***

Альбер Шац. Индивидуализм экономический и социальный. Истоки, эволюция, современные формы. Челябинск: Социум, 2021

Альбер Шац. Индивидуализм экономический и социальный. Истоки, эволюция, современные формы. Челябинск: Социум, 2021

Индивидуализм стал сердцем современной капиталистической культуры, но одновременно снискал себе дурную славу. Борьба либералов с государством, кажется, замкнулась в порочный круг: на первом этапе лозунги свободы разбивают деспотичные режимы, пытающиеся контролировать каждый вдох и выдох народа, сковывающие его силы и устремления. Но далее централизация возвращается как средство в руках масс против новых разбогатевших элит, циничных, эгоистичных и властолюбивых.

Мы ожидаем от освобождения взаимного уважения, справедливости и гармонии; получаем же унизительную алчность капитала. Связано ли это с порочностью человеческой натуры, которую следует «исправлять» или направлять лучшим из нас? Сталкиваемся ли мы с каким-то природным законом, который ещё предстоит взять под разумный контроль? Или либеральный проект, подобно марксизму, призванный раскрепостить и развить человека, упустил (а может, забыл, утонув в повседневных задачах) важные детали?

Французский историк экономики Альбер Шац в книге «Индивидуализм экономический и социальный. Истоки, эволюция, современные формы», написанной в начале ХХ века, пытается проследить, почему благая идея освобождения и общественной гармонии приобрела те зловещие и беспринципные оттенки «индивидуализма», которые мы наблюдаем сегодня. Автор довольно тонко и оригинально разбирает теории и биографии классиков либерализма, соотнося их с историческими реалиями и подчёркивая догадки, не получившие должного развития. Щепетильность Шаца в политических рецептах во многом созвучна современным левым мыслителям, а общие его выводы ближе к трагическому гуманизму, чем к «войне всех против всех»: наивно полагать, что мы сможем сразу разрешить все проблемы человеческого общежития. Но люди обязаны по максимуму использовать плоды экономического и культурного развития, подходить к своей жизни и жизни окружающих с предельной ответственностью и осознанностью.

Кузьма Петров-Водкин. Новоселье (Рабочий Петроград). 1937

Тем отчётливей видно, насколько либеральные и индивидуалистические принципы расходятся с благими пожеланиями автора. Удивительно только, что сам Шац этого расхождения совершенно не замечает — либо, в редких случаях, очень грубо и неубедительно его отбрасывает. Например, следуя логике «государство неэффективно, частные ассоциации эффективны», автор доходит до идеи, что армию и полицию также стоит доверить конкурирующим капиталистическим структурам. С чего бы делать исключение для монополии над безопасностью? Шац просто констатирует: логику либерализма нельзя доводить до конца, поскольку получаются «безумные концепции«! Более того, свободная «борьба за жизнь» неизбежно (!) приведёт к тому, что «похотливая горилла» выиграет конкуренцию у интеллектуала. Неожиданно оказывается, что здоровая конкурентная борьба нуждается в высшем авторитете. Действительно, исторически рынки создавались государствами, ведь экономический механизм — не нечто данное природой, а лишь сложная и хрупкая система человеческих взаимоотношений. Но в остальном тексте рынок утверждается как предвечная, нечеловеческая система, в которую нахально «вмешивается» государственная власть! Вердикт автор в этом вопросе также показателен: да, свободный рынок всегда предпочтительнее, но нужно идти на компромисс, чтобы не шокировать необразованное общественное мнение… Подобные противоречия часто не позволяют понять, какого именно мнения придерживается Шац (и его «правильный» индивидуализм-либерализм).

