Чехословакия, 1968: цугцванг Варшавского договора

В иерархии «магических восьмёрок» чешской истории 1968 год занимает одно из ведущих мест — наряду с 1918, 1938 и 1948 годами. Хотя 1968 год — в отличие от 1918 или 1938 — не был напрямую увязан с вопросом существования чешской государственности или физического выживания чешского народа, события Пражской весны оказали и продолжают оказывать колоссальное влияние не только на исторические судьбы чехов и словаков, но и на развитие всех остальных стран бывшего социалистического блока. Об этом красноречиво свидетельствует хотя бы то обстоятельство, что советский танк, умело превращённый в зловещий бренд СССР и России с момента подавления Пражской весны, продолжает эффективно использоваться магами политического пиара для демонизации уже современной России. Опытные политические лоцманы продолжают умело ловить уже слабые ветры Пражской весны в паруса своих кораблей, быстро и комфортно доставивших постсоциалистические страны Центральной и Восточной Европы в НАТО и Евросоюз — вопреки прочно забытой ныне риторике лидеров восточноевропейских демократических революций о неком «третьем пути» и целесообразности одновременного роспуска НАТО и Варшавского договора. После чехословацкой «бархатной революции» 1989 г. и распада Чехословакии в 1993 г. рождённый Пражской весной и всячески раскручиваемый бренд в виде советского танка энергично и креативно использовался политтехнологами для мобилизации чешского общественного мнения за вступление Чехии в НАТО и за размещение в Чехии американского радара ПРО.

***

Шок от Мюнхена-1938, от последовавшей за ним нацистской оккупации и от унизительного протекторатного существования породили колоссальное по силе стремление чешского общества к преодолению их последствий. Именно это предсказуемо и надолго стало определяющим фактором чехословацкой политики после национальной трагедии 1938−1939 гг., в огромной степени обусловив быстрое вхождение Чехословакии в орбиту советского влияния и предопределив изначально высокий кредит доверия к тем политическим партиям, которые выступали против Мюнхена наиболее активно, прежде всего, к коммунистам. В известном смысле можно согласиться с мнением тех исследователей, которые считают, что не только драматичное выселение трёхмиллионного немецкого меньшинства из послевоенной Чехословакии, но и события февраля 1948 г. были производными от событий сентября 1938 года. Ряд чешских интеллектуалов подчеркивает, что существовала непосредственная причинно-следственная связь между выселением немецкого меньшинства из Чехословакии в послевоенные годы и установлением в стране коммунистического режима в 1948 году.

Жёсткий формат взаимоотношений с СССР в рамках формировавшегося социалистического лагеря и навязывание советской модели социализма с её многочисленными социально-экономическими и политическими изъянами, в определённой мере обусловленное как логикой усиливавшейся «холодной войны» и конфронтацией между Западом и Востоком, так и рвением местных коммунистических ортодоксов, быстро разочаровали чехословацкую общественность. Среднее и старшее поколение чехов хорошо помнили демократические свободы и либеральную атмосферу Первой республики. Тем сильнее был шок чехословацкой общественности от волны широкомасштабных политических репрессий в 1949—1954 гг. с большим числом смертных приговоров; при этом последняя волна репрессий против «словацких буржуазных националистов», в ходе которых был осуждён и активный участник Словацкого национального восстания Г. Гусак, имела место уже после смерти Сталина. Стремительное механическое копирование советской экономической модели, в результате чего уже «в 1951 г. 99% всех производственных мощностей принадлежало социалистическому сектору», привело к «резкому снижению эффективности» экономики и к серьезным диспропорциям между отраслями промышленности, обусловив нарастание экономических трудностей, недостаток потребительских товаров и, как следствие, недовольство населения.

Генератором критики системы и оформления реформистских идей в Чехословакии стала опиравшаяся на наследие Первой республики научная и творческая интеллигенция, давшая знать о себе на XIII съезде КПЧ в 1966 г., где из уст экономиста О. Шика прозвучала фраза о необходимости широкой демократизации общества. Это вызвало нервную реакцию первого секретаря ЦК КПЧ и президента страны А. Новотного и присутствовавшего на съезде в качестве гостя Л.И. Брежнева. В 1967 г. выразителями оппозиционных настроений выступили чехословацкие писатели и пражские студенты, ставшие головной болью для Новотного и его окружения. На IV съезде чехословацких писателей в июне 1967 г. писатель И. Клима, критикуя существовавшие цензурные ограничения, заявил, что «чехословацкое государство легализовало предварительную цензуру сто лет спустя после её отмены австро-венгерской монархией». Здесь же было публично зачитано письмо А. Солженицына съезду советских писателей с жёсткой критикой социалистической системы. Съезд чехословацких писателей в 1967 г. стал своеобразной прелюдией к событиям 1968 года.

