Всё кончено: глава российского государства отрёкся от власти
2 марта революция в Петрограде была завершена. Ни одной военной части не осталось на стороне властей. Офицеры и министры — либо признали Временное правительство, либо были арестованы.
Только в течение 2 марта к революционным войскам Петроградского гарнизона присоединились: минная подрывная рота в полном составе; лейб-гвардии конно-гренадерский полк; Гвардейский экипаж; Балтийская судовая команда, избравшая своих делегатов в Совет рабочих и солдатских депутатов; артиллеристы-пиротехники; Академия Генерального штаба в полном составе; 1-й и 2-й Балтийские флотские экипажи; нижние чины жандармской дивизии; казаки; Финляндский полк; автомобильная рота.
Александр Блок приводит доклад командированного в Царское Село Начальника Штаба полковника Доманевского:
«Среди восставших обнаруживались «два совершенно определенных течения» «одни примкнули к Думским выборным» и, оставаясь верными монархическому принципу, желали лишь некоторых реформ и скорейшей ликвидации беспорядков; «другие поддерживали совет рабочих», «искали крайних результатов и конца войны». До 1 марта Временное Правительство было хозяином положения в столице, но с каждым днем положение его становилось труднее и власть могла перейти к крайним левым. Поэтому, в настоящее время «вооруженная борьба только осложнит положение».
Генерал Иванов, наделенный специальными полномочиями для подавления восстания, принял решение развернуть едущие в Петербург войска. В ночь с 1 на 2 марта его поезд с батальоном Георгиевских кавалеров отправился в сторону Вырицы. Через 15 минут после их отъезда на вокзале в Царском селе уже появились восставшие войска с пулеметами. Говорили, что «если они перейдут на нашу сторону, побратаемся».
Основная борьба начинает разворачиваться между Временным Правительством во главе с князем Львовым (большинство в котором получили кадеты и октябристы) и Советом рабочих и солдатских депутатов. Против правительства был заточен и избранный первый легальный Петербургский комитет большевиков, после победы восстания всё более отодвигаемый на вторые роли.
Госдума направила к Николаю II Гучкова и Шульгина, чтобы те склонили его к отречению. Чуть позже к царю поедет и Родзянко, чья кандидатура для переговоров выдвигалась еще раньше. Окружение Николая II считало его отречение неизбежным, но не хотело, чтобы оно делалось под давлением представителей Думы. Поэтому было принято решение убедить царя отказаться от власти еще до приезда Гучкова и Шульгина.
Николай II записал 2 марта в дневнике:
«Утром пришел Рузский и прочел мне длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что министерство из членов Государственной думы будет бессильно что-либо сделать, ибо с ним борется эсдековская партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку Алексееву и всем главнокомандующим. В 12 с половиной часов пришли ответы. Для спасения России и удержания армии на фронте я решился на этот шаг. Я согласился, и из ставки прислали проект Манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал подписанный переделанный манифест. В час ночи уезжал из Пскова с тяжелым чувством; кругом измена, трусость, обман».
Александр Блок подробно описывает эти события:
«Когда императорский поезд пришел в Дно, Алексеев сам передал Родзянке телеграмму о согласии царя принять его. Последовал ответ, что Родзянко едет на станцию Дно. <…> Царь решил не ждать в Дне, и Воейков послал Родзянке телеграмму, что его будут ждать в Пскове. <…>
В четверг, 2 марта, утром ответы Родзянко Рузскому оказались, по словам Дубенского, «неутешительными». На вопрос Воейкова о результате телеграммы к Родзянко, Рузский ответил: «Того, что ему послано, теперь недостаточно, придется итти дальше». «Родзянко, пишет Дубенский, сказал, что он не может быть уверенным ни за один час; ехать для переговоров не может, о чем он телеграфирует, намекая на изменившиеся обстоятельства. Обстоятельство это только что предположено, а, может быть, и осуществлено — избрать регентом Михаила Александровича,
Рузский после завтрака второй раз пришел к царю и доложил ему семь телеграмм: от великого князя Николая Николаевича, который коленопреклоненно молил царя отречься от престола и передать его наследнику при регентстве великого князя Михаила Александровича, от Алексеева, Сахарова, Брусилова, Эверта, Непенина ‑ и заявление Рузского о том же; в телеграмме Алексеева (из Могилева) была изложена форма отречения, которую он считал для царя желательной. После разговора с Рузским царь решил послать ответ телеграммой с согласием отречься от престола; по словам Дубенского, это решение было принято, «дабы не делать отказа от престола под давлением Гучкова и Шульгина», приезда которых ждали, и которых царь собирался принять.
