Как либерализм пошёл против интересов большинства

Конфликтология учит нас, что компромисс — далеко не лучший способ разрешения конфликтов интересов. Обе стороны в нём несут потери, ни одна не достигает своих целей. В политике всё бывает ещё хуже. Консерваторы, власть имущие, борющиеся за сохранение системы изначально имеют больше (если не «всё»), и могут позволить себе многие издержки; невозможность полностью навязать свою волю для них не страшна — их положение и так сильно. Движения же, жаждущие перемен, изначально ничего не имеющие, утрачивают запал, напор, своё лицо; отступление от предельных целей делает их неинтересными и бесплодными, лишает влияния на общество.

На выходе мы получаем сегодняшнюю политику: безликую, мелочную, не ставящую себе принципиально новых целей. Все протестные движения сводятся к некоему среднему, в своей умеренности не способному выйти за установленные власть имущими правила. Сегодня это называют «кризисом политического меню».

Для коммунистов и классических социал-демократов, выражающих интересы самого угнетаемого и политически слабого класса, требующих, в то же время, самого радикального изменения системы — вопрос о компромиссах, альянсах и сохранении собственного лица всегда стоял наиболее остро. В особенности, когда он касался отношения к другому как бы оппозиционному движению — либеральному, актуальному и в наши дни.

Исторически, многое связывало социализм и либерализм; распространено мнение, что коммунизм является просто требованием либеральных свобод, доведённым до логического конца. Неслучайно под влиянием кризисов или «правения» политического поля некоторые либералы поворачиваются влево. Более проблематично противоположное движение: стремление социалистов слиться с либералами. Все эти перипетии рассматривает немецкий социал-демократ Карл Каутский в книге «К критике теории и практики марксизма» (1899 год), направленной против идеолога либерально-демократического поворота Эдуарда Бернштейна.

То представление о современном обществе, из которого исходит Каутский, во многом схоже со схемой Александра Богданова в «Науке об общественном сознании», выделявшего в капитализме авторитарную, либеральную и коллективистскую тенденции. Каутский указывает, что марксисты изначально рассчитывали сыграть на борьбе либеральной тенденции против авторитарной. Пролетарское движение должно было вырасти из радикализации затянувшейся либерально-буржуазной революции. Так было, например, в Великую французскую революцию. Нужно отметить, впрочем, что и тогда радикально левые движения не имели особого успеха.

Марксизм и коммунистическое движение не только дали новое политическое качество пролетариату. Они также заставили капитал и либералов пересмотреть свою стратегию. Буржуа поняли, что революция отныне — слишком опасный шаг, ведь она может разбудить народные массы, пролетариат, способный вовсе снести капиталистическую систему.

На самом деле, уже в те годы, к концу XIX века, мысль власть имущих пошла ещё дальше: им стал опасен сам прогресс, взращивающий, согласно Марксу, могильщика капитализма. Зародившиеся тогда идеи оформятся в ХХ веке в фашизм — попытку не только силой подавить левое движение, но и остановить само развитие, установить в мире новый несокрушимый феодализм. Поэтому Георгий Димитров, определивший фашизм как диктатуру наиболее реакционных элементов финансового (т. е. империалистического по Ленину) капитала, обвинял его также в желании повернуть колесо истории вспять. Это можно назвать ответом авторитарного капитализма.

Либерализм же подался вправо, в сговор с носителями авторитарной тенденции (государствами, корпорациями). Проявилось это не только в декларируемом антикоммунизме — его, при сильном желании, можно списать на страх перед сталинским СССР. Изменились сами методы либеральных выступлений. Ещё идеологи протестов 1968 года во Франции, вроде Ханны Арендт, подчёркивали различие между движением «низов», рабочих, и интеллигентско-университетской «революцией» 1968 года. Последняя выступала как раз за свободы и общечеловеческие ценности, в то время как первые боролись за «узкие» материальные интересы.

«Норковые революции» в России можно рассматривать как пик этой тенденции: подчёркнуто-привилегированный характер протеста, проклятия в адрес большинства народа, невнятные узко-политические (если не прямо антисоциальные) требования, столкновение глобального капитализма с «национальным». Хотя оранжевые перевороты в принципе нельзя сводить к действиям «агентов Запада», их социальная база и идеология отражает последовательный поворот либерализма вправо, уловленный ещё Каутским.