Знаковая отставка Н.С. Хрущёва в октябре 1964 г., имевшая место почти сразу после его громкого визита в Чехословакию на празднование юбилея Словацкого национального восстания в августе 1964 г., стала мощным ударом по позициям А. Новотного, активизировав его противников из числа коммунистической номенклатуры. В результате длительных закулисных интриг на пленуме ЦК КПЧ в январе 1968 г. первым секретарем в качестве устраивавшей всех компромиссной фигуры был избран А. Дубчек, после чего процесс реформ стал набирать обороты, хотя ему, по признанию хорошо информированного современника, предшествовала «делёжка кресел». Впрочем, ряды КПЧ не были едины. Один из идеологов Пражской весны выделял среди членов компартии «ультрареакционеров», «реакционеров», «консерваторов» и «реформаторов»; при этом именно реформистская часть коммунистической номенклатуры, быстро установив контроль над СМИ, сумела навязать свои правила игры оппонентам, постепенно вытесняя их с ключевых позиций в государстве.

Попытки реформирования сложившейся в Чехословакии системы под лозунгом «социализма с человеческим лицом», предпринятые архитекторами Пражской весны в 1968 г., судя по всему, были изначально обречены на провал. Движение обновления и реформ «было инициировано внутри компартии Чехословакии группами номенклатурной элиты… Очевидно, А. Дубчек и другие руководители обновленного руководства КПЧ в глубине души наивно полагали, что на примере своей страны докажут КПСС необходимость пересмотра социалистической теории и практики». Очень скоро Пражская весна перестала быть только проектом реформистской части руководства компартии Чехословакии. По словам известного чешского историка П. Чорнея, студенческие годы которого пришлись на конец 1960-х гг., Пражская весна не являлась делом только компартии, поскольку «всё чехословацкое общество подняло голову, обрело надежду… и мечтало о свободе». Впрочем, российский историк Н. Платошкин полагает, что реформы поддерживала в основном «творческая гуманитарная интеллигенция», тогда как рабочие и крестьяне относились к ним в целом более критически.

Существенным источником реформистских настроений в среде руководства КПЧ являлись как малопривлекательная проза советских реалий, так и размашистые хрущёвские инновации. Обучавшиеся в СССР чехословацкие коммунисты, являвшиеся политической элитой страны, были вынуждены скорректировать свои изначально завышенные и зачастую идеализированные представления о Советском Союзе после знакомства с уровнем и качеством жизни рядовых советских граждан, с советской бюрократической системой с её ярко выраженным репрессивно-номенклатурным началом и с общим состоянием советского общества. «Вместо того, чтобы вернуться ещё более убеждёнными сталинистами, мы, всё ещё оставаясь сталинистами, оказывались уже с червоточиной, — вспоминал о своей учёбе на юрфаке МГУ в 1950-е годы один из идеологов Пражской весны З. Млынарж, занимавший в 1968 г. должность секретаря ЦК КПЧ. — На нас теперь не действовало главное заклинание официальной партийной политики — универсальность и обязательность советского образца. Советский Союз утратил для нас свой авторитет как совершенный образец для подражания». В число ярких воспоминаний от учёбы в Москве у Млынаржа вошли застолья и откровенные разговоры в общежитии со студентами-фронтовиками с большим количеством водки, реальная угроза быть раздавленным в толпе во время прощания со Сталиным в мартовские дни 1953 г., а также учебная практика в органах советской прокуратуры. Огромное влияние на чехословацких реформаторов в рядах КПЧ, по словам Млынаржа, произвел «взорвавший затхлую атмосферу» доклад Хрущёва о культе личности Сталине на ХХ съезде КПСС, после которого «КПЧ пережила шок, а затем начались споры и дискуссии». Млынарж отмечал впоследствии, что «переворот в моём мышлении произвела именно хрущёвская критика Сталина».