Автор постоянно напоминает о сложности реальной жизни, опасности фанатичного следования модели и необходимости искать правду в противоположных точках зрения. Однако история в книге подаётся по лекалам религиозного фанатика. Есть истинная точка зрения — либерализм/индивидуализм (как показано, эти концепции сходятся в одной точке); есть все остальные, неразличимые в своей ложности — «социализм». Последнему приписываются все интеллектуальные и политические грехи: манипуляции, презрение к реальности и потребностям живых людей, игнорирование науки, идеализация примитивной жизни, стремление к тотальной власти узкой элиты, неспособность схватить сложность и т.д. Раз уж речь идёт о теории — в этом сложно узнать того же Маркса. Идеи коммунистического мыслителя как-то упоминаются лишь при обсуждении теории ценности, но грубо перевираются. Утверждается, будто Маркс искал источник стоимости в материальном предмете, не замечая её общественной природы. Иронично, но буквально в этом и состояла марксистская критика предыдущих теорий стоимости. Страшно подумать, как бы выглядела у Шаца история социалистической мысли. Впрочем, можно сказать, что автор и правда извлекает (скорее ворует) правду из иных точек зрения.

Исторический подход в книге представлен до парадоксального однобоко. Вроде бы мы видим развитие либеральной идеи, даже соотносимое с особенностями эпохи и страны. Но реальность у автора абсолютна статична. Развивается только понимание её людьми. Шац спокойно поясняет, что рынок — это предвечный организм, обладающий фиксированными законами и характеристиками, существующий где-то вне досягаемости людей; здесь соединяется миф о потерянном, но грядущем «золотом веке» и платоновская Идея. Вся история преподносится как регулярное грехопадение. Государство постоянно вмешивается в рынок с пагубными последствиями. Вероятно, единственная причина, по которой существует хоть какое-то развитие, — это присутствие «незаметного» либерального потока, до XVIII века не осознающего себя, но чувствующего «естественные законы».

Теодор Киттельсен. В пещере Горного Короля. 1913

В целом либералы преподносятся как верные (пусть немногочисленные) адепты верховного существа — рынка, борющиеся с порочной и слепой толпой, постоянно пытающейся разрушить божественную гармонию, подобно евреям, грешащим против Иеговы. Поскольку Шац призывает отталкиваться от реальности, а не от наших моральных концепций, — столь разное положение рынка и государства вызывает замешательство. Казалось бы, государство обладает большей «исторической действительностью», чем развитый капиталистический рынок (его «свободная» и «эффективная» версия так и вовсе относится к области математических моделей). Его постоянное воспроизводство, вопреки постулируемым провалам, сложно списать на «случайность». Шац ссылается на то, что государство есть нечто привнесённое, результат древнего завоевания. Но даже если это так, во-первых, оно прошло любимый либералами «естественный отбор» и отчего-то распространилось во всём мире — вопреки массе практических проблем, подробно разобранных социологом Ричардом Лахманном. Во-вторых, очевидно, что смысл и функции этого института сильно менялись с течением времени; особенно интересна взаимоподдержка государственного аппарата и массовых протестных движений, проанализированная Аджемоглу и Робинсоном. Последнее наблюдение прямо противоречит неявной аксиоме Шаца, что сила государства (особенно в его «социальной» части) обратно пропорциональна гражданской самоорганизации. В-третьих, как признаёт автор в другом месте, «естественные законы» рынка отчего-то фундаментально нуждаются в наличии государственного авторитета. Ошибки Шаца впоследствии доведёт до гротеска либеральный философ Энтони де Ясаи.

Как показывает социолог Вадим Волков на печальном российском примере, простой крах государства не приводит к «свободе» и раскрепощению, а лишь расчищает место для уже упомянутых частных армий, полиций и банд. Волков очень точно подбирает название — «силовое предпринимательство», то есть продолжение экономической власти насильственными методами. Из богатой истории империализма, транснациональных компаний, ЧВК и т.п. мы можем сделать вывод, что чёткой границы между конкуренцией на рынке и применением насилия нет. Государство худо-бедно удерживает силовую сферу под своим контролем (хотя Волков показывает, что монополия никогда не абсолютна и посягательства со стороны капитала не прекращаются); но сама эта сфера не создаётся государством. Проще говоря, сам капитализм более чем успешно продуцирует протогосударственные объединения, и сегодня готовые посоперничать с национальными государствами. Диктатура не является чем-то чуждым «естественным законам» рынка, хотя в реальности она проявляется гораздо мягче — подобно тому, как цитируемый Шацом Алексис де Токвиль описывает «мягкую силу» будущих правительств.

