Европа: Революция расширяется

Опасения Петербурга относительно опасности расширения революции в 1848 году оправдались, но только несколько неожиданным образом. Франция больше не несла идеи на штыках своих армий, они легко пересекали границы и без солдат.

3 марта с выступления Шандора Петефи в Будапеште началась Венгерская революция, получившая немедленный отклик и в других землях империи Габсбургов. Венгерский поэт был счастлив. Все, что ему было необходимо — это продолжение революции. «Давно уже мое почти исключительное чтение, — писал он 17 марта 1848 г., — моя утренняя и вечерняя молитва, мой ежедневный хлеб — история французской революции, это новое евангелие мира, где второй избавитель человечества — свобода — проповедует свое обновляющее учение». Со своей стороны, правительство не было настроено на диалог. Еще 11 марта русский поверенный в делах в Вене докладывал в Петербург о решимости правительства «не уступать общественному мнению и сейму в их требовании реформ». Между тем, сделать это было непросто. Экономический кризис привел к росту безработицы и дороговизне, рабочие пригороды австрийской столицы становились центрами недовольства, к которому готовы были присоединиться ремесленники, подмастерья, евреи — все слои населения, готовые пойти за кем-либо в борьбе за свои политические права.

13 марта 1848 г. революционные волнения начались в Вене, демонстрации быстро закончились столкновениями с войсками. Город покрылся баррикадами и фактически вышел из-под контроля властей. Вечером того же дня Меттерних подал в отставку, в ночь на 14 марта он покинул столицу, которая возликовала, узнав об отставке, и отправился в Англию. Ранним утром 14 марта рабочие предместий овладели арсеналом. Правительство вынуждено было смириться с поражением и разрешить раздачу оружия с казенных арсеналов студентам и бюргерам. В следующие два дня последовали распоряжения императора о повсеместном уничтожении цензуры и учреждении национальной гвардии.

Уже 14 марта к Николаю I обратился Меттерних. «Государь, — писал он, — самая неодолимая из сил — сила обстоятельств положила предел моей долгой политической жизни. Ваше Императорское Величество всегда благоволило выказывать мне чувство, самое драгоценное в моих глазах, — чувство доверия к моим принципам и той стойкости, с которой я, как и всякий благонамеренный человек, защищал их. В настоящий момент я долгом своим считаю повергнуть к стопам Вашего Величества выражение глубокой благодарности за это чувство, которое я нахожу заслуженным мною, и которым Ваше Императорское Величество удостаивало меня в течение всего Вашего славного царствования. Европа, Государь, повергнута в кризис, который значительно превосходит политическое движение, — это кризис в самом социальном организме. Я предвидел события, я упорно боролся с ними в течение почти сорокалетнего моего управления министерством, но человек не в силах остановить поток. Все, что он может сделать, — это преградить его. Мои усилия оказались тщетными и, не умея ни лавировать между двумя враждебными сторонами, ни лавировать вообще, что не в моем характере — я сошел со сцены».

15 марта Фердинанд I издал указ о созыве не позже 3 июля 1848 г. собрания избранных от германских, славянских и итальянских земель представителей «…для совещания с ними о законодательных и административных вопросах…». Подавший в отставку Меттерних был вынужден бежать в Англию. События в Вене немедленно отозвались в Венгрии. Здесь давно уже назревало недовольство. Созванный в 1832 сейм продемонстрировал это в полную силу, и был распущен императором в 1836 г. Часть активных его сторонников, в том числе и Лайош Кошут были арестованы и приговорены к заключению на 3−4 года. В ноябре 1847 г. сейм был снова открыт в Пресбурге. После недолгого восхищения Фердинандом I, произнесшим речь по-венгерски, сейм быстро вошел в противостояние с короной.