Аналогичные эмоции после своей поездки в Москву в 1954 г. в составе делегации пражской Высшей партийной школы испытывал и О. Шик, один из авторов чехословацких экономических реформ в 1960-е годы. Гнетущее впечатление на Шика, тогда правоверного коммуниста, произвели не столько всеобщая бедность, нехватка товаров и «длинные очереди хмурых людей», что он обоснованно связывал с разрушительными последствиями войны, сколько «существование больших социальных различий, привилегий для партийных чиновников» и высокомерное отношение номенклатуры к простому населению. В итоге, по словам Шика, опыт от поездки в Москву «лишил нас всяких иллюзий». Любопытно, что впечатления советских учёных от посещения социалистической Чехословакии были противоположными. Известный отечественный историк-славист, профессор МГУ Л.П. Лаптева, впервые побывавшая в ЧССР в 1962 г. на длительной научной стажировке, вспоминала впоследствии, что была немало удивлена «относительной свободой» местной научной жизни в сравнении с СССР. По словам Лаптевой, «все имели возможность открыто выражать свои мысли и не бояться. Издавалось большое число научных журналов, существовала возможность широкого обмена мнениями…».

Принятая в апреле 1968 г. руководством КПЧ «Программа действий» была направлена на постепенный демонтаж тоталитарной системы, на внедрение элементов рыночной экономики и на прокладывание пути к «политической демократии», при этом одним из авторов этой программы был выпускник юрфака МГУ З. Млынарж. Однако руководство стран Варшавского договора, обеспокоенное реформами в Чехословакии как небезопасным прецедентом, было категорически против любых экспериментов. С точки зрения Л.И. Брежнева в Москве, В. Ульбрихта в Берлине, В. Гомулки в Варшаве и Т. Живкова в Софии, подобные эксперименты могли поставить под угрозу внутриполитическую стабильность и единство социалистического лагеря в условиях противостояния с Западом, войны США во Вьетнаме и напряженных отношений с Китаем. Настороженное отношение лидеров соцстран к процессам в ЧССР подогревалось ростом критических настроений и радикализма в чехословацкой прессе, освобожденной от цензуры в марте 1968 года. По словам авторитетного чехословацкого современника, в 1968 г. «СМИ соревновались друг с другом в разоблачении белых и чёрных пятен недавней истории, время от времени демонстрируя склонность к сенсациям и бульварщине»; при этом, как отмечает современный российский историк, «якобы демократические СМИ развернули информационно-психологический террор против тех, кто имел мнение, отличное от мнения реформаторов… Люди, которых травили, не имели возможности ответить… Газеты опровержений не печатали…». Немалое раздражение консерваторов вызывало и проявившееся в исторической публицистике стремление к полной реабилитации эпохи Первой республики. Историки критиковали «чёрно-белые оценки Т.Г. Масарика и группы реалистов в чешской политической жизни, обусловленные политическими и идеологическими потребностями», подчеркивая, что во время Первой республики «были обеспечены широкие гражданские права независимо от национальности и конфессиональной принадлежности и был проведён ряд прогрессивных социальных реформ». Подобная расстановка акцентов вряд ли могла вызвать восторг у тогдашних советских дипломатов из посольства СССР в Праге, тем более, что среди них были и профессиональные историки-слависты, весьма чуткие к любым «уклонам», противоречащим «генеральной линии»…

Я. Кадар, опытный реформатор и автор успешной модели венгерского «гуляшного социализма», вначале положительно воспринявший Пражскую весну, к июлю 1968 г. был также от неё не в восторге, «опасаясь победы ревизионистов в компартии Чехословакии и раскола в социалистическом блоке». Важной причиной резкого охлаждения отношений между Будапештом и Прагой было поведение эмансипированных чехословацких СМИ, которым пьянящий «воздух свободы» вскружил голову после отмены цензуры в марте 1968 года. Появление в чехословацкой прессе материалов, посвящённых годовщине казни И. Надя, в которых «Имре Надя подняли до уровня гуманиста и провозвестника демократического социализма», вызвало сильнейшее раздражение Кадара и его окружения. В результате отношения между пражскими реформаторами и Будапештом были испорчены, хотя Венгрия потенциально могла стать посредником между остальными странами социалистического блока и Чехословакией.