Здесь стоит заметить крайнюю расплывчатость автора в отношении ассоциаций. Местами кажется, что книга подводит нас к рыночному анархизму: рабочие и капиталисты должны быть организованы, чтобы их борьба привела к оптимальному равновесию; следует развивать муниципальное самоуправление. Однако Шац постоянно клянёт рабочих за забастовки, требования повышения зарплаты, уменьшения рабочего времени и т.д. В одной из сносок автор комично жалуется, что капиталисты абсолютно разрознены и потому оказываются жертвой «тирании толпы». Государство так и вовсе открыто исключается из ряда ассоциаций, потому что якобы лишь оно способно нарушить рыночную гармонию (а как же забастовки?)! В книге можно встретить лишь один более-менее внятный принцип: добровольность вступления в ассоциацию. Впрочем, суть капиталистической асимметрии в том, что работник вынужден вступать в ассоциацию (фирму), чтобы выжить (ведь он отчуждён от средств производства), и выбор его крайне ограничен.

Антонио Даттило-Руббо. В бедности с кем не поведёшься. 1905

Главная ценность индивидуализма — собственно, индивид, максимальная реализация его желаний и способностей. Однако через всю книгу рефреном проходит беспощадное презрение к народу. «Большинство», каким-то неясным образом бесконечно терроризирующее талантливое меньшинство (очевидно, потому у нас нет миллиардеров, бесконтрольных корпораций, лоббистов и т.п.), рисуется как фундаментально порочное, неполноценное, злое, глупое, слабое. По поводу либеральных (!) расистских идей автор отпускает странный комментарий, мол, «мы вправе высказать это пессимистическое (!!!) заключение», что чистых рас уже не осталось. Шац постоянно разрывается между неограниченным господством элиты (которое, по удобному совпадению, но в противоречии с «тиранией большинства», обеспечивает рынок) и гуманистическим стремлением когда-нибудь просветить толпу. Компромисс, похоже, найден у Ибсена: либерал должен иногда уходить в народ, чтобы вытягивать из тёмной массы затерянных там либеральных светочей.

В целом, когда автор говорит о необходимости соотноситься с реальностью, а не идеалами, он имеет ввиду следующее. Единственное естественное право человека — смерть. Естественное состояние людей — борьба фундаментально неравных (сильных и слабых) существ за пропитание. К счастью для человечества, сильные от природы люди одновременно являются умными, талантливыми, изобретательными (и, как хотел бы Ницше, красивыми). На пути к своим целям они делают открытия, плодами которых могут пользоваться другие. Соответственно, человек не обладает правом на жизнь или счастье; он не должен полагать, будто общество ему что-то должно, вроде предоставления образования или помощи. По сути, все, кто не относится к классу капиталистов — люди, копирующие и повторяющие открытые кем-то из элиты действия; их труд не представляет ценности и не имеет смысла. Сейчас бы сказали, что его должны заменить роботы. Единственное, на что должен надеяться работник — это на то, что свободный от гнёта толпы элитарий откроет ещё что-нибудь замечательное, создаст «общее благо», которым по счастливой случайности смогут воспользоваться «слабые»!

Отсюда вытекает множество экзотических утверждений. Например, что вложенный многими поколениями труд в культивирование участка земли должен выплачиваться в виде ренты текущему её собственнику-капиталисту! Частная собственность объявляется вечной и священной (несмотря на анахроничность данного утверждения), но не потому, что она представляет собой вмешательство в чужие силы, ограничение (если А владеет дорогой, это означает лишь, что Б не может по ней пройти, даже если чисто физически имеет такую способность) — а потому, что это «награда за труд»! Нужно понять, что производительный труд у либералов ловким движением руки сводится к капиталу и ренте; труд наёмного рабочего же вроде как явно не отбрасывается, но оказывается «исчезающим» или «излишним» (в «идеале» полностью вытесняемым роботами — «постоянным капиталом»).