Одним из наиболее ярких событий стало выступление Кошута 3 марта 1848 г., в котором он подверг жесткой критике систему Меттерниха и заявил о программе преобразований для обновления империи: «Ничто не может такою прочною опорою правительств, как свобода народов, ибо искренно верным может быть только свободный человек. За любимую династию народы готовы пролить кровь свою, за тягостную же правительственную систему никто воробья не пожертвует. Если же есть в Вене человек, который, чтобы удержать свою власть и силу, готов вовлечь страну в тесный союз с деспотическими державами, то он должен понять, что друзья бывают иногда хуже врагов. Я твердо убежден, что наша царственная династия много выиграет, когда различные народы, составляющие Австрийскую Империю, соединятся в братский союз. Основу же этому братству может положить только полноправность каждой нации и конституционная система, всюду пробуждающая одинаковые чувства. Чиновники и солдаты не могут поддержать братства и единения.»

Готовность на практике превзойти солдат и чиновников в братстве и единении была проверена позже на практике, а 15 марта власть в Венгрии перешла в руки парламента, а 22 марта было сформировано правительство Венгерского королевства во главе с графом Лайошем Батьяни, которое стремилось к осуществлению идей национальной революции, то есть к созданию независимого унитарного национального государства, формально не разрывая связи с династией Габсбургов. Обстановка менялась так быстро, что действия Петербурга на внешнеполитической арене постоянно запаздывали. Николай I, не получив еще известий о событиях в Вене, был по-прежнему озабочен тем, как остановить Францию в ее пределах, а революцию — в пределах Франции и сохранить основанный в 1815 г. порядок.

Со своей стороны, Временное правительство республики и возглавивший ее МИД Альфонс де Ламартин делали все возможное, чтобы избежать изоляции. Уже 28 февраля глава внешнеполитического ведомства Франции заверил посла Великобритании в том, что его страна не намерена ни на кого нападать. 5 марта был опубликован манифест (подготовленный Ламартином 2 марта), в котором был изложен ряд принципов внешней политики новых властей. Ламартин утверждал, что договоры 1815 года не существуют для общественного мнения его страны, но тем не менее она признает территориальное деление, установленное ими и не намерена нарушать мир. Оставалось только выяснить, насколько слова соответствуют реальным намерениям.

3(15) марта императором была утверждена инструкция русскому послу во Франции ген. П.Д. Киселеву, отправленная в виде письма канцлера Нессельроде:

«Дорогой Киселев, после парижских событий Вас все будут спрашивать, включая сюда, может быть, и господина Ламартина, что хочет и что будет делать Россия? Вы должны отвечать: она хочет мира и поддержания в Европе территориального распределения, намеченного Венским и Парижским трактатами. Она не хочет вмешиваться во внутренние дела Франции и не примет никакого участия во внутренних распрях, которые могут ее поколебать; она никоим образом не будет влиять на выбор нацией себе правительства. В этом отношении Россия будет придерживаться самого строгого нейтралитета. Но как только Франция выйдет из своих пределов или атакует одного из союзников Императора, или если она будет поддерживать вне своих границ революционное движение народов против их законных государей, то Император придет на помощь атакованной державе и в особенности своим более близким союзникам, Австрии и Пруссии, всеми своими силами. Такого языка вы должны придерживаться, и в таком духе я отвечаю представителям дипломатического корпуса, ожидая времени, когда нам можно будет публично объявить виды и намерения Императора».

Время, которого ожидал Нессельроде, наступило очень быстро. 18−19 марта 1848 г. началось восстание в Берлине, в результате которого Фридрих-Вильгельм IV был вынужден выполнить обещание своего отца, данное еще во время наполеоновских войн — Пруссия получила конституцию. До этого он старался следовать завещанию родителя от 1 декабря 1827 г., опубликованному в «Официальной Прусской газете» сразу после смерти старого короля в июне 1840 г.: остерегаться как инноваций и неосуществимых теорий, так и стремления к возврату к старым порядкам, хранить единство между европейскими державами, и, прежде всего, между Пруссией, Россией и Австрией.

