Гибель гражданственности, иллюзия выбора: выживет ли политика в XXI веке?

***

Джон Г.А. Покок. Момент Макиавелли. М: Новое литературное обозрение, 2020

Парадокс хорошего политического устройства — в его хрупкости. Порочный автократ может десятилетиями разбазаривать ресурсы, дробить гражданское общество, подавляя любое продуктивное сопротивление. Страна будет долго балансировать на грани краха, но даже если он и случится (что с крупными и сложными системами происходит не так часто, как нам кажется), то обществу просто не хватит организованности, чтобы совершить революцию. Благое же правление требует такого тонкого баланса и столь высокой активности масс, что малейшие отклонения грозят быстрым перерождением.

Такая хрупкость занимала мыслителей со времён античности: какие звёзды должны сойтись, чтобы установился благой режим? Можно ли если не предотвратить, то отсрочить его гибель? Что делать, если деградация уже началась? Стоит ли остановиться на не самых лучших, но более стабильных альтернативах? Способна ли природа человека (или материальные условия жизни) поменяться так, что хрупкость исчезнет?

Новозеландский политический историк Джон Покок в книге «Момент Макиавелли» исследует развитие республиканской мысли, искавшей ответы на эти вопросы, с античных времён и до американской революции. Уже Аристотель выделяет два важных требования: готовность каждого человека участвовать в управлении во имя общего блага (добродетель) и независимость граждан в своих решениях. Античный идеал предполагает, что разнообразные частные интересы можно включить в политику, не подавляя их. Для каждого аспекта жизни выстраивается хитрая система, включающая широкие массы (утверждающие решения), элиты (предлагающие решения) и, возможно, лидера (волевое решение в ситуации неизвестности). Интересно, что восстановления именно последней роли требует современный философ Славой Жижек: интеллектуалы и эксперты легко застревают в сомнениях, разрешить которые может лишь переход к действию. Республиканцы добавили бы, что действие — эксперимент, результаты которого следует оценивать массам.

В средневековье схема сводилась к требованию, чтобы каждый занимал должное место в «вечном порядке», иерархии авторитетов. Покок считает, что такой взгляд искажает суть республики. Аристотель рассчитывал, что правление должно раскрывать нравственную природу каждого гражданина (человек, по его определению, животное общественное или политическое), просто с учётом различных талантов и склонностей (не все люди хотят и могут управлять). Демократию он критиковал за рассмотрение людей как одинаковых, решающих всё простым большинством, то есть за отрыв содержания человека от его роли в политике. Проще говоря, элиты — не наследственные сословия, а меритократия, выдвигаемая под конкретные проблемы.

Парадокс в том, что граждане должны стремиться к общему благу, но любые частные отношения (в пределе — личная зависимость) угрожали республике. Если хоть один человек нарушит порядок, то это сделает невозможной добродетель всех остальных. Даже если «истинная» природа людей блага, республиканцы не могли обойти стороной влияние объективных условий на поведение (привычки). Основное внимание уделялось поддержанию равенства (слишком бедные оказываются зависимы от слишком богатых; та же проблема с сословными привилегиями), необходимости каждому владеть оружием, стабильным и независимым источником дохода (конкретно — земельным участком; наёмный работник зависит от работодателя), свободным временем.

Несложно заметить, что даже общества свободных землевладельцев были далеки от идеала: традиции освящали ту или иную форму неравенства, нестабильность земледелия требовала создания локальных сообществ взаимопомощи (или кланов). Но важнее, что республику подрывал прогресс. По мнению многих историков, величие Рима держалось на свободных, организованных, достаточно культурных и владевших оружием гражданах — но приток рабов, экспансия владений патрициев и войны лишили римлян самостоятельности. Дэвид Грэбер доказывал, что порабощение людей и превращение их в товар (что изменило понятие долга — по сути, реального аналога аристотелевской добродетели!) было общемировым процессом. Развитие торговли, кредита и промышленности (наёмного труда) окончательно подорвало традиционные основания республики.