Царь долго гулял между поездами, спокойный на вид. Через полчаса после отречения, Дубенский стоял у окна и плакал. Мимо вагона прошел царь с Лейхтенбергским, весело посмотрел на Дубенского, кивнул и отдал честь. «Тут, говорит Дубенский, возможна выдержка или холодное равнодушие ко всему». После отречения «у него одеревенело лицо, он всем кланялся, он протянул мне руку, и я эту руку поцеловал. Я все-таки удивился, — Господи, откуда у него берутся такие силы, он ведь мог к нам не выходить». Однако, «когда он говорил с Фредериксом об Алексее Николаевиче, один на один, я знаю, он все-таки заплакал. Когда с С. П. Федоровым говорил, ведь он наивно думал, что может отказаться от престола и остаться простым обывателем в России: «Неужели вы думаете, что я буду интриговать. Я буду жить около Алексея и его воспитывать». После отречения царь сказал только: «Мне стыдно будет увидеть иностранных агентов в Ставке, и им неловко будет видеть меня». «Слабый, безвольный, но хороший и чистый человек, — замечает Дубенский, он погиб из-за императрицы, ее безумного увлечения Григорием [Распутиным], — Россия не могла простить этого». Придворные долго разговаривали, и Воейков, по настоянию Дубенского, пошел убеждать царя, что он не имеет права отказываться от престола таким «кустарным образом», только по желанию временного правительства и командующих фронтами. Он, замечает Дубенский, отрекся от престола, «как сдал эскадрон».
В 9 часов вечера в Псков приехали Гучков и Шульгин, уполномоченные Временным Комитетом Государственной Думы, в котором еще колебались между добровольным сохранением монархии с Другим лицом, на новых началах, и свержением царя и избранием новых политических форм. Предполагалось рекомендовать царю назначить только председателя Совета Министров и отречься в пользу сына, с регентством Михаила Александровича. <…>
Царь сел за маленький столик и сделал жест, приглашающий сесть рядом. Остальные сели вдоль стен. Царь <…> говорил спокойным, корректным и деловым тоном. Нарышкин вынул записную книжку и стал записывать. Гучков сказал, что он приехал от имени Временного Комитета Государственной Думы, чтобы дать нужные советы, как вывести страну из тяжелого положения; Петербург уже всецело в руках движения, попытки фронта не приведут ни к чему, и всякая воинская часть перейдет на сторону движения, как только подышит Петербургским воздухом. Рузский поддержал, сказав, что совершенно согласен с А. И. и никаких запасных частей послать в Петроград не мог бы. «Поэтому, продолжал Гучков, всякая борьба для вас бесполезна. Совет наш заключается в том, что вы должны отречься от престола».
Рассказав, как представители царскосельских воинских частей пришли в Думу и всецело присоединились к новой власти, Гучков продолжал: «Я знаю, Ваше величество, что я вам предлагаю решение громадной важности, и я не жду, чтобы вы приняли его тотчас. Если вы хотите несколько обдумать этот шаг, я готов уйти из вагона и подождать, пока вы примете решение, но, во всяком случае, все это должно совершиться сегодня вечером. Царь, выслушав все очень спокойно, ответил: «Я этот вопрос уже обдумал и решил отречься». Гучков сказал, что царю, конечно, придется расстаться с сыном, потому что «никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения». На это царь сказал, что он не может расстаться с сыном и передает престол своему брату Михаилу Александровичу. <…>
В вагоне ждали час или полтора. <…>
Царь вернулся и передал Гучкову переписанный на машинке акт с подписью «Николай». Гучков прочел его присутствующим вслух. Шульгин внес две-три незначительных поправки. В одном месте царь сказал: «Не лучше ли так выразить?» и вставил какое-то слово. Все поправки были тотчас внесены и оговорены. <…> Царь сказал, что он назначает верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича; Гучков ничего не возражал, а может быть и подтвердил. Была составлена телеграмма Николаю Николаевичу.
