Как философия Августина сделала нескладным все богословие

Сегодня, 28 июня по новому стилю, Русская православная церковь отмечает память блаженного Августина, епископа Иппонийского. Хотя вернее будет сказать, что память его приходится на сей день, но об этом мало кто знает. И не сказать, что Августин совершенно истерт из православной памяти, однако популярностью в народе он не пользуется, духовенство же эту популярность не стимулирует.

Впрочем, следует заметить, что именно популярность, то есть известность тех или иных святых — вещь довольно условная, а само слово это обманчиво. Во всяких там религиозных справочниках пишут порой про какого-нибудь святого, что он очень любим в народе и что ему часто молятся. Правдой, как правило, здесь является лишь известность его по имени, подвиг же, как правило, остается безвестен, точнее, он малопонятен и по той причине не особо интересен. В отдельных случаях и имя даже может ничего не значить, какая-нибудь Трехсвятская церковь на свой престольный праздник может собрать довольно много народу, большая часть которого понятия не будет иметь, что означает именование «трехсвятская». Одни решат, что «три» в православии — само по себе такое святое слово, так оно и отмечается. Другие вспомнят, что слышали от бабушки, речь идет о трех каких-то святых. Третьи просто скажут: «Так престол же!» То есть «популярно» или даже «любимо» то, что особо торжественно отмечается, содержательность же понятна далеко не всем и, скорее, даже немногим.

Священники тоже не станут на проповеди особенно распространяться о святом, в лучшем случае перескажут кратко житие, а так обычно просто сообщат, что святой «защищал православную веру» или «отстаивал» и «укреплял в людях», завершив все это тем, что «будем молиться святому, чтобы и нас он укрепил». А что они могут сказать о блаженном Августине? Аврелий Августин Иппонийский жил в конце IV — начале V веков. Обладая довольно организованным благодаря любознательности и усердию умом, написал довольно много складных сочинений религиозно-философского характера. Христианский метод богословствования или философствования (что одно и тоже) изначально состоял в том, чтобы более-менее складно уложить в одну систему библейские рассказы, то есть прокомментировать их так, чтобы противоречий внутри самой системы оставить как можно меньше. Есть правило, согласно которому система не может доказать свою правильность и истинность методами самой себя. Никто не может свидетельствовать о себе сам, иначе говоря.

На то время, когда система строилась, свидетельство ее по меньшей мере достоверности подтверждалось господствующим естественнонаучным, философским и духовным взглядом на мир. Мировоззрением. Христианская философия лишь изменила его вектор и даже внесла новаторство, но оно имело прямую связь с тем, как человек видит мир. Система, значительные элементы которой складывал и довольно прочно заложил в христианскую религиозную философию Августин, по большому счету была ненамного лучше (но и однозначно не хуже) тех, с которыми она полемизировала. Были это ереси, как их после победы над ними определяли, они тоже обладали своей внутренней логикой и опирались на поверхностные умозрения, господствовавшие в то время. В частности, на тот момент совсем зачаточную антропологию, космологию и прочие скорее философские, нежели научные, дисциплины, упражняясь умом представить основания мира словами чуть менее общими тем, что мир сотворен Богом.

Основную полемику блаженный Августин вел с пелагианством, основателем которого был Пелагий, человек рационалистического склада ума, миролюбивого характера и не стремящийся к популярности. Умным был человеком, библейские рассказы старался интерпретировать, согласуя их с очевидностью, то есть мало склонен был видеть то, чего нет. Сам Пелагий, оставаясь при своих мнениях, вряд ли был бы вообще осужден, кабы не его горячие приверженцы, которые, как все люди умом торопливые и местами недалекие, быстро довели отдельные высказывания его до состояния «учения», системы по-своему складной, но весьма спорной с точки зрения уже устоявшегося мнения. Когда недостаточно знания, не все умозрения следует доводить «до логического конца», ибо кажущиеся очевидными звенья в цепи рассуждений, первыми приходящие на ум, могут оказаться неверными. Полемизировавший же с пелагианством Августин имел в своем прошлом явную манихейскую закваску, и она по сию пору создает привкус всему христианскому вероучению.