Уже 6(18) марта Паскевич сообщил Нессельроде событиях в Берлине и о том, что, на его взгляд, неизбежно последует за изменениями в Пруссии и Австрии:

«Созданные революцией государства, власть в которых будет находиться в руках министров, дрожащих перед чернью, не могут представить нам гарантии прочного союза. Мы едва можем их считать не враждебными нам. Наши границы останутся открытыми от Каменец-Подольска до Мемеля. Мы вступаем в новую эру, которая требует новой политики. К счастью, император уже дал приказ об усиленном вооружении».

Берлинские события немедленно отозвались волнениями в Позене. Здесь еще в 1845 г. готовилось польское восстание. Участники заговора были арестованы в феврале 1846 г. и переведены в Берлин.

Польское дворянство немедленно добилось освобождения арестованных деятелей национального движения и приступило к формированию собственных отрядов. В город потянулись крестьяне, вооруженные топорами и вилами. Проходили огромные — до 30 тыс. чел. — демонстрации. Представители поляков в присутствии короля делали заявления о готовности Польши поддержать Пруссию в борьбе с Россией.

«По последним рапортам из Калиша, — докладывал императору из Варшавы Паскевич, — почти все Познанское княжество в восстании, все носят польские кокарды, толпы вооружаются косами, мест. Мирослав взбунтовано Домбровским, на граничных столбах выставлены польские орлы. Необузданная шляхта познанская может быть через несколько дней будет со всех сторон стараться проникать с шайками в Царство Польское, и вскоре образуются для сего сильные отряды. Тому, что будет делаться в Познаньском княжестве, будут вероятно подражать и в Галиции, и мы будем подвержены вторжениям и с запада, и с юга. Нельзя даже не опасаться, чтобы с открытием сейма в Берлине правительство не было принуждено объявить нам войну».

Император был убежден, что новые учреждения фатально ослабят Пруссию и в конечном итоге превратят ее в обширное, но слабое в военном отношении государство. Тем не менее 14(26) марта 1848 года Николай I издал манифест «О событиях в западной Европе» со следующими словами:

«После благословений долголетнего мира запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства. Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии; разливаясь повсеместно, с наглостью, возраставшей по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся, наконец, и союзным Нам Империи Австрийской и Королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и Нашей, Богом Нам вверенной, России. Но да не будет так! По заветному примеру Православных Наших предков, призвав на помощь Бога Всемогущего, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали, и, не щадя Себя, будем, в неразрывном союзе со Святою Нашею Русью, защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов Наших. Мы удостоверены, что всякий русский, всякий верноподданный наш ответит радостно на призыв своего государя, что древний наш возглас: за Веру, Царя и Отечество и ныне предукажет нам путь к победе: и тогда в чувствах благоговейной признательности, как теперь в чувствах святого на него упования, мы все вместе воскликнем: С нами Бог! Разумейте языци и покоряйтеся, яко с нами Бог!»

Двумя днями ранее опубликования этого документа Альфонс де Ламартин, возглавивший французское министерство иностранных дел, заявил о том, что «провозглашение Французской республики не представляет акта агрессии против какой-нибудь существующей формы правления». В первом внешнеполитическом документе революции не было сказано ни одного слова о Польше, хотя при Луи-Филиппе палата представителей делала это ежегодно. Разрыв с традицией первой революции был внятно декларирован. В своем ответе на приветствие польской делегации Ламартин ясно заявил: «Мы любим Польшу, мы любим Италию, мы любим все угнетенные народы, но больше всего мы любим Францию». Декларация Ламартина была двусмысленной — новое правительство Франции не признавало договоров 1815 года, но признавало границы и государства, созданные этими договорами. Было очевидно, что оговорки имели значение внутреннее, и текст декларации был встречен французскими радикалами с единодушным одобрением.

