Почему технологии и войны не помогут Западу выйти из тупика?

***

Хедрик Д. Власть над народами. Технологии, природа и западный империализм с 1400 года до наших дней. М: URSS, 2021

Технологии — это власть. Весьма прямолинейная вера в покорение природы (и человечества) через эксперимент, науку, разум (особенно сверхчеловеческий, искусственный) характерна для западной культуры. И небезосновательно: за несколько веков Европа и США почти достигли мировой гегемонии. Ещё чуть-чуть, и высокие технологии ликвидируют нищету, вылечат болезни, сделают ненужным монотонный физический труд, победят терроризм (а то и все «недемократические» режимы)… Или нет?

Представление о последовательном триумфальном шествии «науки и техники», подчинившем Западу иные цивилизации, похоже на ошибку мышления «задним умом» (поддерживаемую патриотической мифологией). Технологии, распределённые неравномерно, давали решающее преимущество одним людям против других — но лишь в ограниченный период времени, в конкретных обстоятельствах и в определённой области. История свидетельствует, что между силой самой продвинутой сверхдержавы и абсолютным господством, предрешённой победой, невозможностью всякого сопротивления лежит целая пропасть. Гордыня власть имущих часто приводила их к жестокостям и геноциду, но редко к долговечному успеху.

Империи, готовые захватить мир, стремительно рушились. С другой стороны, потенциально спасительный для человечества прогресс (например, номинальная возможность создать достаточно еды для всего человечества), конечно, улучшал чьё-то положение, но всегда разочаровал ограниченностью своих результатов. Наш мир сложнее, чем швейцарские часы; технологии заключены в политический, психологический, социальный, экономический контекст, с существенной долей неопределённости. Как сотни лет назад, так и сейчас многое зависит от людей, их организованности и воли.

К подобному выводу приходит историк из США Дэниел Хедрик в книге «Власть над народами. Технологии, природа и западный империализм с 1400 года до наших дней». Автор показывает, как технологический прогресс давал толчки к экспансии Запада — и в то же время накладывал на неё жесткие рамки (в частности, до сих пор делающие невозможной мировую гегемонию). Стоит отметить, что, отталкиваясь от хроники военных действий, Хедрик не ограничивает исследование развитием оружия, транспорта или тактики, а затрагивает медицину, инфраструктуру и (местами) гражданское управление. Ещё удивительней, что книга про возвышение Запада успешно избегает греха европоцентризма: автор вводит достижения, важные с европейской точки зрения, в контекст мировой политики и торговли соответствующей эпохи; упоминает точки зрения авторов из конкурирующих незападных империй; прослеживает реальные масштабы экспансии и влияния Запада (против формального разделения карты мира между странами Европы); тщательно сравнивает успешные и неуспешные военные операции в колониях. Таким образом Хедрику удаётся подвергнуть критике упрощённое представление о неизбежной победе западных технологий и западно-капиталистического образа жизни.

Пожалуй, историю империализма из книги можно свести к следующей формуле. Совпадение нескольких открытий даёт европейцам существенное локальное преимущество. Какие-то европейские державы применяют это преимущество достаточно быстро и в нужных условиях, получая новые долговременные (имперские) позиции. Другие либо слишком медлят, так что противники успевают адаптироваться и изобрести контрмеры, либо так верят в локальное преимущество, что полагаются на него в неадекватных условиях (масштабные бомбёжки во Вьетнаме против укрывшихся под землёй вьетконговцев). После такого «кратковременного» продвижения наступает длительный период «вязкого» и, как правило, безуспешного противостояния — до следующего технологического прорыва. Здесь особенную важность приобретает политика (и отголоски былой жестокости), так как требуется удержать отвоёванные территории и привилегии.

Например, соединение преимуществ нескольких региональных «стилей» кораблей, вкупе с достижениями математики и сбора данных, к XVI веку дали европейцам преимущество на море. Португальцы с его помощью смогли вторгнуться в азиатскую торговлю — построив несколько фортов на побережье Индийского океана, выторговав особые условия в некоторых важных городах и т.п. При этом османский флот оказался сильнее в условиях Красного и Средиземного моря. В целом Португалия смогла сыграть на внутренних противоречиях азиатских и ближневосточных держав именно потому, что основное внимание «крупных игроков» эпохи было приковано к борьбе на суше (а не на побережье океана), да и европейцы претендовали лишь на малую долю торговли региона, играя скорее роль надоедливого, но мелкого «варвара-хищника». Характерно, что многие европейские торговцы плавали исключительно между азиатскими городами (игнорируя «метрополию») и оказывались в зависимости от более развитых торговцев, в том числе мусульманских (несмотря на религиозную нетерпимость). Лишь в XVIII веке распад и междоусобица в Империи Великих Моголов, совпавшие с резким прогрессом Европы в организации армии, ружьях и артиллерии позволили британцам наконец проникнуть вглубь континента.