Гучков сказал, что Думский Комитет ставит во главе правительства князя Львова. Царь сказал, что он знает его и согласен, сел и написал указ Сенату о назначении князя Львова председателем Совета Министров. Царь согласился со словами Гучкова о том, что остальных министров председатель приглашает по своему усмотрению. Таким образом, царь назначил верховного главнокомандующего и председателя Совета Министров уже после того, как скрепил акт; но на следующее утро, когда Гучков и Шульгин вернулись в Петербург, на улицах уже были плакаты с перечислением членов правительства. <…>
В тот же вечер Гучков и Шульгин выехали в Петербург, а бывший Император — в Могилев; со станции Сиротино он послал следующую телеграмму: «Его императорскому величеству Михаилу. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь в Ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей родине. Ника».
Лев Троцкий так прокомментировал поведение окружения царя перед его отречением:
«Переговоры царских фельдмаршалов в ночь с 1 на 2 марта представляют собою несравненный человеческий документ. Отрекаться царю или не отрекаться? Главнокомандующий Западного фронта, генерал Эверт, соглашался дать свое заключение лишь после того, как выскажутся генералы Рузский и Брусилов. Главнокомандующий Румынского фронта, генерал Сахаров, требовал, чтобы ему были сообщены предварительно заключения всех остальных главнокомандующих. После долгих проволочек этот доблестный воин заявил, что его горячая любовь к монарху не позволяет его душе мириться с принятием «гнусного предложения»; тем не менее, «рыдая», он рекомендовал царю отречься, дабы избежать «еще гнуснейших притязаний».
Генерал-адъютант Эверт вразумительно объяснял необходимость капитуляции: «Принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких». Великий князь Николай Николаевич с кавказского фронта коленопреклоненно молил царя принять «сверхмеру» и отречься от престола; такое же моление шло от генералов Алексеева, Брусилова и адмирала Непенина. От себя Рузский на словах ходатайствовал о том же. Генералы почтительно приставили семь револьверных дул к вискам обожаемого монарха. Боясь упустить момент для примирения с новой властью, и не менее того боясь собственных войск, полководцы, привыкшие к сдаче позиций, дали царю и верховному главнокомандующему единодушный совет: без боя сойти со сцены. Это был уже не далекий Петроград, против которого, как казалось, можно было послать войска, но фронт, у которого приходилось эти войска заимствовать».
2 марта Временным комитетом Государственной Думы по соглашению с эсерами и меньшевиками из Петроградского Совета было сформировано Временное правительство в следующем составе: председатель и министр внутренних дел — князь Г Е. Львов; министры: иностранных дел — П. Н. Милюков (кадет), военный и морской — А. И. Гучков (октябрист), путей сообщения — Н. В. Некрасов (кадет), торговли и промышленности А. И. Коновалов (прогрессист), финансов — М. И. Терещенко (близок к кадетам), просвещения — А. А. Мануйлов (кадет), обер-прокурор Синод а— В. Н. Львов (центр), земледелия — А. И. Шингарев (кадет), юстиции— А. Ф. Керенский (эсер), государственный контролер — И. В. Годнев (октябрист).
Таким образом, в составе Временного правительства абсолютное большинство было у октябристов и кадетов. На момент его создания еще предполагалось, что Россия будет конституционной монархией. Во всяком случае, когда Милюков выступал 2 марта в Екатерининском зале Таврического дворца перед рабочими и солдатами, он заявил, что Россия должна стать парламентарной конституционной монархией во главе с наследником Алексеем и регентом Михаилом. Аудитории это не понравилось, раздались крики: «Долой династию!». Протестовали и против состава правительства: «Кто выбирал вас?», «Цензовая общественность».