Рафаэль Санти. Строительство Ноева ковчега. XVI век

Иными словами, забота индивидуализма о человеке как-то плавно выливается в заботу об очень конкретном человеке — «сильном», «производительном», «эффективном» капиталисте. Конечно, эту героическую картину сложно соотнести с нынешними финансовыми спекулянтами, пассивными держателями акций — или политиками, особенно вроде Трампа, по мнению либералов, являющимися «паразитами», но по факту являющимися превозносимыми либерализмом капиталистами или топ-менеджерами. Ещё большей костью в горле оказывается исследование принятия решений в реальных фирмах, вроде предпринятого поведенческой экономикой Ричарда Талера или в «Бредовой работе» Дэвида Грэбера: героические образы, как правило, оказываются плодом религиозных фантазий либералов.

Неясно, что же удерживает элиту от фашизма, если у человека нет иных прав, кроме права умереть (остальные, по Шацу, должны приниматься не большинством, а создаваться либеральными интеллектуалами в соответствии с «естественными законами»). Неясно, как собственность должна соотноситься со свободой и раскрытием способностей каждого индивида, когда, по меткому выражению из книги: «свобода — есть надежда на собственность… собственность — это реализованная свобода». Зато обзор Шаца довольно чётко обозначает, что доминирование сильного — часть «естественных законов», а не какой-то особый порок, привносимый государством.

Если попытаться выделить у автора (и либерального направления в целом) фундаментальную (методологическую?) ошибку, то она состоит в отсутствии уровня общественных отношений. Шац рассматривает либо индивидов (в их борьбе), либо какие-то инопланетные, дочеловеческие сущности вроде рынка. Потому, в частности, автор не находит применения человеческому разуму и целеполаганию: личный уровень определяется «наследственностью», межличностный — Богом. Нет взаимоотношений, которые человечество выстраивает и на которые, соответственно, может повлиять. Нет «общественного характера производства», создающего и определяющего ценности, или коллективной научной работы, производящей открытия. Григорий Перельман, отказывающийся от присуждённых ему премий как от «несправедливых», поскольку доказательство теоремы было коллективным процессом — безумец, невозможный в либеральном мире.

Томас Коул. Буря. 1826

Итого, Шац умудряется обесценить почти всех реальных индивидов (в пользу мифических древних героев-капиталистов), обворовать и унизить идеологических оппонентов, обосновать фашизм и неравную свободу, уничтожить собственно общественный уровень человеческой жизни, заменив его религиозной верой в грядущее тысячелетнее царство Рынка… Параллельно удивляясь, что либералов отчего-то упорно «не так понимают» и считают злодеями! Максимум, на какие уступки автор готов пойти, — это на констатацию, что рынок можно изменять «чуть-чуть», а некоторые люди не настолько порочны, чтобы их нельзя было бы перевоспитать. Конечно, Шац не чурается приплести здесь католическое христианство — причём в лице авторов, которые призывают «сильных» немножко пожалеть «слабых» и требуют, чтобы рабочие подчинялись капиталисту как своему более разумному отцу. Очевидно, патернализм смущает автора, только когда он направлен против капитала.

Учение, прославляющее имущих богатство и власть, подводящее под их господство неприкосновенную религиозную концепцию (защищать которую от критиков, словом или оружием, должно государство — как у Ясаи), презирающее все проявления жизни индивидов и коллективов, не приносящие прибыли капиталу, отрицающее вообще ценность большинства рядовых граждан, не сумевших присвоить и коммерциализировать коллективные открытия или создания… Оно действительно отражает «пульс эпохи». И абсурдная неспособность заметить, что всё это противоречит и здоровому развитию, и гуманистическим устремлениям — чрезвычайно полезна. Полезна, к сожалению, отнюдь не нам.