Ярко выраженный медиацентризм Пражской весны с самого начала стал мощным раздражителем в отношениях между Прагой и лидерами стран Варшавского договора. Если вначале Дубчек, сняв с прессы цензурный намордник, успешно использовал её для укрепления своих позиций в аппаратной борьбе, то впоследствии пресса стала создавать ему всё больше проблем внешнеполитического характера, по поводу чего Дубчек неоднократно сожалел и даже возмущался. В ходе конфиденциальной встречи с Дубчеком в г. Комарно в Южной Словакии 17 августа 1968 г., т. е. за несколько дней до вторжения, Кадар настоятельно рекомендовал своему чехословацкому собеседнику «точно выполнить договорённости, достигнутые в Чиерне-над-Тисой и в Братиславе. Избегая намёков на грядущее вторжение, Кадар повторил, что если социализм подвергается угрозе, как в 1956 г. в Венгрии, то это становится предметом озабоченности всех партий. Если их первая встреча в январе была тёплой и сердечной, — отмечает британский исследователь К. Уильямс, — то встреча в августе прошла в атмосфере отчуждения и холодности».

Некоторые лидеры социалистических стран демонстрировали более негативное отношение к Пражской весне и лично к Дубчеку, чем Брежнев, усиливая у московского руководства неприятие чехословацких реформ. Уже в ходе первомайской демонстрации в Праге в 1968 г. за поведением Дубчека пристально следила восточногерманская «Штази», фиксируя и анализируя каждое движение чехословацкого лидера. Участие в пражской первомайской демонстрации различных общественных организаций, возникших на волне демократизации, стало для руководства ГДР весомым доказательством ползучей контрреволюции в ЧССР. Примечательно, что ещё в июле 1968 г. на встрече в Варшаве руководитель ПНР Владислав Гомулка требовал от Брежнева «не опоздать с вводом войск» в ЧССР, упрекая советского лидера за то, что тот слишком долго «запрягает». После своей встречи с Дубчеком 13 августа 1968 г. руководитель ГДР Вальтер Ульбрихт в разговоре с послом СССР в ГДР с пролетарской прямотой охарактеризовал Дубчека как «хитрого буржуазного дипломата, который говорит одно, но думает и делает другое».

Идеологи Пражской весны платили лидерам Польши, ГДР, Болгарии и СССР той же монетой. «Вальтер Ульбрихт и Владислав Гомулка представляли тогда собой злобных, тщеславных, выживших из ума стариков… Живкову тогда было всего 55 лет, но он отличался исключительной тупостью…», — так нелицеприятно отзывался о лидерах стран ОВД секретарь ЦК КПЧ З. Млынарж после встречи глав социалистических государств в Братиславе 3 августа 1968 года. Автор чехословацкой экономической реформы и бывший узник концлагеря Маутхаузен О. Шик, занимавший летом 1968 г. пост заместителя главы правительства ЧССР, не без доли интеллектуального снобизма характеризовал советский генералитет как «самоуверенный, высокомерный и ограниченный, который преследовал только свои цели». Впрочем, только «свои цели» преследовали и лидеры Пражской весны, озабоченные демократизацией, но игнорировавшие военно-политические вопросы, составлявшие главный предмет внимания руководства стран ОВД. Разногласия между Кремлем и пражскими реформаторами объяснялись не только расхождениями в интерпретации марксизма-ленинизма, но и явными ментальными различиями, что, впрочем, не помешало чехословацкому руководству попросить в мае 1968 г. у правительства СССР крупный кредит в валюте для закупок потребительских товаров на Западе, отказавшись при этом от получения данного кредита продовольствием. В подобных условиях Пражская весна вряд ли имела шансы перерасти в плодоносящее политическое лето. Вместо лета пришёл «мороз, ударивший из Кремля»…

Решение о вторжении давалось Москве нелегко. Уже с весны 1968 г. Брежнев испытывал растущее давление союзников по ОВД, настаивавших на военном решении «чехословацкой проблемы»; при этом наибольшее неприятие Пражская весна вызывала у лидеров ГДР и ПНР В. Ульбрихта и В. Гомулки. Как свидетельствовал один из ключевых участников вторжения в Чехословакию генерал армии А.М. Майоров, командовавший в то время 38-й армией Прикарпатского военного округа в звании генерал-лейтенанта, секретную карту-приказ о вторжении в ЧССР за подписью министра обороны СССР маршала А.А. Гречко он получил в штабе Прикарпатского округа во Львове ещё 12 апреля 1968 года.