То же справедливо и для колонизации Америки или Африки. К 1800 году европейцы и там, и там контролировали в основном побережья. Хотя более-менее организованные индейские народы вроде ацтеков быстро пали жертвами и более совершенного оружия колонистов, и более дерзкой тактики (вместо церемонии объявления войны — убийство вождя на переговорах), разрозненные племена, жившие в глубине материка, сумели выдержать первый напор и вскоре превратились в непреодолимое препятствие для имперской экспансии. Если на американских континентах в пользу европейцев сыграли болезни (более разнообразные в плотно заселённом животноводческом европейском регионе), убившие большинство индейцев, то в Африке картина оказалась противоположной. Почти все колонисты, даже остававшиеся в куцых анклавах на побережье, погибали.

Собственно, только хорошо защищённые быстрые речные пароходы, прорыв в медицине и оружии (следствие индустриализации) позволили европейцам в середине XIX века быстро продвинуться вглубь материков. И даже в этих условиях ряд территорий, успевших перестроиться, нанесли имперской экспансии болезненные поражения: например, племена на Великих равнинах Северной Америки или Эфиопия с её относительно организованным государством. Преодоление подобного сопротивления было связано уже с открытыми зверствами, геноцидом, запугиванием. Интересно замечание автора, что индейцы в Чили занимались сельским хозяйством и были достаточно интегрированы в колониальное общество, однако к моменту новой экспансионистской волны в середине XIX века коренное население резко превратилось в сознании белых в «варваров», «зверей» и т.д.

В целом по книге кажется, что европейский империализм лучше всего справлялся с традиционными иерархическими сообществами — кастовыми, феодальными; по крайней мере, они быстро ломались (в том числе под внутренними противоречиями), столкнувшись с новым технологическим преимуществом захватчика. Распределённые мобильные племена, подобные партизанским отрядам, зачастую адаптировались к новым условиям ведения боя. Однако они падали жертвой медленных демографических процессов: индейцы вымирали из-за болезней, в то время как численность колонистов стабильно росла. Поскольку достижения медицины XIX века подчинялись элитарной и расистской идее, европейцы смогли создать схожие условия и в Африке: смертность среди бедных падала, для колонистов создавали специальные районы с хорошей инфраструктурой, в то время как уровень жизни местных жителей только падал. Китай, занимать территории которого британцам было уже не под силу (основная выгода шла от свободной торговли), также сотрясался опиумной зависимостью. Впрочем, масштабы эпидемий всё равно несопоставимы, и если в США потомки европейцев стали основным этносом, то в большей части Африки сохранила смысл освободительная борьба против колонистов.

Сложнее всего империям приходилось в столкновениях с нациями, достаточно сплочёнными и обладающими более-менее современной организацией. Даже в условиях технологического отставания они были способны вести организованную партизанскую войну. Здесь стоит вспомнить изменения в военной теории, отмеченные историком философии Арсением Куманьковым: с утверждением тотальных государств к ХХ веку всё население страны становилось единой силой, так или иначе участвующей в боевых действиях; если ранее военных более-менее чётко отделяли от гражданских, то теперь это различение стремительно исчезало (и становилось ещё более сложным к концу века, в эпоху партизанских войн и терроризма). Парадоксальным образом по Хедрику это — самые неудобные для империалистской экспансии условия. Единственным выработанным подходом здесь оказывался геноцид — или, по крайней мере, жестокий террор относительно мирного населения, с уничтожением всех его источников пропитания и средств существования, в надежде, что оно потребует от государства сдаться.

