От долгового рабства к наёмному труду и обратно: куда повернёт капитализм?

***

Дэвид Гребер. Долг: первые 5000 лет истории. М: Ад Маргинем, 2021

Финансовая сфера часто клеймится как рак на теле современного капитализма: спекуляции, печатание необеспеченных ничем денег, непомерные кредиты государств, поддерживаемые военной силой. Однако наивно полагать, что за пределами этих «перегибов» существует здоровый капитализм, созданный усилиями предприимчивых изобретателей и усердных работников.

Долги королей подготовили почву для буржуазных революций — и власти капитала. Но не менее важна история другого класса, пролетариата, лишённого всех средств существования и вынужденного продавать своё тело (труд). Не замешаны ли и здесь финансы? Империи и колониализм, определившие мировую историю, также подстёгивались военными займами, финансовыми пузырями вокруг проектов освоения новых территорий и долгами конкистадоров, толкавшими их на авантюры, шокирующую жестокость и даже взаимное предательство ради быстрого получения золота.

Как показывал Карл Маркс в XIX веке, а Дэвид Харви в ХХ, возрастание денег — принцип не исключительно финансистов и ростовщиков, а любого капитала. Каким именно способом рост достигается: технологичным производством, рабским трудом, войной или обманом — не важно. Капиталист всегда вложится туда, где ожидается максимальная прибыль. История становления капитализма, его этика и эта специфическая текучесть заставляют усомниться, что сегодняшние финансовые перегибы — нечто новое или особенное. Не являются ли они логичным продолжением какой-то давней, лежащей в основании современного мира логики? И есть у такой логики реальная альтернатива?

Ответить на подобные вопросы на основе обширного исторического и антропологического материала пытается антрополог из США Дэвид Гребер в книге «Долг: первые 5000 лет истории». Автор доказывает, что лежащие в основе современной экономической науки представления о самостоятельном свободном рынке, выросшем из некоей «меновой экономики» (тот же индивидуальный обмен товарами, но без денег), появлении денег, индивидуальных интересах как двигателе хозяйства, «вмешательстве» государства и многом другом (вплоть до психологии и этики) являются попросту вредным мифом, кое-как применимым только для западных обществ с XIX века (и то во многом потому, что они пытались реализовать эту утопию). Мышление в рамках мифа не только не даёт представить, как общество может существовать и развиваться вне капиталистических отношений. Оно мешает увидеть изъяны и реального капитализма, весьма далёкого от мечты о свободном саморегулирующемся рынке, несущего отпечаток жестокой истории своего становления.

Книга показывает, что ещё несколько веков назад большая часть мира сохраняла большое разнообразие организации и мотивации сообществ: от соседских отношений в деревнях или племенах — до гибких систем централизованного учёта и распределения, на которых держались целые империи. В отличие от капиталистического общества, для них не были характерны безличные количественно-денежные отношения, многие сферы (что особенно важно — человеческие тела и жизни) вообще не подчинялись логике обмена, а экономику невозможно было отделить от политики, культуры и личной привязанности.

Интересно, что при таких условиях мог существовать и развитый рынок — в некоторых государствах даже более близкий к идеалу «свободного», чем при капитализме последних веков! По иронии слишком серьёзная приверженность идее дохода как «награды за риск» (против безопасного изымания процентов по кредитам), честной репутации, недопущению монополий и вмешательства государства не позволила, например, арабской торговле скопить достаточно капиталов для развития промышленной революции.

В целом один из главных выводов книги — что рынки создавались государствами (как правило, для обеспечения постоянных армий), а не предшествовали или противостояли им. С другой стороны, торговля завоёванными трофеями и отношение профессиональных армий к гражданским как раз закладывали отношения недоверия и обезличенности (покупатель обычно не хотел знать, откуда взяты трофеи, да и вообще опасался долго контактировать с вооружёнными людьми).