По мнению некоторых исследователей, важной причиной, побудившей лидеров стран Варшавского договора к вторжению в Чехословакию, было их восприятие поведения руководства ЧССР как неоднократное и грубое нарушение неписаных правил номенклатурной этики. Примечательно, что в ходе своих телефонных разговоров с Дубчеком 9 и 13 августа 1968 г., т. е. за неделю до вторжения, Брежнев эмоционально взывал к обещаниям Дубчека, укоряя «Сашу» за невыполнение принятых им на себя обязательств и даже за обман. Особый гнев Брежнева вызывало поведение чехословацкой прессы, продолжавшей лихую кавалерийскую атаку на консерваторов-«неосталинистов», и кадровое бездействие Дубчека в отношении Цисаржа и Кригеля, на увольнении которых давно настаивала Москва; при этом повлиять на СМИ и произвести кадровые изменения Дубчек обещал советскому руководству еще с весны 1968 года, подтвердив эти обещания в ходе переговоров в Чиерне-над-Тисой в конце июля 1968 года.

Ещё одной важной причиной вторжения являлась обеспокоенность лидеров ОВД резко снизившейся боеспособностью Чехословацкой народной армии и брожением в среде чехословацкого военного руководства, выявленных в ходе учений армий Варшавского договора «Шумава» в Чехословакии в июне 1968 года. О разложении ряда подразделений чехословацкой армии и о «заросших травой полигонах» писал в своих мемуарах участник событий генерал-лейтенант А.М. Майоров. При разборе учений с участием подразделений чехословацкой армии 29 июня 1968 г. в Миловице имел место инцидент, когда в присутствии главкома Объединённых вооруженных сил ОВД маршала И.И. Якубовского и представителя Войска Польского генерала брони Ф. Сивицкого разгневанный президент Чехословакии Людвик Свобода публично назвал чехословацких участников учений «швейками» за их демонстративно пассивные действия.

В ходе учений «Шумава» Л. Свобода, в прошлом боевой офицер и генерал с богатым военным опытом, неоднократно публично заявлял о том, что ему стыдно за провальные действия чехословацкой армии. Во время финального разбора учений «Шумава» и последующего фуршета произошел острый словесный конфликт между президентом Чехословакии Свободой и советским генералом Майоровым, с одной стороны, и ведущими идеологами Пражской весны Ф. Кригелем и Й. Смрковским, с другой стороны. Демонстративно пацифистская речь Кригеля вызвала крайне негативную реакцию представителей армий Варшавского договора. Комментируя выступление Кригеля, врача-гинеколога по специальности, генерал брони Войска Польского Ф. Сивицкий сказал в частной беседе с генерал-лейтенантом Майоровым, что Кригелю следует взять в руки медицинский пинцет и заняться своими прямыми профессиональными обязанностями, а не лезть в политику. В ходе доверительного общения с коллегами из чехословацкой армии у советских офицеров сложилось впечатление, что сторонники Варшавского договора и СССР среди командного и политсостава чехословацких вооружённых сил подвергаются систематической травле со стороны политического руководства страны и становятся жертвами хорошо организованной кадровой чистки. Более того, начальник политуправления Восточного военного округа ЧССР генерал-майор С. Кодай, критически относившийся к деятельности пражских реформаторов, сообщил своим советским собеседникам в конфиденциальной беседе в июле 1968 г., что ему приходят письма с угрозами физической расправы. Информация подобного рода не была единичной. В итоге ход и результаты военных учений «Шумава», ставших своего рода «разведкой боем», не обещали ничего хорошего для реформистской части политического руководства Чехословакии.