Временный комитет чувствовал себя не очень устойчиво, поэтому хотел усилить свое положение и полностью подавить волнения в городе. 2 марта, еще до опубликования сведений о создании в Петрограде Временного правительства, Родзянко телеграфировал в Ставку начальнику штаба Алексееву, главнокомандующему Юго-Западным фронтом Брусилову и командующему Особой армией Гурко:
«Временный Комитет Государственной Думы, образовавшийся для восстановления порядка в столице, принужден был взять в свои руки власть в виду того, что под давлением войск и народа старая власть никаких мер для успокоения населения не предприняла и совершенно устранена. В настоящее время власть будет передана Временным Комитетом Государственной Думы Временному Правительству, образованному под председательством князя Г. Е. Львова.
Войска подчинились новому Правительству, не исключая состоящих в войске, а также находящихся в Петрограде лиц Императорской Фамилии и все слои населения признают только новую власть. Необходимо для установления полного порядка, для спасения столицы от анархии командировать сюда на должность Главнокомандующего Петроградским Военным Округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения.
Комитет Государственной Думы признает таким лицом доблестного, известного всей России героя Командира XXV армейского корпуса Генерал-лейтенанта Корнилова. Во имя спасения Родины, во имя победы над врагом, во имя того, чтобы неисчислимые жертвы этой долгой войны не пропали даром накануне победы, необходимо срочно командировать Генерала Корнилова в Петроград. Благоволите срочно снестись с ним и телеграфировать срок приезда Ген. Корнилова в Петроград. Председатель Временного Комитета Государственной Думы Родзянко».
Жители Петрограда, наблюдавшие за событиями со стороны, пытались, каждый по-своему, понять и осознать происходящее.
Зинаида Гиппиус описывает новое политическое поле Петербурга:
«Сегодня утром все притайно, странно тихо. И погода вдруг сероватая, темная. Пришли два офицера-прапорщика (бывшие студенты). Уж, конечно, не «черносотенные» офицеры. Но творится что-то нелепое, неудержимое, и они растеряны. Солдаты то арестуют офицеров, то освобождают, очевидно, сами не знают, что нужно делать, и чего они хотят. На улице отношение к офицерам явно враждебное.
Только что видели прокламацию Совета с призывом не слушаться думского Комитета.
А в последнем № советских «Известий» (да, теперь это уже не «Совет Раб. Депутатов», а «Совет Рабочих и Солдатских депутатов») напечатан весьма странный «приказ по гарнизону № 1». В нем сказано, между прочим, — «слушаться только тех приказов, которые не противоречат приказам Сов. Раб. и Солд. депутатов».
Часа в три пришел Руманов из Думы… Оптимистичен, но не заражает. Позицию думцев определил очень точно, с наивной прямотой: «Они считают, что власть выпала из рук законных носителей. Они ее подобрали и неподвижно хранят, и передадут новой законной власти, которая должна иметь от старой ниточку преемственности».
Прозрачно-ясно. Вот, чуть исчезла их надежда на Николая II самого — они стали добиваться его отречения и Алексея с регентством Михаила. Ниточка… если не канат. А не «облеченные» — безвластны. <…>
В здании Думы — разрастающийся хаос. <…>
Люди являлись, сменялись, но ничего толкового не приносили. Беспокойство нарастало. Что же там, наконец? Решат ли выбрать правительство, или треснут окончательно? <…>
Сидим, сумерки, огня не зажигаем, ждем, на душе беспокойно. Страх ‑ и уже начинающееся возмущение.
Вдруг — это было уже в 6 — телефон, сообщение: «Кабинет избран. Все хорошо. Соглашение достигнуто».
Перечислил имена. Не пишу их здесь (это ведь история), лишь главное: премьером Львов (москвич, правее кадетов), затем Некрасов, Гучков, Милюков. Керенский (юст.). Замечу следующее: революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенского. Правда, он один многих стоит, но все же факт: все остальные или октябристы, или кадеты, притом правые, кроме Некрасова, который был одно время кадетом левым.