Автор указывает, что этот подход получил особое признание в связи с развитием авиации в самом начале ХХ века. Она было мало эффективна в уничтожении солдат противника, зато успешно применялась для бомбёжки статичных и мирных целей. Вопреки достигнутым после Первой мировой войны соглашениям, британцы (в частности Уинстон Черчилль), испанцы и итальянцы публично отстаивали применение ядовитых газов в колониях. Якобы «варвары» по своей природе стремятся воевать и «не возражают» (!) против смерти; соответственно, их либо нужно сдерживать ужасом, либо убить как нецивилизуемых. К тому же в начале века авиация была более дешёвым (пусть и державшимся, по сути, на бесчеловечности) методом контроля колоний, чем сухопутная армия.

Хедрик утверждает, что, помимо обычной адаптации менее развитых народов к борьбе с новой технологией, Запад своей жестокостью вызвал ещё одну реакцию: озлобление. Вопреки вере европейских вояк в слабоволие и пугливость «гражданских», народы в ХХ веке всё чаще демонстрировали готовность воевать до последнего, воспринимая борьбу как «священную» перед лицом очевидно безумных захватчиков. С учётом тенденции войн переходить в затяжные партизанские конфликты, а также с усилением военно-промышленного комплекса, заинтересованного в постоянном совершенствовании вооружения без конкретной внешней цели, дальнейшее военное развитие приобрело крайне противоречивые качества.

«Умность» современного оружия создаёт иллюзию, что его можно одинаково эффективно применять в любой ситуации. Зашкаливающая разрушительность кажется решением любого послевоенного «озлобления» (на самом деле решаемого лишь продуманной политикой и социальной помощью). Технологии стали столь блестящими, что затмили остальные оставляющие имперского успеха. Положительная сторона — в том, что США показательно провалились во Вьетнаме или Ираке (хотя в последнем случае мгновенно ликвидировали и армию, и руководство). Отрицательная — что нападающие не задумываются о социальных и политических последствиях войны, полагаясь на всесилие своего оружия.

Если раньше европейцы имели преимущество в соотношении цена/качество вооружения, то сегодня боевые действия стали запредельно затратными для Запада. Это касается и финансовой стороны дела, и политической: неравные, холодно-жестокие высокотехнологичные войны вызывают больше возмущения и внутри страны, и в международной политике. Особенно при том, что точность современного оружия, как указывает Куманьков на примере войны США против терроризма, сильно преувеличена — так что основной урон всё равно приходится на мирных жителей.

Хотя западные страны весьма богаты (и, теоретически, могут напечатать ещё денег), соотношение выгод от войны и затраченных на неё средств оказывается всё менее оправданным. Стоит упомянуть, что и «общественно-политическая» цена человеческой жизни в цивилизованных странах стала несравнимо выше, чем век назад. Хедрик же утверждает, что исторически экспансия имела наибольший успех как раз в моменты, когда она оказывалось аномально дешёвой (из-за преимущества в технологиях и снижения потерь).

Итого, хотя технологическое преимущество действительно давало толчок империализму, оно не решало целую массу иных встающих перед захватчиком проблем: политических, социальных, но также и военных (что, где, как и против кого использовать). Даже если Запад как абстрактное целое и приблизился к мировой гегемонии за последние несколько веков, это был противоречивый процесс, при котором слепая гордыня всегда приводила к болезненному падению конкретных империй. Сегодняшние западные амбиции, вкупе с чрезмерной верой в технологические преимущества, лишь обостряют извечные противоречия. Хочется верить, что метод «бесчеловечной жестокости», которым Запад пытался (не очень-то эффективно) обойти имперский застой в прошлом, сегодня уже невозможен. Немало политологов в начале XXI века вслед за Валлерстайном констатировали, что мечты о гегемонии в мире, ставшем столь сложным, априори тщетны; абсолютное господство и организационно невозможно, и экономически неподъёмно.

Как национальные государства сумели сохраниться вопреки «глобализации», так и сопротивление народов имперским амбициям остаётся вопреки новым формам империализма. Хотя концентрация военной мощи, богатства или иных ресурсов не могут не тревожить — не следует делать и слишком скорых выводов, будто особо разрушительная ракета или особо влиятельный банк станут той «волшебной палочкой», против господства которой не попрёшь. Как показывает Хедрик, сила и развитость человека, организованность и сплочённость общества — факторы, действенные при любом внешнем раскладе. Войны (горячие или холодные) выигрываются в первую очередь людьми, а не машинами. Возможно, парадокс XXI века в том, что при текущем уровне технологического развития человеческие качества и организованность начинают играть даже большую роль, чем когда-либо. Хотя блеск машин легко отвлекает взгляд.