипостаси одну от другой. Отец не рожден, но рождает и изводит, Сын рождается, Дух исходит — примерно так. Все в виде геометрического равнобедренного треугольника. Поскольку речь изначально шла о «непознаваемой природе Бога», то такие интересные о ней, прямо-таки интимные, сведения черпались из двух-трех отдельных фраз Писания, понять которые можно было как угодно.

Но настало время политических разногласий между Западом и Востоком, вот тут многие богословы и оживились. «Филиокве» стало знаменем, под которым Восток обвинил Запад в догматических отступлениях от заповеданной веры отцов. Разрыв отношений оформился на почве «более правильного» понимания природы Бога, которая, как известно, «непознаваемая». От кого исходит Утешитель — Дух Святой, в какие периоды, и при каких условиях, каждый знал лучше другого. Восток застыл в ощущении себя правым. Запад еще делал пытки доработать христологический догмат до сколько-нибудь приемлемого вида, итогом чего спустя долгое время явился догмат богородичный. В поиске «правильных» взаимоотношений человека с Богом, каждый по-своему рисовал Его «непостижимость», точно зная, что в главном непостижимость уже постигнута: посчитано до трех и установлены внутренние отношения.

На Западе в результате дальнейшего постижения непостижимого Бог вышел Творцом правильных для человека, хотя и довольно суровых законов, отступления от которых Он не терпит. Постигая же мудрость сих законов, входишь в процесс Его постижения. На Востоке законам придавали значение меньше, считая их вообще невыполнимыми, и полагали их указателями на требование унизиться как можно сильнее, чтобы вытравить из себя «ветхого человека». Мысль о наличии у Бога каких-то твердых «законов» подстегнула Запад к развитию науки, которая должна была «напрямую» выйти к постижению «природы Бога». Но наука в итоге увлеклась созданием реестра законов, решив, что это само по себе гораздо интересней, и, главное, прибыльнее. Восток полагал, что как таковых законов у Бога вообще нет, что все это «законодательство» устроено ради духовного сверхъестественного отбора самых преданных боголюбцев, поэтому естествознание никак не освящалось и считалось делом пустым и греховным.

Со временем слабость богословских позиций и тех и других становилась все яснее. Православными писателями написана прорва пафосного вздора, «объясняющего», почему filioque — это неправильно и насколько лучше без этого. В свою очередь католическими богословами явлена не меньшая прорва пафосного вздора, «убедительно» доказывающего, почему это все правильно. Все писатели словно лично присутствуют при исхождении Святого Духа и знают со стопроцентной уверенностью, как именно Он должен исходить. Им «явлено», как говорят наиболее из них бессовестные и отвязные. Пересчитав буквы, можно сделать вывод, что исхождение оттуда прописано лучше, чем отсюда и оттуда. Состояние догматического богословия, стояние Церквей Востока и Запада на его позициях, может удовлетворять и здесь, и там ныне только откровенных мракобесов. И там, и здесь христианство «твердо» держится только на них, деятельно же принимая иные — человеческие, гуманизированные черты. Пусть не всегда и не везде стратегически продуманные и верные, но соблюдающие, по меньшей мере, общую интуицию христианства.

Папа Франциск, пожалуй, первым из иерархов «высшего звена» крупных, считающих себя христианскими Церквей, так откровенно стал демонстрировать интуицию христианства, не боясь вызвать недовольство «твердой» паствы, для которой главное упереться в правильность старинных формулировок и традиций и погрести под ней все живое, чем еще и держится неформально христианская вера. Если его пример вдохновит православных иерархов настолько, что они перестанут действовать с оглядкой на свою наиболее зашоренную паству, если Церкви найдут в себе силы и перестанут кичиться собственной исключительностью, объявлять свою упертость «полнотой» всех немыслимых и наивысших знаний о Боге и мироустройстве, перестанут поощрять наивные, но с тяжелыми последствиями религиозные глупости, отложат отсталые споры об исхождениях ипостасей друг из друга, то есть бросят болтовню о том, чего все равно никто никогда не видел и знать не может, и что не имеет никакого значения для исполнения интуиции христианства, то тогда появится шанс включиться в работу по деятельному исполнению заповедей — уменьшению зла на Земле. С Божьей, конечно, помощью, которая в таком случае не замедлит. Потому что уж точно Бог не подпишется под дальнейшее продление споров об исхождении до «победного» конца. По той причине, что такая «грядущая победа» подразумевает дальнейшую войну уже против Него самого.