Если на то пошло, учение Пелагия вообще не касалось вероучения, это была больше система рассуждений о свойствах мироздания и человеческой природе, выводы из которой могли, конечно, «пошатнуть веру» уже сложившуюся, но какая разница, когда бы они ее пошатнули, — в те времена, в наши дни или еще лет через двести. В любом случае то, чему учил Августин, то пошатнуть было бы не грех. Августин, конечно, тоже во многом оговаривается, когда излагает свои весьма спорные суждения, но, в конце концов, общие рассуждения о свободе воли Пелагия, даже доведенные последователями до крайности, куда безобиднее, чем то, что суммарно выводится из умозрений Августина. Но разрешение проблемы всегда обнаруживает себя в крайностях, и то, чему учил Августин, имело «крайностью» активное участие Бога в деле человеческого спасения, пелагианство же этот вопрос игнорировало, оставляло за скобками, акцентируя внимание на свободе человека творить добро.

Поэтому Августин не мог не «победить» ни в то время, ни в последующие века. Не мог не считаться твердым авторитетом. Принято думать, что августинизм победил безоговорочно лишь в западной Церкви, а на востоке он не снискал сильного одобрения. Но это не так. Самого Августина, может, не чествуют на Востоке особо, не ссылаются на него часто, однако в настоящее время отпечаток на православном учении Августином оставлен очень четкий. И на Востоке, и на Западе с некоторыми оговорками промысел Божий вырисовывается в учении Церкви как божественный волюнтаризм, человеческая автономия воли принимается либо как сугубо отрицательный элемент, либо бесконтрольный и бездеятельный оттого настолько, что требует со своей стороны полной отдачи, а по сути — пассивности. И здесь возникает неразрешимое противоречие относительно того, насколько человек есть участник собственного «спасения». Даже вслух непроизносимое предопределение выглядывает из всех щелей при малейших попытках рассуждения этого вопроса.

Возразят, что в православии «всецелая отдача себя на волю Божию» — это такой акт, предполагающий синергию, но где она, эта «синергия», на практике не видно. Пелагианство, возможно, не решало богословские вопросы, считавшиеся фундаментальными на то время, но оно было против абстрактного понимания «воли Божией», считая, что человек, в котором эта воля есть, и так знает, и свободен, как и Бог, делать в своей жизни только добро. Это приводило в сумме с имевшимся уже учением к выводам о потенциальном бессмертии любого безгрешного человека и ко многим довольно несуразным выводам о природе смерти, но еще раз хочется повторить, что верному допущению не всегда и не сразу находят бесспорные аргументы для его подтверждения, да и для дальнейшего развития мысли. Справедливости ради, надо сказать, что условный (и конкретный) августинизм удерживал Церковь от обвала в разнузданность, ибо любая, даже хорошая мысль (а мысль о безусловно свободной воле человека — это хорошая мысль, если правильно ее развить), будучи посеянной в неразвитый мозг, может привести к непредсказуемым последствиям. Поэтому кондовость, некоторая кирпичность, интеллектуальная недалекость, свойственная церковному учению в том виде, как оно сложилось, долго удерживала Церковь от такого рода «разномыслия», которое, образуйся в среде людей неразвитых, неизвестно еще, каких глупостей способно наплодить.

Многие люди, признанные после «еретиками», были, пожалуй, несколько умнее, интеллектуально тоньше своих современников, ставших после «святыми отцами», но развитие их мыслей в правильном направлении вряд ли имело на то время хоть какие-то перспективы. Они порой ставили вопросы, неподъемно для современников поставленные, да и сами их разрешить не всегда могли. Поэтому их местами спорные, местами остроумные мысли закладывались сверху формулировками, тяжелыми, как чугунные плиты, «закатывались в асфальт», «побеждаясь» таким образом, и прорасти там уже тому, что мешало бы пастве пастись и спасаться, ничего не могло. Августинизм, кажется, не мог в Церкви не возникнуть естественным путем. Не Августин, так кто-либо другой проговорил бы то же самое. Это не столько даже учение, сколько взгляд на природу вещей, умозрительный взгляд на Бога, складывающийся при поверхностном и буквальном прочтении книг Ветхого и Нового заветов.

Мысли Августина многократно повторялись независимо и другими авторитетными людьми Церкви, они в том или ином виде постоянно звучат на проповеди, ибо людей не сильно развитых и пассивных они убеждают законченностью, не требуют от них участия, кроме хождения в Церковь и участия в Таинствах, где преподается им благодать как сверхсила, способная их спасти. В православии Августин не слишком почетен, ибо считается, что здесь со свободной волей все в порядке, а из его учения следует, что ее почти и нету. Но и у нас свободная воля свободна лишь отдать себя в руки Бога или пойти в разгул. Ведь и Августин никогда прямо и грубо не учил о предопределении и не отрицал полностью свободу воли человека. Поэтому можно сказать, что блаженный Августин в православии слегка подзабыт — незаслуженно.