Болезненную реакцию советского командования вызывали хорошо скоординированные публикации эмансипированных чехословацких СМИ, которые порой демонстрировали чудеса креатива и недюжинный полёт творческой фантазии, предвосхитив поведение демократической прессы СССР в разгар «перестройки». Так, в июле 1968 г. после учений «Шумава» газета «Оломоуцке новины» поведала читателям о зверском нападении трёх советских солдат на некую Милушку К., мирно собиравшую грибы на Либавском полигоне. По утверждению газеты, несчастная Милушка К. была избита и изнасилована советскими военнослужащими; при этом один из нападавших «был болен гонореей, второй имел вшей». Данная леденящая кровь информация о свирепых и вшивых дикарях в советской военной форме, страдающих к тому же венерическими болезнями, оказалась упитанной газетной уткой, а внезапно исчезнувшая «Милушка К.» — вымышленным персонажем, однако полноценного опровержения, на котором настаивало советское командование, опубликовано так и не было. Генерал-лейтенант Майоров, не сумев оценить искромётный «креатив» прогрессивных оломоуцких журналистов, воспринял происшедшее как «явную грубую фальсификацию, рассчитанную на наивного обывателя, чтобы вызвать в нём ненависть». Характеризуя поведение чехословацких СМИ в июле 1968 г. в отношении остававшихся на территории ЧССР подразделений Советской Армии после учений «Шумава» и приводя примеры откровенно оскорбительных публикаций, Майоров вспоминал, что «мы ощущали нараставшую антипатию, даже враждебность…».

Негативные впечатления высших военных представителей стран Варшавского договора от положения в чехословацком обществе, в армии и в военном руководстве страны влияли на лидеров стран социалистического блока, убеждая их в необходимости силовой акции. Крайне отрицательно лидеры стран ОВД восприняли интервью чехословацким СМИ в июле 1968 г. секретаря ЦК КПЧ генерала Прхлика, курировавшего силовые структуры ЧССР. В своем интервью Прхлик «сообщил точные данные о советских войсках, участвовавших в манёврах, а также критиковал односторонность Варшавского Договора, в руководстве которого были преимущественно советские офицеры. Он также говорил о необходимости пересмотра организационной структуры Варшавского Договора». Комментируя это выступление, подтвердившее худшие опасения руководства ОВД, газета «Красная звезда» констатировала 23 июля 1968 г., что Прхлик хочет оторвать Чехословакию от Варшавского договора.

Еще ранее в Праге с лекциями перед членами альтернативных политических структур в лице «Клуба-231» и «Клуба активных беспартийных» выступил Збигнев Бжезинский, занимавший в то время должность профессора Колумбийского университета и консультанта президента и Госдепа США по Восточной Европе. Прибыв с политгастролями в Прагу 14 июня 1968 г., Бжезинский, политически грамотно женатый на внучатой племяннице Э. Бенеша, в своих лекциях «напрямую инструктировал чехословацких оппозиционеров», указывая на необходимость «перехватить инициативу у компартии, создавая собственные политические структуры». Примечательно, что опубликованный в чехословацкой прессе 27 июня 1968 г. нашумевший манифест Л. Вацулика «Две тысячи слов» обнаруживал явные следы влияния лекций Бжезинского, что было немедленно замечено и в Москве, и в других столицах ОВД. В частности, на это обстоятельство обратил внимание бдительный глава ГДР В. Ульбрихт на совещании руководителей коммунистических и рабочих партий в Варшаве 14 июля 1968 года. Впрочем, как замечает современный российский историк А. Замостьянов, в ходе своих пражских гастролей сам Бжезинский «вряд ли верил в успех этой провокации. Главное — разжечь, а потом выгодным образом прокомментировать, что и было сделано».

12 августа 1968 г. на аудиенции у Брежнева в Москве генерал-лейтенант Майоров, к мнению которого по поводу ситуации в ЧССР в Кремле внимательно прислушивались, озвучил крайне тревожный для руководства ОВД сценарий возможного развития Чехословакии. По словам Майорова, «через месяц-два ЧНА [Чехословацкая народная армия — К. Ш.] будет полностью разложена. Стараниями тройки Кригеля, Млынаржа, Цисаржа… В одно прекрасное утро… под Чопом, Мукачево, Ужгородом могут быть выброшены 82-я и 101-я воздушно-десантные дивизии войск НАТО. А через Чехию и Словакию пойдут к ним на соединение пятый и седьмой армейские корпуса США… В ночь перед выброской воздушных десантов будет оформлено марионеточное правительство Чехословакии. Оно объявит о нейтралитете, о выходе из Варшавского Договора и обратится с просьбой к НАТО защитить страну от советского вторжения». Эти же мысли Майоров высказал и в ходе своей конфиденциальной встречи с руководителем Польши В. Гомулкой в ночь с 12 на 13 августа 1968 г. под Варшавой; при этом Гомулка не без раздражения отметил, что он давно предупреждал Брежнева о подобной опасности. Поскольку военно-политическая оптика была для Москвы главной при анализе положения в ЧССР и поскольку венгерские события 1956 г. были свежи в памяти, мнение авторитетного советского генерала, проведшего в Чехословакии около двух месяцев и лично участвовавшего в учениях «Шумава», руководство ОВД восприняло серьёзно. К середине августа 1968 г. Москва окончательно убедилась в том, что выпускник Высшей партийной школы при ЦК КПСС А. Дубчек не сможет стать «чехословацким Кадаром». На экстренной встрече глав государств ОВД 18 августа 1968 г. Брежнев с сожалением констатировал, что Дубчек перешёл на «сторону правых» и что политические средства воздействия на руководство ЧССР исчерпаны. Оказавшись в явном цугцванге в августе 1968 г., руководство ОВД приняло решение о том, что военное вмешательство является все же «меньшим злом».