Потому республиканская традиция по большей части пессимистично относилась к прогрессу, выступая как бы домодерновой оппозицией модерну. Идеал общения и движения к общему благу сменялся попытками сбалансировать разные части несовершенного и постоянно рассыпающегося общества. Уже в эпоху Ренессанса появилась идея разделения властей — но не функционального (законодательная, судебная, исполнительная), а классовая. Передача «ветви власти», допустим, одному сословию в глазах республиканцев вело лишь к созданию закрытой клики, клуба заговорщиков. Тем более, что это не решало вопрос зависимости одних людей от других вне политических институтов. Скорее, баланс между «классами» требовалось соблюдать в каждой ветви, в каждой функции: лидер и элиты всюду должны контролироваться массами, а их решения — подтверждаться широким большинством. В общем, речь шла о противостоянии социальных групп в рамках политической системы (в духе Чарльза Тилли), а не о дизайне абстрактных законов и процедур. В этом же контексте следует рассматривать и иные республиканские понятия: власть законов и процедур первоначально касалась процесса общественных собраний, а не предписаний в конкретных сферах; ротация элит и должностных лиц должна была обеспечить участие максимального количества граждан в управлении; обезличенность системы подразумевала, что патронаж лишается смысла из-за массового участия в политике, а не власть бюрократии; и т.д.

Большой акцент делался на необходимости постоянно меняться, «проводить ребалансировку» в непрерывно ухудшающихся условиях, действовать наперекор неопределённости. По мнению Покока, лучше всего противоречивость государства, которому угрожает нарастающая «коррупция», расписал Никколо Макиавелли. В этом смысле «Государь» — не циничное пособие по «реальной политике», а пессимистичный взгляд на перспективы реформ вне более-менее функционирующих республиканских институтов. Макиавелли не верил в возможность достаточно быстрого изменения людских привычек; потому новый лидер должен либо опереться на имеющуюся традицию, либо проиграть. Теоретически государь может придать форму какому-нибудь скоплению людей, лишённых государственности — но и это потребует от смертного политика такой силы и харизмы, которая присуща разве что пророкам или мифическим законодателям. Потому свою жизнь Макиавелли посвятил сохранению республики: созданию ополчения, критике культуры, формирующей «не гражданские» нравы, и т.п. Впрочем, Покок указывает, что философ сильно недооценил силу утопий и миленаризма: хотя они до сих пор не смогли остановить «коррупцию», на протяжении истории они регулярно «латали дыры» и продлевали жизнь систем, с точки зрения Макиавелли обречённых.

Тем не менее республиканская мысль преимущественно цеплялась за сохранение старых условий (хотя бы в частностях), а не пыталась создать нечто новое; в первую очередь её интересовала неизменная личная добродетель, и лишь косвенно — историческая динамика. С утверждением капитализма бытие поменялось настолько, что в республиканстве наступил качественный перелом: автор и вовсе говорит о переходе к новой идеологии, «либерализму». Однако вместо разрыва с республиканской традицией новая демократия странным и противоречивым образом исказила предыдущие категории (в каком-то смысле пытаясь сохранить их видимость). Покок рассматривает этот процесс на примере США, в которых провозглашение независимости воспринималось как создание совершенно нового государства и порядка, а не реформирование старого.

Рост богатства и культуры, сопровождаемый специализацией, создал для массы граждан огромное поле взаимодействий, не связанных с политикой. Товарный обмен, наёмный труд и в особенности кредит сделали людей зависимыми друг от друга — и нельзя сказать, что равномерно. С другой стороны, старые отношения вассалитета и сословных иерархий разрушились. Деньги и капитал вроде бы позволили рассчитать вклад каждого гражданина в национальное благосостояние, а кредит и инвестиции заставили государства озаботиться проблемами развития, а не простого воспроизводства. Земля и оружие перестали быть реальными источниками гражданственности. Логично предположить, что добродетелью должны были стать деньги — но их природа нестабильна, а главное, денежные отношения толкают человека вступать в договорённости с людьми в эгоистичных интересах. Общее благо ограничивается разве что контролем за выполнением частных договорённостей, созданием условий для частного обмена.

Взвесив все плюсы и минусы, мыслители в целом пришли к выводу, что капитализм обеспечил материальный прогресс, но подорвал условия гражданственности. Люди оказались отчуждены от своей добродетели, потеряли себя в частных связях с другими. К тому же наёмные работники, составлявшие большинство, потеряли свободное время, а то и человеческие качества, став специализированным винтиком в промышленной машине. Народ превратился в невнятную массу (вполне в духе демократии по Аристотелю!), лишённую непосредственного доступа к республике.

Менее очевидным стало открытие, что в обществе, не имеющем традиционных привилегированных сословий, невозможно выделить особо талантливую от природы элиту — меритократию. Покок указывает, что в США к этому вопросу подошли со всей серьёзностью и реально экспериментировали с экзаменами и отбором. Таким образом, невозможно было воспроизвести даже неидеальные схемы «балансировки». Часть американских политиков-федералистов увидела в этом свидетельство того, что народ уже коррумпирован, и общество нужно спасать через околомакиавеллистские схемы (господство федералистов, почему-то считающих себя более добродетельными, чем их сограждане).

