Спас Нерукотворный

Язычество развивалось, начав с попытки познать мир, как отметил апостол Павел (ИА REGNUM «Почему религиозность настраивает человека на измену жизни» 20.07.2015), и кончив нелогичной, бестолковой системой договорных отношений, при соблюдении которых человеку возможно свалится помощь со стороны или хотя бы не будет препятствия. В сделках, в войнах, в быту, но чаще все же во всяком лукавстве. С богами обращались по разному. Их можно ублажить, отвлечь, даже перехитрить, перезаключить договор с другим — более сговорчивым или, наоборот, более суровым и требовательным — богом. И все это совершенно без размышлений о том, чем все это кончится и почему вообще все это так «действует».

Развитая религия почти не имеет никаких шансов вернуться в исконное состояние чистой веры, какие бы «реформы» в ней не затевались. Идолопоклонство — это же не одно только «язычество», то есть многобожие. В первую очередь идолопоклонство характеризуется формальностью отношений человека с предполагаемым объектом тонкого мира и лишь во вторую его статусом. Впрочем, они взаимосвязаны, «очередь» тут условна. Формальная связь предполагает формальные требования, а если все требования — таскать жертвы к пункту приема жертв и так же бездумно блюсти мораль, не понимая, ради чего это делается, формализуя договор, превращая закон в систему одергиваний по всяким пустякам, то статус Высшего Существа, как его ни расписывай в превосходной степени, опустится до уровня идола. Который не знает, что уже придумать, чтобы чувствовать себя удовлетворенным человеческими поступками.

Если объекту поклонения требуется ублажение, то ублажение и становится поклонением. Где даже знак внимания и приветствия («поклон»), означавший прежде гостеприимство, дружелюбие, становится формальным пресмыканием. Языческие боги были капризными и злобными, и никак не решали для человека «конечные вопросы бытия». Договор с Богом — Создателем всего сущего, который совершил в своей истории Израиль, тоже был довольно «сыроватым». Диковатый еще народ, не успевший обзавестись своей религией, взял себе в племенное божество — Самого Главного Бога. По истечении времени глазами развитых «цивилизованных» людей союз этот выглядит довольно странным, потому как никакие «конечные вопросы бытия» тот народ явно не интересовали. Тот Бог, которого потом греки обозвали Абсолютом, сделался Богом племенным и стал обустраивать незатейливый быт неустроенного кочующего народа, живущего, в основном, разбоями. Но подобная, почти первобытная религиозность была настоящим, революционным возвращением к интуиции жизни, которую уже утратило язычество.

Однако всему хорошему приходит конец. Благодаря, как всегда, жречеству договор с Богом привычно обрастал сколь невыполнимыми, столь же необязательными условностями, формализовавшими то живое, что присутствовало изначально. «Монотеизм» по сути стал повторять путь язычества, почерпнув из него самое «главное»: Бога надо ублажать во всех его требованиях, какими бы вздорными они не были. Взять тот же «день субботний», установленный как здоровая первобытная праздность (в чем укорял евреев фараон (Исх.5:8,17), который превратился в день бессмысленного затухания всех живых проявлений. Религия показала свою нечуткость и бестолковость в распознавании «воли Божьей». Так что Римская Империя сразу перехватила по большому счету не христианство, а тот же самый нечуткий иудаизм со всем его щепетильным отношением к бестолковым законам, с «христианской» риторикой, где «христианского» было лишь — законотворческая игра евангельскими цитатами.

Чем дальше человек отодвигал от себя Бога, тем непонятнее становилось, как по отношению к Нему себя вести. Бог в «цивилизованной» религиозной среде снова перестал быть чистым источником преизобилия Жизни, а сделался Абсолютом, Недосягаемым и Непостижимым Трансцендентом. Жизнь же стала грязным, неудачным и временным поделием, недоделкой, посланной и данной только ради того, чтобы «испытать человека», которую надо вывести, чтобы войти в «подлинную жизнь» и там предаваться экстазу. Хочется человеку быть вечно с Транцендентом и бесконечно блаженствовать или предпочитает возиться и наслаждаться вот этой всей времянкой? Так религия поставила вопрос. Транцендент не ест, не пьет, не говоря о прочем особенно грязном, и, чтобы попытаться изобразить из себя «соответствие» Абсолюту, надо всю эту еду-питье, а особенно прочее грязное, свести к минимуму, чтобы Абсолют видел «стремление человека быть с Ним» и брал на заметку.

Монотеизм избавил человека от мелкого и неразборчивого идолопоклонства, но не избавил от пресмыкания, то есть, по сути возвеличил роль идола до необъятных размеров, превратив его в Абсолют. Своего рода тоже идол. Столь же капризный и неразборчивый в добре и зле. Да и «зла» не стало. Оно утратило «физические свойства», перестало противостоять Абсолюту, стало одним из его изделий и инструментов, посланным людям для «испытаний», которые надо было выдержать, отказавшись, по сути, от жизни. Протащить ее как лямку, без всякой радости, в слезах и большую часть времени провести в раскаянии за то, что не соответствуешь идеалу. Со временем всякая нужда и позывы организма к ее удовлетворению стали пониматься как желание зла, то есть «уклонением от воли» Недосягаемого Трансцендента. Наблюдая за тем, что яблоко от яблоньки недалеко падает, человек, изначально привыкший докапываться до причины, дошел до мысли, что исконная порча мира — «грех» — лежит где-то близко к основанию мира и что он к ней тоже как-то причастен. Но додумать до конца эту мысль у него не получилось. Религия не дала. «Причастность» эта оформилась в ослушание или непослушание, а «добром» стало следование жреческим указкам.

Монотеизм сделался идолопоклонством. Разве что идол, в отличии от языческих, сделался совсем уж несносным. Не поддающимся ни ублажению, ни даже сколь-нибудь понятному договору с собой. Ему все что вы ни сделаете — все будет плохо. Неплохо он относится только к строящимся храмам, где происходит ему поклонение.