Известный чешский историк-медиевист П. Чорней, анализируя внешнеполитические аспекты Пражской весны, провёл остроумную параллель между положением Дубчека и его окружения в 1968 г. и положением чешского короля Вацлава IV в 1418—1419 гг., когда римская курия настоятельно требовала от короля Чехии срочно покончить с нараставшей «гуситской ересью» в стране, угрожая в противном случае крестовым походом…

Вторжение армий Варшавского договора в ЧССР в ночь на 21 августа 1968 г., помимо прочего, было вызвано ещё и стремлением опередить как запланированный на сентябрь 1968 года XIV съезд КПЧ, где ожидалась неприемлемая для Москвы окончательная кадровая победа реформаторов, так и крупномасштабные манёвры НАТО в пограничных с Чехословакией областях ФРГ. Насильственное подавление Пражской весны было тактическим военным успехом, но стратегическим и имиджевым провалом его инициаторов. Изначально запланированная попытка Кремля создать просоветское «революционное рабоче-крестьянское правительство» во главе с А. Индрой и В. Биляком полностью провалилась; советское руководство было вынуждено в условиях оккупации и массовых протестов начать сложные переговоры с Дубчеком и другими лидерами Пражской весны, которые из первоначально интернированных заключенных быстро превратились в партнёров по переговорам. Советская бронетехника и солдаты на улицах чехословацких городов вызвали взрыв эмоций и массовые протесты. Орган чехословацкой компартии газета «Руде право» опубликовала 27 августа 1968 г. статью известного литератора и «символа чехословацкого соцреализма» Я. Дрды, призывавшую население не давать незваным гостям «ни капли воды». Военнослужащие стран ОВД характеризовались в статье как «оккупанты» и «ночные грабители». Один из ключевых деятелей Пражской весны не без удовлетворения отмечал, что «народ был страшно озлоблен против русских и коллаборационистов», констатируя, что первоначально все реформаторы были «беззаботны, видя, как беспомощны оккупанты перед колоссальным сопротивлением нашего народа». Действительно, на ряде августовских фотографий 1968 г. лица сидящих на броне танков советских солдат выглядят куда более растерянными и испуганными, чем лица из окружавшей их протестующей толпы.

Помимо дискредитации самой идеи «социализма с человеческим лицом», вооруженная интервенция усилила легитимность диссидентского движения в ЧССР, обеспечив его более широкой социальной базой, укрепила диссидентский «интернационал» всех соцстран, включая СССР, и дала основания для превращения «доктрины Брежнева» в долгоиграющее пугало международной политики. Примечательно, что первое организованное «явление советских диссидентов народу» имело место в конце августа 1968 г., являясь выражением протеста против советского вторжения в ЧССР. С этого времени советский танк превратился в расхожий символ СССР, в яркий и щекочущий нервы бренд, активно используемый в политике и в рекламной коммуникации. Впоследствии, уже после «бархатной революции» 1989 г. и распада Чехословакии в 1993 г., этот всячески раскручиваемый и умело поддерживаемый бренд энергично и весьма креативно использовался политтехнологами для мобилизации чешского общественного мнения за вступление Чехии в НАТО и за размещение в Чехии американского радара ПРО. Что же касается подавления Пражской весны, то в одном из своих последних интервью «профессор Бжезинский подчеркивал, что ещё в 1968 году увидел в пражских событиях «начало конца коммунистической системы, так как на поверхность вышли её ужасающие внутренние противоречия». Советский Союз постепенно окружили кольцом кризисов, одним из первых звеньев в котором оказалась Чехословакия».