Как личности — все честные люди, но не крупные, решительно. Милюков умный, но я абсолютно не представляю себе, во что превратится его ум в атмосфере революции. Как он будет шагать по этой горящей, ему ненавистной, почве? Да он и не виноват будет, если сразу споткнется. Тут нужен громадный такт; откуда если он в несвойственной ему среде будет вертеться?
Вот Керенский — другое дело. Но он один.
Родзянки нет. Между тем, если говорить не по существу уже, а в смысле «имен», имя Родзянки ровно столь же «не пользующееся доверием демократии», сколько имена Милюкова и Гучкова.
Все это поневоле приводит в смущение. В сомнение насчет будущего… <…>
Вечером разные вести о подходящих будто бы правительственных войсках. Здешние не трусят: «Придут — будут наши». Да какие, в самом деле, войска? Отрекся уже царь или не отрекся? <…>
Поздно ночью — такие, наконец, вести, определенные:
Николай подписал отречение на станции Дно в пользу Алексея, регентом Мих. Ал. — Что же теперь будет с законниками? Ведь главное, что сегодня примирило, вероятно, левых и с «именами», это — что решено Учредительное Собрание. Что же это будет за Учредительное Собрание при учрежденной монархии и регентстве?»
Александр Бенуа пишет о настроениях Петрограда:
«Снова ясный день. На улице спокойно, но трамваи еще не ходят. <…> Всюду довольно много всякой публики, но уже гораздо меньше «демонстративных автомобилей». Масса вооруженных ружьями солдат бредет с бесцельным видом. У каждого алый бант на рукаве, а кокарда на фуражке заменена красным лоскутком. В одной из кучек на набережной Невы вслух читались «Известия» (все еще редкость). Тут мы узнали о задержании Государя где-то у Бологого. Тотчас же во мне проснулась острая тревога за Царскосельский дворец. Вообще, особенно страшно за все памятники, которые так или иначе «причастны к царизму».
Мы дошли до нашего родного квартала «у театров». Стены Литовской тюрьмы («замка») представляют самое печальное зрелище. Белая штукатурка над каждым окном запачкана следами черного дыма и почему-то точно помазана пестрыми мазками — желтыми и рыжеватыми. Браз видел пожар тюрьмы вблизи. Удивительно было, как во время того, что горело все внутри, оттуда с чрезвычайной поспешностью выносились большие запасы провианта, грузились на грузовики и увозились. <…>
У лавок длинные хвосты (раза в четыре длиннее, чем в начале зимы), но объясняют это тем, что получилась временная задержка в поставке продовольствия и в то же время выросла запасливость хозяек. На одной из лавок Литовского рынка наклеен призыв к спокойствию и к бережливости. Местами расклеены призывы к спокойствию, подписанные петроградским общественным градоначальником профессором Юревичем. <…>
Меня вообще поражает, что ни в чем не выражается какое бы то ни было впечатление от низвержения самодержца, «помазанника Божьего»! Точно это[го] и не произошло, точно никогда никто в России не царствовал. Все принимают известие об его задержании, об его аресте как нечто давно ожиданное и естественное. И не слыхать о каких-либо самоотверженных героических выступлениях «наших роялистов».
На Екатерининском канале у Львиного пешеходного мостика против дома выгоревшего Полицейского архива (охранки?) целая гора всяких бумаг, видимо, выброшенных три дня назад из окон и так с тех пор так и лежащих. Среди них кучи (ненавистных) паспортных книжек, частью погоревших или истлевших, частью новехоньких и лишь по[д]моченных снегом. Прохожие эти документы подбирают и читают, потом снова бросают. Приставленный часовой никак не реагирует. И я поднял несколько «дел». Оказалось, что это всё прошения, обращенные к градоначальнику или какие-то распоряжения по постройкам. Сама «наша» Казанская часть вся выгорела по Офицерской и по Каналу <…> и еще дымится; однако каланча стоит, а с ее макушки развевается красный флаг.