Таким образом, опасности французской агрессии, которой по привычке опасались от каждой французской революции, вроде бы не было. Границы республики пересекли не войска, а идеи, что, впрочем, Николай I рассматривал всего лишь как прелюдию к приходу французских войск. И не без основания. Ламартин надеялся, что развитие событий позволит Парижу выстроить союз между Францией, Пьемонтом и Швейцарией, и, кроме того, на перспективы новой польской политики Пруссии. 11 марта в составе французской армии был сформирован польский легион. Уже в конце марта 1848 г. новое прусское правительство запросило Париж о возможности помощи в случае русской интервенции. Соответственное обещание последовало почти сразу. Со своей стороны Берлин уже 24 марта согласился пропускать в Позен представителей польской эмиграции, правда, без оружия. Обстановка накалялась, и в Европе нарастали анти-русские настроения — Манифест 14(26) марта, не смотря на недвусмысленность его содержания, сторонники революции пытались изобразить как угрозу вторжения.

Вскоре Нессельроде опубликовал в печатном органе русского МИДа — «Le Journal de St-Petersbourg» разъяснение значения этого документа для Европы, подчеркивая нежелание России выступить в роли агрессора:

«Весьма заблуждались бы те, которые полагали бы, что в этом Манифесте заключается что-либо, могущее возбудить опасения касательно нарушения мира. Ничего подобного нет в помыслах нашего Правительства. Но при неприязненных чувствах, явно возбуждаемых против нас за границею, ничего не могло быть естественнее воззвания Царя к русским сердцам. В самом деле, не токмо во Франции, где даже власти принимают участие в замыслах польских выходцев, но в Венгрии, в Пруссии и в Германии везде раздавались враждебные против России клики. Эти клики повторяемы были в публичных совещаниях разных сословий, в представительных собраниях, даже в полуофициальных газетах. Правительствам, кои низвергнуты или преобразованы были мятежом, ставили в вину, что они находились в дружественных сношениях с нашим Двором. Лишь только узнали о событиях, имевших последствием провозглашение республики во Франции, нам тотчас стали приписывать воинственные замыслы. Громогласно отвергали союз с Россией тогда, когда не могли даже знать, намерены ли мы проливать кровь свою за чуждые нам распри. Россию старались представлять каким-то страшилищем. Тогда как мы никому не думали грозить, стали угрожать нам самим, как бы желая тем предупредить всякое со стороны нашей вмешательство. Мы только можем удивляться подобным изъявлениям; ибо мы не помним, чтоб в нашем веке Россия когда-либо нарушила права Германии, или в чем-либо посягнула на ее независимость. Пусть же успокоятся умы, напрасно встревоженные. Ни в Германии, ни во Франции, Россия не намерена вмешиваться в правительственные преобразования, которые уже совершились или же могли бы еще последовать. Россия не помышляет о нападении: она желает мира, нужного ей, чтоб спокойно заниматься постепенным развитием внутреннего своего благосостояния. Пусть народы Запада ищут в революциях того мнимого благополучия, за которым они гоняются. Пусть каждый из этих народов по своему произволу избирает тот образ правления, который признает наиболее себе свойственным. Россия, спокойно, взирая на таковые попытки, не примет в них участия, не будет противиться оным; она не позавидует участи сих народов даже и в том случае, если бы и действительно из недр безначалия и беспорядков возникла, наконец, для них лучшая будущность… Она не потерпит, чтоб чужеземные возмутители спокойствия раздували в пределах ее пламя мятежа; чтоб, под предлогом восстановления исчезнувших народностей, покусились отторгнуть какую-либо из частей, составляющих в совокупности своей целость и единство Империи… Одним словом: Россия не станет нападать ни на кого, если только на нас самих нападать не будут; она строго воздержится от всякого посягательства на независимость и неприкосновенность соседственных областей, если и соседственные области, со своей стороны, не посягнут на собственную ее неприкосновенность и независимость».

Разъяснение МИД было опубликовано и в изданиях на русском языке.