Социальная база либерального движения также рассматривается в книге. Каутский замечает, что капитализм сильно ударил по положению «интеллигентных» слоёв. В Древней истории интеллигенты «составляли единственный правящий класс»; в Средневековье они, в составе церквей, являлись могущественными феодалами и правителями. Буржуазные революции низвели интеллигенцию на подчинённое положение.

Однако интеллигентам есть куда падать. По сравнению с пролетариатом они всё равно обладают привилегированным положением — за счёт своих знаний. Потому, с одной стороны, интеллигенция заинтересована в развитии общества (выше культура — больше спрос на знания, искусство и т. д.) и возмущена гнётом капитала. С другой — повышение уровня пролетариата ставит под угрозу её особый статус, размывает его; капитал же всегда готов столкнуть интеллигентов в социальные низы, как только их особое знание станет неактуальным.

Но, по той же причине, стремление к компромиссу — естественно для интеллигентов. Вместе с тем, капиталисты всё больше передают непосредственное управление предприятиями в руки менеджеров, отодвигаясь на позиции держателей акций, бенефициаров. В результате растёт новый «средний класс» управленцев, новая интеллигенция.

Понятно, что смена капиталистического строя не является обязательным требованием дал интеллигенции. Большая или меньшая её часть, разочарованная в перспективах договориться с капиталистами или вытолкнутая уже почти на уровень «низов», может примкнуть к движению пролетариата — но только как зависимый элемент. То же справедливо и для других «промежуточных» классов, вроде мелкой буржуазии. Стремление же пролетариата и коммунистической партии, наоборот, примкнуть к либерально-интеллигентским силам неизбежно свяжет им руки.

Однако из этих рассуждений Каутского вытекает вопрос, который сам автор игнорирует: социал-демократы являются как раз представителями интеллигенции, примкнувшими к пролетариату (и, по иронии судьбы, привносящими в него сознание). Однако если партия просто берёт власть в буржуазном государстве — можно ли считать это властью пролетариата? Или, всё же, к власти за счёт пролетариата пришли интеллигенты? И если верно последнее, то как от интеллигентов власть должна перейти к пролетариату?

Несамостоятельность социалистических партий, непродуманность и нерешительность их внелиберальных требований и программ до сих пор остаются бичом левого движения. Но в вопросе о власти это всегда проявлялось особенно резко. Обосновывая готовность пролетариата взять власть, Каутский приходит к констатации того, что на первом этапе к власти всё равно придёт лишь «авангард» класса. Через 20 лет Ленин будет ругать немецкого марксиста (тогда уже «бывшего») за то, что он так и не ушёл дальше этой констатации. Правда, Ленин сам недооценивал силу авторитарных тенденций, пугавших Каутского. По иронии, власть Советов в советской России тоже далеко не зайдёт, и в СССР встанет вопрос о диктатуре не пролетариата, а партии.

Если правление авангарда именем класса и неизбежно, то оно явно имеет свой лимит. Неслучайно фигура вождя, «слышащего голос народа», стала притчей во языцех в ХХ века.

Конфликтология говорит, что лучшим решением конфликта является не компромисс и даже не победа одной стороны (также сулящая серьёзный урон), а творческое изменение обстоятельств, нахождение или создание нового, продуктивного решения. Каутский правильно заявляет, что только коммунистическое движение, свергнув капитализм, может дать истинное, продуктивное разрешение его противоречиям (в том числе и для «промежуточных» классов).

Однако новая организация власти на принципах более прямой демократии всегда была той особенностью, что отделяла коммунистические движения от право-либеральных. Профсоюзы, комитеты, Советы имеют для левых не просто тактическое значение, как трамплин для вхождения во власть или как особая, нелиберальная база опоры. Осмыслить их значение как основы нового строя — задача ничуть не менее актуальная, чем в 1917 году; при этом, парадоксальным образом, для сегодняшнего дня она кажется ещё менее решённой, чем во времена Ленина.