***

Установившийся в Чехословакии после подавления Пражской весны режим «нормализации» во главе с Г. Гусаком и его последователями небезуспешно проводил политику «кнута» по отношению к диссидентам и политику «пряника» по отношению к населению; при этом гусаковская ЧССР в 1970—1980-е годы по уровню и качеству жизни населения относилась к числу самых благополучных стран социалистического блока. Режим «нормализации» в ЧССР уверенно продержался до осени 1989 г., когда, по иронии судьбы, пал в огромной степени в результате позиции перестроечного руководства СССР во главе с однокурсником Млынаржа по МГУ Горбачёвым, лишний раз продемонстрировав зависимость чехословацкой политики от внешнего фактора. В отличие от 1968 г., в 1989 г. из горбачёвского Кремля в направлении Пражского Града исходил уже не мороз, а нечто противоположное. По ироничному выражению писателя Ю. Полякова, в это время некогда грозный КГБ «из цепного пса целостности превратился в клуб улыбчивых вуайеристов», которые в нужное время прекрасно поладили с не менее улыбчивыми пражскими диссидентами. Тёплые волны «нового политического мышления», питавшиеся, в том числе, и творческим наследием Пражской весны, вскоре захлестнули и СССР, и ЧССР, аукнувшись там «бархатной революцией» 1989 г. с её всепобеждающе-наивным лозунгом «правды и любви», повергающих «ложь и ненависть». Идеи Пражской весны, впрочем, после 1989 г. оказались невостребованными в новых политических условиях, а её герои стали восприниматься в чешском обществе как старомодные и чудаковатые романтики, бездарно упустившие возможность реформирования существовавшей системы.

Советский Союз, до основания размытый бурными волнами «перестройки», распался в декабре 1991 г., не дотянув до своего 70-летнего юбилея ровно один год; при этом на полузабытом ныне референдуме о судьбе СССР 17 марта 1991 г. 76%, т. е. подавляющее большинство его участников, высказалось за сохранение единого государства. Чехословакия, безуспешно попытавшись сохранить государственное единство чехов и словаков в виде федеративной ЧСФР, окончательно распалась в январе 1993 г., дав жизнь двум независимым государствам — Чехии и Словакии, которые, вновь по иронии судьбы, смогли достичь определенного уровня взаимной интеграции только в формате Евросоюза в качестве его полноправных членов. Как и в случае с СССР, распад Чехословакии произошел вопреки мнению большинства чехов и словаков, выступавших за сохранение единого государства, что отразилось в данных опросов общественного мнения. Ностальгия по «старым добрым временам», когда «Прага была нашей общей столицей», и сейчас нередко даёт о себе знать среди населения Восточной Словакии.

В это же время набирал силу распад Югославии, который приобрёл наиболее затяжные, трагические и кровавые формы. Человеколюбивые вожди «бархатной революции» в ЧССР весьма креативно и неординарно продемонстрировали свой лучезарный гуманизм, дружно поддержав натовские бомбардировки Югославии и заняв крайне избирательную позицию в отношении этнических чисток на Балканах в 1990-е годы. Видимо, утомленные «невыносимой легкостью бытия» «бархатные» революционеры и революционерки всерьез полагали, что вожделенные «правду и любовь» на Балканы могут принести исключительно североатлантические бомбы и ракеты с урановой начинкой. Начавшийся в 1990-е годы рукотворный демонтаж Потсдамской системы, проходивший не без квалифицированной и своевременной помощи заботливых западных политических менеджеров, привел к стремительному распаду многонациональных славянских государств — СССР, Чехословакии и Югославии, до неузнаваемости изменив политическую карту Европы и сделав её более мозаичной, конфликтной и управляемой.

Славянам «легче ненависть, нежели любовь»; славяне «скорее разлучаются, нежели сходятся», «славянский мир от своих злосчастных разделений и раздоров представляет теперь… одни развалины», — самокритично писал знаменитый словацкий мыслитель и политический деятель Людовит Штур в своей известной работе «Славянство и мир будущего» в середине XIX века. Диагноз, поставленный Штуром более полутораста лет назад, судя по всему, продолжает сохранять свою актуальность.