Гребер предостерегает от того, чтобы искать в этих примерах идеал «первобытного коммунизма». Однако автор указывает, что они отражают важное «коммунистическое» основание всякого общества — заботу и зависимость, приобретающие разные конкретные виды, но всегда включающие индивида в сложную сеть личных эмоциональных отношений. Собственно, важным шагом к обезличенному рынку было изъятие человека из его сообщества, а также прямой запрет на установление новых контактов. Ключевой вехой на этом пути стало рабство — сначала военное, а затем и долговое. Конечно, само появление разных видов невольников и подчинение жён (характерное для большинства цивилизаций на определённых этапах) является следствием изъянов «первобытного коммунизма».

Гребер замечает, что члены соответствующих сообществ в большей или меньшей степени осознавали, где всё может пойти не так (и выражали это в суевериях или страшных историях), но объясняет, как определённые обстоятельства или внешние воздействия запускали «деструктивные механизмы», порождавшие неравенство, насилие и власть. В целом книгу пронизывает напоминание, что приведшие к появлению капитализма цепочки изменений не были чем-то предопределённым и не встречающим сопротивления — напротив, история полна восстаний, поворотов и «откатов». То же мы видим и сегодня во множестве форм, начиная с движений фундаменталистов и заканчивая ренессансом социализма среди молодёжи в США.

Стоит отметить, что у Гребера воздействие рабства выходит далеко за пределы собственно вклада рабского труда в производство. В книге показано постоянное напряжение между свободными гражданами (в основном крестьянами) и рабами. Коммерческие классы были заинтересованы в том, чтобы больше и больше людей влезало в долги и в итоге попадало в кабалу. В то же время государство (и косвенно часть протофинансистов) было заинтересовано в завоеваниях, а основой сильной армии (и её обеспечения) являлись именно свободные граждане. Большую часть истории играла роль и лояльность массы людей: будут ли они подчиняться светской власти, религиозной или денежной. Грубо говоря, по всему миру регулярно повторялся цикл: большинство граждан постепенно (иногда быстро, за несколько лет) оказывалось в долговой кабале, что приводило либо к разрушительному восстанию, либо к вмешательству государства (с амнистией должников, временными ограничениями на кредиты и т. п.), либо к экономическому краху с последующим завоеванием. Причём завоевателями нередко оказывались живущие на горницах кочевники, ряды которых пополнялись бежавшими от рабства бедняками.

Более того, само появление рабства в традиционных системах (в виде значительного притока военнопленных или встречи с рабовладельческой культурой) «извращало» существующие отношения зависимости. Возможность завладеть имуществом человека, вплоть до его тела, становилась большим искушением для использования упомянутых системных изъянов. Централизация военных действий (и вообще насилия), развившаяся в государственные аппараты, одновременно и делала нормой захват в плен чужаков, и давала средства для порабощения членов сообщества (не так-то просто поработить соседа собственными силами!).

Но особенно разрушительно действовала встреча с торговцами, уже использующими обезличенный денежный обмен. Заложники, ранее бывшие условными, внезапно становились реальными невольниками и продавались иностранцам. Гребер утверждает, что большинство колониальных рабов попадали в рабство через долги (либо перед местными силами, либо напрямую перед колонистами). Поначалу их даже не называли рабами, а считали чем-то вроде контрактных работников (тем более, что среди них было немало европейцев). Однако истории о «варварстве» и неразвитости других народов, перешедшие в расизм, стали оправданием открытого рабовладения.

Короче говоря, связь капитализма и свободы тянет на исторический курьёз. Идеальный работник — обезличенный индивид, лишённый человеческих обязательств и эмоций, отдающийся в полное распоряжение нанимателю. То есть раб. Гребер убеждён, что реальная проблема в изменении самого нашего понимания «свободы» и «долга» (заменившего традиционные обязательства и любовь). Парадокс долгового раба — в том, что изначально принципиально равный кредитору человек может утратить и это равенство, и саму человечность. Капиталистическая свобода заключается, с одной стороны, в возможности такого полного отчуждения себя; с другой — в том, что ты, в отличие от некоторых своих собратьев, всё-таки ещё этого не сделал. Пролетарий оказывается в более «мягкой» версии той же ситуации: он свободен, поскольку может сам продать свой труд (или умереть с голоду) и поскольку сейчас он не трудится. В рабочее время же он — обезличенный инструмент капиталиста (которому в теории, опять же, нет дела до личности рабочего или его социального статуса). Эту ограниченность «свободы» метко подметил, к примеру, политический философ Джеральд Коэн — одновременно предполагая, что капитализм слишком сужает наш взгляд на человеческую психологию и интересы людей, как на конкретных сообществах и показывает Гребер.