Дошли мы и до «Астории» (на углу Исаакиевской площади). Гостиница по нижнему этажу заколочена, однако очень небрежно, и солдаты влезают в нее и вылезают, чуть отодвинув две доски. Местами видно внутренность ресторана; солдаты бродят в поисках, не найдется ли еще, чем поживиться. Никакой охраны я здесь не заметил (вообще, милиция, о которой много разговоров, покамест, скорее, миф!). На значительном расстоянии от «Астории» пахнет вином и разбросана масса битых бутылок. Мебель свалена кучами, но люстры по-прежнему висят, как будто не попорченные. Фасады испещрены пулями, и курьезно, что стекла в окнах не проломаны, а точно очень аккуратно продырявлены круглыми дырками. <…>
Наконец, подходя уже к нашему дому, мы встречаем художников Гризелли и Натана Альтмана. <…> От них и от других я слышал разные варианты о том, как при помощи частных лиц милиция «снимала» с чердаков и тут же убивала самосудом городовых. Нарбут, выйдя из дому, <…> — заметил прицеливающегося в него человека из слухового окна противоположного дома. Как раз мимо проходил отряд солдат, и несколько из них поспешили подняться, схватили этого несчастного и, вероятно, за углом покончили с ним.
Другой рассказ, Казы Розы. На чердаке над квартирой ее подруги, пианистки Миклашевской, были слышны шаги и возня с чем-то тяжелым; Миклашевская дала о том знать милиционерам, те поднялись, и тотчас затем она увидала, как мимо ее окна летел вниз головой городовой. Та же Каза Роза, идя с Яковлевым по Кирочной, была свидетельницей, как броневик стал без предупреждения палить по верхним этажам и по крышам домов. Чуть не сделалась жертвой шальных пуль вся семья И.М.Степанова, случайно покинувшая угловую комнату своей квартиры, в окно которой как раз [в] этот момент ударил град пуль. Очевидно, стреляли откуда-то с крыши Александровского рынка в соседние Измайловские казармы. <…>
Вечером мы с жадностью прочли последний выпуск «Известий журналистов», который кто-то из наших с трудом раздобыл. Гессен по телефону подтвердил известие, что состоялось соглашение между Советом рабочих депутатов и Гос. думой по вопросу о министерствах. <…> Зато продолжаются разногласия в самой рабочей среде.
Упорные слухи ходят о взятии немцами Двинска и даже Риги; с другой стороны, пронесся слух, что в Германии революция. Добужинский побывал вчера у Гос. думы. Там неописуемый хаос. Все время подходят войска — на присягу новому строю. Их с великим трудом удается задерживать снаружи и не пускать внутрь. Протискавшись под самый портик подъезда, Добужинский слышал речь Милюкова, которого солдаты подняли на руках. Основной мотив речи — продолжение войны: нужно довести раз начатое дело до конца, а для того нужны порядок и дисциплина. Видно, и сейчас он будет упорно «сражаться за Царьград»! Говорил он гладко, но, по отзыву Добужинского, очень скучно.
По всему городу продолжают<ся> поиски самозваными охранниками оружия. <…>
Сейчас (около полуночи) на улице совсем тихо. Тем не менее у всех настроение кислое…»
Владимир Набоков описывает свой поход в Госдуму:
«Утром 2 марта уже офицеры могли свободно появляться на улицах, и я решил отправиться в Азиатскую часть выяснить положение. <…>
Через некоторое время пришли мне сказать, что меня просят, чтобы сказать несколько слов по поводу происшедших событий. Я пошел к собравшимся; меня встретили аплодисментами. Мы все перешли в большую залу. Я взобрался на стол и сказал краткую речь. Точно не помню своих слов, — смысл их заключался в том, что деспотизм и бесправие свергнуты, что победила свобода, что теперь долг всей страны ее укрепить, что для этого необходима неустанная работа и огромная дисциплина. <…>
Вернувшись домой, я позавтракал, и в два часа снова вышел, с намерением пробраться в Государственную Думу.