Учитывая события в прусской Польше, предупреждения и разъяснения русского официального органа были весьма уместны и своевременны. Польские революционеры по традиции возлагали гораздо больше надежд не на сейм в Берлине, а на революционный Париж. Впрочем, как следовало из деклараций программы Ламартина, Франция не хотела провоцировать Россию, а Россия не хотела быть спровоцированной. Между тем желающих спровоцировать было достаточно. В Позене польский комитет требовал создания собственной, территориальной дивизии ландвера, составленной из уроженцев герцогства и вывода оттуда войск, составленных из «чужаков». Сюда прибыл кн. Адам Чарторыйский, в Силезии началось формирование польских легионов. В конце марта они насчитывали уже около 12 тыс. чел. Эти плохо вооруженные и почти не обученные массы не могли быть угрозой, но их вполне хватало для организации столкновений на границе. На деле Париж оказывал помощь полякам, Ламартин был категоричен только при встрече с делегацией ирландцев 3 апреля 1848 г. — он сразу же дал знать, что не обещает им ничего. Пальмерстон был очень доволен.

19 апреля прусский корпус начал действия против мятежников. Их надежды на массовую поддержку рухнули. В начале боевых действий пришло не более 3 тыс. крестьян. Царство Польское сумело поставить 175 добровольцев и 1200 злотых (180 руб. сер.). После первых столкновений с пруссаками добровольцы начали разбегаться. В начале мая все было закончено. Легионеров разоружили прусские власти. Почти параллельно с этим резко обострилась обстановка в Кракове. Австрийские власти вынуждены были согласиться с требованиями разрешить возвращение эмигрантов. В городе немедленно начали формироваться отряды косинеров, которые не собирались подчиняться властям и отказывались выполнять их распоряжение разоружиться. 26 апреля в Кракове начались столкновения, австрийский гарнизон, после попытки разоружить мятежников, сконцентрировался в замке Вавель, откуда обстрелял город из орудий. Восстание было подавлено.

В столице Франции начались демонстрации в поддержку поляков. Впрочем, её правительству было не до внешнеполитических авантюр — в Париже назревал социальный взрыв и сюда стягивались лояльные республиканцам части. Успех пруссаков и австрийцев был обеспечен и действиями русских войск и властей. В пограничных губерниях России было собрано свыше 500 тыс. солдат и офицеров. «Назначение этой армии, — писал Николай I летом 1848 г., — охранять неприкосновенность наших границ и парализовать замыслы злодеев или сумасшедших, мечтающих восстановить другую Польшу, кроме той, которую русское оружие со славой приобрело и закрепило за Империей. Я никогда никого не задену, но беда тому, кто нас заденет. Аминь (разр. авт. — А.О.)»

Несмотря на однозначно негативное отношение к событиям в Париже, потрясшим Европу, император Николай I приостановил разрыв дипломатических отношений с Францией в апреле 1848 г. В июне 1848 г. восстали рабочие Парижа, доведенные до отчаяния нищетой, голодом и обещаниями, которыми ограничивала себя республика. Город раскололся на две части, и бедная его половина была разгромлена генералом Луи-Эженом Кавеньяком. После четырех дней боев в столице Франции установился режим террора. Это был невиданно-кровопролитный конфликт, масштабы которого превзойдет лишь подавление Коммуны. По количеству жертв и числу участников он явно превысил показатели февраля 1848 года. Император поздравил победителя с успехом. Русский посол должен был прочесть генералу следующее:

«Государь искренне поздравляет Кавеньяка с успехом, столь славно одержанным над анархической шайкой, которая сражалась с остервенением, поддерживаемым самыми развратными страстями. В особенности, как военный, Государь искренне рукоплещет прекрасному поведению генерала Кавеньяка, искусству принятых им распоряжений и блестящей храбрости, с которой они были приведены в исполнение».

Николай I явно симпатизировал генералу и надеялся на его избрание президентом республики. Справедливости ради, необходимо отметить, что во Франции у Кавеньяка было немало сторонников, считавших, что он спас страну своими действиями. Во всяком случае, генерал был единственным, кто оказался способен к действию в лагерь республиканцев. Депутаты занимались спорами. Со своей стороны и «спаситель Парижа» надеялся на политическое сближение с Петербургом, и даже надеялся на заключение союза в будущем. В основе русской политики в это время лежал принцип сохранения стабильности, особенно на подступах к Империи, и, прежде всего, в районах, откуда национальная революция могла перекинуться в Царство Польское. Эти опасения не были беспочвенными.