Почему перемены к лучшему не наступают? Итальянская правда марксизма
Антонио Лабриола. Исторический материализм: Очерки материалистического понимания истории. М.: URSS, 2019
Мир XXI века переживает дефицит новизны. Даже технический прогресс упёрся в какие-то качественные пределы: производительность труда если и растёт, то не приводит к уменьшению рабочего времени; интернет, соцсети, блогеры — всё это оказалось под контролем старых правительств, корпораций и PR-компаний; надежды на автоматизацию и роботизацию пока что совсем не оправдываются.
В целом частные (зачастую — косметические) изменения не смогли пошатнуть власть старых социальных и политических форм. На бытовом уровне мы видим те же лица политиков и знаменитостей, получаем примерно ту же зарплату, всё так же «зависаем» на работе. Для многих всё становится даже немножко хуже.
Горькая ирония — в том, что само это состояние «остановившегося времени» не является чем-то новым. На рубеже XIX и XX веков по Европе разливалась волна меланхолии, ощущения глубокого тупика. Революционная борьба в передовых капиталистических странах и связанное с ней учение Карла Маркса уже давно отгремели (не добившись своего), их эстафета плавно переходила к странам «отстающим»: России, Восточной Европе. Впрочем, и у нас интеллигенция сходила с ума от отчаяния («безвременье», схваченное в стихах Блока, прозе Леонида Андреева, мемуарах Петрова-Водкина), а революционеры настраивались на долгое прозябание и не верили в возможность больших побед (характерное явление — экономизм, критикуемый Лениным в «Что делать?»).
Сложность этого состояния получила выражение в работах итальянского марксиста Антонио Лабриолы, написанных в 1895—1896 годах и вошедших в сборник «Очерки материалистического понимания истории». Революционеры Западной Европы (не без одобрения Энгельса) к тому времени в целом «поубавили пыл» и стали разрабатывать теорию длительной, законной, в чём-то даже «культурной» борьбы с капитализмом. Италия же и до, и после отставала от других стран Запада как в буржуазном развитии, так и в силе левого движения. Её теоретики, и «ортодоксальный» Лабриола (тем не менее дистанцировавшийся от политической практики), и более «гибкий» Антонио Грамши (при этом — радикальный лидер Компартии), наиболее полно осмыслили эту ситуацию «затяжной» борьбы, соединили её с идеей прогресса и верой в неминуемую победу.
Лабриола признаёт и исторический прогресс человечества, и оценку Маркса, связывающего следующий качественный этап развития с кооперацией, самоуправлением и осознанностью. Однако марксист выступает против прямолинейно-механического представления о прогрессе:
Ленин в 1902 году выступал против надежды левых политиков на «стихийность», на то, что преобразования «наступят скоро, нужно только ждать», отстаивая необходимость политической борьбы даже в неблагоприятных условиях. Так же и Лабриола подчёркивает, что исторические преобразования требуют не только объективных условий, но и человеческой воли, организации, заблаговременной идейной и культурной подготовки:
Марксизм Лабриола описывает не как веру, гарантирующую неизбежный приход «тысячелетнего царства Христа» — коммунизм, а как метод, позволяющий определить наиболее «перспективную» точку для приложения сил, позволяющий опереть свой оптимизм не на фантазию, а на объективные предпосылки. Вопрос для него не сводился к экономической или технической развитости той или иной страны, а включал оценку состояния общества в целом как совокупности и материального развития, и культурного уровня, и политической активности.
Лабриола (в общем-то правильно) рассчитывал на то, что мировая экспансия и прогресс капитализма усилят неравенство и неравномерность развития внутри стран и между государствами, что создаст почву для революций, а также упростят классовые различия до противостояния «капиталисты — пролетарии».
Вместе с тем марксист предостерегает левое движение от излишнего авторитаризма и разрыва с массами:
Однако эту же претензию можно предъявить и самому Лабриоле. Даже в его текстах проскакивают такие формулы, как: «Техническое руководство и воспитательное воздействие интеллигенции станет тогда единственной формой общественного устройства».
Лабриола относительно поздно открыл для себя марксизм и вскоре умер; он не поладил с существующими левыми движениями, критикуя их за реформизм, но не смог создать собственной радикальной партии (или отколоть её от социалистов, как сделал Грамши). Если «ортодоксальность» Лабриолы всё-таки уравновешивала его «культурную», теоретическую наклонность, то следующие поколения итальянских марксистов переняли его «культурность», отбросив классическую революционность.
Грамши сделает ставку на влияние интеллигенции, пропаганду и, по сути, на постепенное выстраивание альтернативных структур власти внутри буржуазного общества, в противоположность одномоментному восстанию. Возможно, в Италии и не было достаточных оснований для последнего (хотя взлёт Муссолини, использовавшего и левопопулистскую риторику, говорит об обратном), но полный уход в «культуру» не принёс марксистам положительных результатов.
Лабриола не видел просто решения проблемы политики в условиях общественного «застоя» или регресса, а описанный им путь диалектического исследования действительности, вкупе с необходимостью сохранять баланс между революционностью и расчётом на затяжную борьбу, оказались слишком сложными и потому невостребованными левыми политиками. Впрочем, времена не выбирают: если Маркс прав, то продвижение истории вперёд требует от людей нового уровня сознательности. А значит, оно и не может быть простым.
С 1890-х годов материальный прогресс ушёл далеко вперёд. Надежды современных мыслителей на изобильное производство, доступность образования и развитие информационных технологий не безосновательны. Возможно, дело теперь за человеческим фактором, которому необходимо взять планку сложности, поставленную ещё Марксом и Лабриолой?