На углу Невского и Морской я столкнулся со всем составом служащих Главного штаба, которые шли в Государственную Думу для того, чтобы заявить Временному Правительству, о сформировании которого только что стало известно, свое подчинение ему. Я к ним присоединился, мы пошли по Невскому, Литейной, Сергиевской, Потемкинской, Шпалерной. На улицах была масса народу. Везде видны были взволнованные, возбужденные лица, уже висели красные флаги. На Потемкинской мы встретили довольно большую толпу городовых, которых вели под конвоем, по-видимому, из манежа Кавалергардского полка, куда они были заключены при начале восстания.
В эти 40−50 минут, пока мы шли к Государственной Думе, я пережил не повторившийся больше подъем душевный. Мне казалось, что в самом деле произошло нечто великое и священное, что народ сбросил цепи, что рухнул деспотизм… Я не отдавал себе тогда отчета в том, что основой происшедшего был военный бунт, вспыхнувший стихийно вследствие условий, созданных тремя годами войны, и что в этой основе лежит семя будущей анархии и гибели… Если такие мысли и являлись, то я гнал их прочь.
Когда мы подошли к Шпалерной, она оказалась совершенно запруженной войсками, направлявшимися к Думе. Приходилось несколько раз останавливаться и довольно долго ждать. То и дело проползали моторы, с трудом прокладывая себе дорогу через толпу. Площадь перед зданием Думы была переполнена так, что яблоку негде было упасть: на аллее, ведущей к подъезду, происходила невероятная давка, раздавались крики; у входных ворот какие-то молодые люди еврейского типа опрашивали проходивших; по временам слышались раскаты «ура». <…>
Внутренность Таврического дворца сразу поражала своим необычным видом. Солдаты, солдаты, солдаты, с усталыми, тупыми, редко с добрыми или радостными лицами; всюду следы импровизированного лагеря, сор, солома; воздух густой, стоит какой-то сплошной туман, пахнет солдатскими сапогами, сукном, потом; откуда-то слышатся истерические голоса ораторов, митингующих в Екатерининском зале, — везде давка и суетливая растерянность. Уже ходили по рукам листки со списком членов Временного правительства. <…>
Встретившийся мне знакомый журналист, по моей просьбе, взялся показать мне дорогу к комнатам, где находились Милюков, Шингарев и другие мои друзья. Мы пошли какими-то коридорами, комнатушками, везде встречая множество знакомых лиц, — по дороге попался нам кн. Г. Е. Львов. Меня поразил его мрачный, унылый вид и усталое выражение глаз. <…>
Через некоторое время откуда-то появился Керенский, сопровождаемый графом Алексеем Орловым-Давыдовым (героем процесса с Пуаре), взвинченный, взволнованный, истеричный. <…> Насколько Милюков казался спокойным и сохраняющим полное самообладание, настолько Керенский поражал какой-то потерей душевного равновесия. Помню один его странный жест. Одет он был, как всегда (т. е. до того, как принял на себя роль «заложника демократии» во Временном правительстве): на нем был пиджак, а воротничок рубашки — крахмальный, с загнутыми углами. Он взялся за эти углы и отодрал их, так что получился, вместо франтовского, какой-то нарочито пролетарский вид… При мне он едва не падал в обморок. <…>
Делать в Думе мне было нечего. Вести сколько-нибудь систематический разговор с людьми, смертельно усталыми, — было невозможно. Пробыв некоторое время, вобрав в себя атмосферу — лихорадочную, сумасшедшую какую-то, — я направился к выходу».
Тем временем информация о событиях в Петрограде достигла провинции, и революционные выступления вспыхивали по всей Империи.
В Ревеле (ныне Таллин) 2 марта восстали рабочие фабрик и заводов города, солдаты гарнизона и матросы береговых частей. На предприятиях начались митинги. Рабочие вышли на улицу, неся знамя 1905 года, которое сохранили железнодорожники. Демонстрация направилась в порт. К рабочим присоединились вооруженные солдаты и матросы. Комендант крепости адмирал Герасимов и несколько офицеров препятствовали действиям восставших и были ранены. Восставшие подавили сопротивление охраны тюрьмы и освободили политических заключенных, в том числе 12 матросов — участников восстания 1906 года на крейсере «Память Азова». Восставшие сожгли тюрьму, разгромили полицейские участки, суд и канцелярию губернатора.