«Долг» же, денежный или моральный, толкающий индивида в объятья капитала, — это извращённый вид традиционного обещания или обязательства. Вместо конкретной потребности другого человека речь идёт о какой-то навешенной на индивида нечеловеческой, абстрактной, количественной (и самостоятельно растущей!) обязанности: например, банк может продать ваш денежный долг другому банку или даже правительству. Либо, как утверждает автор, МВФ может выдать кредит диктатору-коррупционеру, а затем требовать его возвращения от всего населения страны (с политикой экономии и пр.). Так в прошлые века ростовщики переносили долг человека на его детей и родственников, а порой — и на односельчан. Правда, элемент личного (или классового) отношения в финансах сохраняется: после кризиса 2008 года крупные банки были спасены политическим решением, а вот рядовые должники — нет. Как говорил Хомский: «Социализм для богатых, капитализм для бедных». Или, в терминах Гребера — коммунистическая взаимопомощь в среде элиты и сухой расчеловечивающий расчёт в отношении низов.

Можно сказать, парадоксы подобной свободы, труда и долга привели нас к сегодняшним сомнениям в корректности целей капиталистической экономики — росте, измеряемом ВВП, системе награждений рынка труда (спекулянты — на первом месте), соотношении политических и рыночных требований. Неслучаен призыв сосредоточиться на деятельности, не приносящей номинальной прибыли, но необходимой для благополучия живых людей — в частности, на уходе, волонтёрстве и творчестве.

Всё это поднимает вопрос связей, мотиваций и потребностей, лежащих за пределами капиталистического рынка, а также общественной организации, учитывающих не цифры, а личные предпочтения и эмоции. Гребер, по крайней мере, указывает, что такие системы не только существовали и охватывали большие количества людей, но и были абсолютно нормальны. И даже больше: проводя аналогии нашей финансовой эпохи с предыдущими переходами к кредитным деньгам, подкреплённым общественным доверием (и силой, подобной армии США), автор утверждает, что уходящие в разнос финансисты — не новая проблема. И до сих пор она вызывала реакцию в виде низовых движений и формирования институтов, защищающих должников.

Конечно, это лишь «программа минимум»: введение капитала в здоровые рамки. Но, учитывая наше неприятие рабства и неравенства, а также вызовы отсутствия роста и возможной экологической катастрофы, — возможно, количество необходимых ограничений перейдёт в качество. Свобода явно наполняется в сегодняшнем мире широким «социальным», психологическим и даже творческим содержанием; возможность гордо умереть с голоду явно не устраивает ни граждан первого мира, ни равняющиеся на иностранные стандарты уровня жизни развивающиеся государства.

Гребер считает, что капитализм с ХХ века держался на договорённостях с работниками — уступках профсоюзам или потребительском кредитовании, которые оказалось невозможно распространить на всех. Можно сказать, сегодня идёт формирование новых требований (и, возможно, договорённостей), касающихся более фундаментальных человеческих вопросов. Некоторые авторы считают это поворотом от рабочих прав к культуре. Но, возможно, если следовать логике книги, речь на деле идёт об основах капиталистического рынка: ценности человека, обезличенном счёте, мотивации; тех точках, где экономика сливается с политикой и проблемами простого человеческого общежития. А проблема не только в плохих условиях труда, но гораздо шире — в самом статусе наёмного работника и независимости экономики, капиталистического рынка, от воли людей (вернее сказать — от воли большинства, но не расчётов элит, обладающих рыночной властью). И современные авторы, спотыкаясь об не предназначенный для таких рассуждений язык, пытаются нащупать проблематику живой «коммунистической» связи, успешно поднимаемую Гребером.