В целом решением проблемы стало… притворство (или, как пишет Покок, «ложное сознание»). Хотя люди не добродетельны и не граждане, необходимо, чтобы они по крайней мере воображали себя соответствующими гражданским ценностям. На первый взгляд эта концепция выглядит безумной, но западные мыслители опирались здесь на эфемерную природу капитализма. Рыночная стоимость, деньги, а особенно кредиты — всё это в первую очередь общественное отношение, разделяемая людьми условность, очень опосредованно связанная с материальной реальностью. Конечно, за фантазию людей борются биржевые трейдеры, рекламщики, священники и автократы, но почему бы за неё не побороться и государству?

Говоря грубо, либерализм попытался построить систему «костылей», которая заставляла бы людей, не являющихся гражданами, имитировать взаимодействия и связи, предполагаемые республиканской теорией. Народ следовало привязать к государству системой патронажа (а где-то — и полицейской/армейской силой). Добродетель нужно вынести на уровень абстрактной организации (рынок, власть закона/процедур), а затем навязывать индивидам: если торговец и стремится к богатству, то пусть вкладывает излишек в расширение производства, а не в потребление. Баланс отныне строился на формальном разделении функций, ветвей власти. «Благо», большинство граждан по факту не допускалось к управлению — оно целиком отдавалось на откуп узкому кругу представителей, превратившемуся в новую элиту (добавим: нередко наследственную). Либерализм не предъявлял требований к качеству людей, но потому, через делегирование и абстракцию, позволил включить в политическую систему любые интересы, группы и объединения.

Последнее оказалось особенно важно для США, претендовавших на соединение республики с имперской экспансией. Впрочем, Покок показывает, что имитация не спасла систему от коррупции, радикально антидемократических инициатив и борьбы фракций (правда, по большей части выражавших себя на республиканском языке). Стабилизировать государство пришлось вариациями на традиционные методы: с одной стороны, мессианской утопической идеей «города на холме», являющегося вершиной западной цивилизации. С другой — возвращением землевладельческой добродетели через миф о «фронтире» (незанятых «цивилизацией» рубежах, частях материка). Расширение фронтира примиряло имперскую экспансию, развитие коммерции/промышленности и самоутверждение воина-землевладельца. По замечанию Покока, диалектику заменили перемещением в пространстве. На первый взгляд, миф давал лишь небольшую отсрочку кризиса: незанятые территории Северной Америки конечны. Однако мыслители из США расширили его на весь мир — через миссию «освобождения» Востока от местного «варварства». Потенциально Соединённые Штаты должны были преобразовать весь мир, построить на земле предсказанное царство Христа. Кризис либерализма в итоге не миновал американцев, однако, как считает автор, в США сильно затормозилось оформление и осмысление классовых конфликтов, характерных для модерна.

Итого, Покок приходит к довольно популярным сегодня идеям: отказа Запада от развития человека, манипулятивности и скрытой элитарности западной демократии, необходимости восстановить гражданство и участие масс в политике в новых формах (и на новых основаниях), поиска альтернативных концепций общего блага. Коммунизм можно рассматривать как попытку восстановить настоящую республику — с его равенством, вооружённой милицией, Советами, авангардом, обобществлением собственности (что, теоретически, решало проблему неравной зависимости человека от человека), задачей преодолеть разделение труда, сокращением рабочего дня именно под гражданскую активность. Макиавелли, наверное, сказал бы, что эти революционные планы не смогли переломить традиции и привычки монархического правления; хотя большевики сознательно сосредоточились больше на централизованном управлении и материальном развитии, чем на развитии гражданственности, оставив эту задачу «будущим поколениям».

Классические республиканцы плохо работали с изменениями объективных условий, но их концентрация на добродетелях, зависимости классов, морали и воспитании всё же имеет смысл. Особенно сейчас, когда бесцельное накопление богатства зашло в практический и идейный тупик, а развитие человека выходит на первый план. Республиканцы исходили из узости, даже эгоизма частных потребностей — но сегодня стало ясно, что совершенство личности зависит от общих решений, от массовых усилий: будь то создание городских пространств, организация социалки, коллективная природа творчества, борьба с нищетой, неравенством и дискриминацией. Либеральные «костыли» всё очевиднее и очевиднее не работают, так что на повестку дня снова выходит пересборка и противодействие коррупции республики/демократии/политического сообщества.