В Новгороде 2 марта были получены первые официальные сведения о революции в Петрограде. Рабочие и воинские части гарнизона с оружием и под командой офицеров, с оркестром подошли к тюрьме и потребовали освобождения всех заключенных. Были освобождены политические заключенные и солдаты, осужденные военным судом, а также и находившиеся под следствием. Арестованы губернатор, вице-губернатор, чины жандармерии и полиции, сожжены дела полицейских управлений и частей, канцелярии губернатора и тюремного инспектора. Административная власть перешла к Комитету общественного спасения.
В Туле 2 марта состоялась многотысячная демонстрация рабочих оружейного, патронного и других заводов, фабрик и ремесленных заведений города. В кремле был организован митинг, где рабочие решили направиться к солдатам в казармы, соединиться с ними, а затем освободить политических заключенных, арестовать представителей царской власти, разоружить и арестовать полицию и организовать Совет рабочих депутатов.
В Иваново-Вознесенске 2 марта состоялась демонстрация, в которой участвовало 30 тыс. чел. На центральной площади города состоялся митинг, на котором было сообщено о свержении самодержавия. Рабочие пытались привлечь на свою сторону солдат, но офицерам удалось запереть казармы.
В Коврове 2 марта прекратились работы на фабрике Треумова, на Новкинском заводе, в железнодорожных мастерских, в шерстепрядильном предприятии Рабукина, Авербуха и на фабрике т-ва бр. Барыбиных. В городе состоялась демонстрация рабочих.
В Твери 2 марта состоялась демонстрация рабочих с красными флагами и лозунгами: «Долой войну!», «Да здравствует революция!» Рабочие двинулись в казармы, где соединились с солдатами. Генерал Рутковский, приказавший солдатам стрелять в демонстрантов, был ранен солдатами. Солдаты захватили склады оружия и вооружили рабочих. На фабрике Морозова арестован директор Ф. Т. Марков — организатор фабричной черной сотни и погромов; арестован и убит солдатами губернатор фон Бюнтинг. Из Заволжской каторжной тюрьмы освобождены политические заключенные, тюрьма разрушена.
В Минске 2 марта боевые дружины рабочих электростанции и железнодорожных мастерских освободили из тюрьмы политических заключенных.
В Нижнем Новгороде 2 марта прошла демонстрация солдат и рабочих. С красными флагами они направились к гауптвахте и потребовали освобождения арестованных, которые были выпущены. Затем демонстрация двинулась к управлению воинского начальника с требованием освободить арестованных из Клиницких казарм на Ковалихе, где было освобождено 120 чел. Происходило братание населения с войсками. В тот же день арестованы губернатор А. Ф. Гире, вице-губернатор, полицмейстер и его помощник, исправник, начальник губернского жандармского управления, его помощник и др.
В Царицыне солдаты 141-го запасного пехотного полка 2 марта сожгли полковую гауптвахту, освободили из тюрьмы всех заключенных и сожгли тюрьму. Второй студенческий батальон передал себя в распоряжение Временного исполнительного комитета. Вечером рабочие и солдаты арестовывали полицейских и жандармов.
Справка ИА REGNUM:
Владимир Доманевский — полковник, начальник штаба Приамурского военного округа. Состоял в распоряжении начальника Генералнього Штаба, которым и был командирован в Царское Село.
Георгий Львов — член комитета партии прогрессистов, депутат Госдумы, глава союза земств и городов. Председатель и министр внутренних дел Временного правительства.
Владимир Воейков — генерал, дворцовый комендант, приближенный Николая II
Александр Бубликов — инженер путей сообщения, член Госдумы от партии прогрессистов.
Николай Николаевич — великий князь, внук Николая I, генерал-адъютант. Находился в Батуме, где встречался с Александром Колчаком.
Александр Колчак — вице-адмирал, командующий Черноморским флотом.
Михаил Александрович — великий князь, генерал-лейтенант, член Государственного Совета. Четвёртый сын Александра III и младший барт Николая II.
Вырица — посёлок на юге от Петербурга
Псков — город, где находился ближайший к царю телеграфный аппарат (аппарат Юза)