Книга Майкла Ходарковского представляет собой сжатый обзор истории продвижения Московского царства, а затем — Российский империи — в степь и преобразования степного региона из имперского фронтира в пограничье, а затем — в имперскую окраину.

Поскольку речь идет о длительных процессах и задачей автора является не только и не столько описание, но в первую очередь — объяснение происходивших процессов, то в основе работы лежит «большая концепция» русской имперской истории, призванная связать между собой формирование и эволюцию имперских структур, территориальное расширение, формы и способы взаимодействия со степными соседями/подвластными.

Композиционно книга делится на четыре части:

— первые две главы посвящены концептуальному описанию русского фронтира и тех понятий и категорий, в которых осмысляли и описывали свои действия стороны;

— главы третья и четвертая дают хронологически последовательный рассказ экспансии Москвы / Российской империи в степи — от «укрощения «Дикого поля» до трансформации (незавершенной) фронтира в пограничье, с 1480 до 1800 г.;

— последняя, пятая глава посвящена описанию государственной политики в отношении степных окраин — тех пространств и сообществ, которые в рамках предыдущего расширения оказались включены во «внутреннее пространство» империи,

— а в заключении дан краткий очерк описываемых в книге процессов с акцентом не только на последующие события, предпосылки и возможности для которых возникли в рамках рассматриваемого в работе периода, но и в компаративистской перспективе, с преимущественным вниманием на тот интеллектуальный инструментарий, который использовался административным аппаратом для осмысления текущих процессов и целей имперской политики.

Один из наиболее любопытных сюжетов книги — обсуждении проблематики легитимности Москвы, которая выстраивается с момента разрушения Золотой Орды на двух основаниях: во-первых, через обращение к наследию Киевской Руси и Византии, во-вторых, к золотоордынскому. При этом первое обращено преимущественно на запад, второе — на восток и юг, в том числе и постольку, поскольку Москва на протяжении полутора столетий продолжает оставаться в системе политических отношений, выстроившихся в рамках Золотой Орды и затем сохраняющихся, соответствующим образом переконфигурируясь, на протяжении столетий. Так, Москва рассматривает Казань как свой юрт — этим обосновывая в письме к ногайским правителям завоевание Казани и представляя его как ответ на мятеж, законную кару. Со своей стороны, в дальнейшем некоторые степняки будут именовать московского царя не только «белым царем», что общераспространённо, но в известных случаях — и Чингизидом, что не будет иметь реальных оснований, но являться признанием преобладания, господства — и знаком полной лояльности.

Вместе с тем поверх этой конструкции уже с XIV века выстраивается иная — построенная на религиозной идентичности как основополагающей, в связи с чем притязания на Казанское или Астраханское ханства, требования уступить их будет предъявлять не только Крым как наследник Золотой Орды, но и Стамбул, опираясь (вместе с крымскими ханами) на логику власти над единоверными, а Москва будет отсылать к юртам, даваемым татарским князьям — в первую очередь к Касимову. Говоря, в частности, о процессах конца XV — первых десятилетий XVI века, Ходарковский отмечает несоответствия между юридическими конструкциями и их реальным содержанием, например, в договоре Василия III с Абдуллатифом, бывшим казанским ханом, которому великий князь отдавал в удел Юрьев-Польский:

«Подобные несоответствия были результатом сложного переплетения старого и нового в степной политике. Де-факто Москва отдалялась от своих степных соседей; де-юре она продолжала оставаться частью политической системы Золотой Орды. Поэтому крымские татары продолжали считать Москву зависимым от них государством. На выход из привычных конструкций и приведение их в соответствие с новой реальностью у Москвы уйдет два столетия» (стр. 138).

Принципиальный водораздел проляжет в Смутное время:

«На протяжении XVI века допущение, что Москва является одной из наследниц Золотой Орды, позволяло как оправдывать ее экспансию в южном и восточном направлениях, так и узаконивать ее завоевания. <…> Ордынская традиция была отвергнута лишь после восхождения на престол династии Романовых: из Смутного времени Российское государство вышло с обновленной и окрепшей христианской идентичностью» (стр. 317).

Москва — сначала неуверенно, затем всё более успешно — реализует принцип территориального господства: там, где раньше степной мир имел преимущество, через объединение людей и господство в смысле уплаты дани, Москва теперь осуществляет модерное господство над пространством, в соединении как оборонительного движения — построения «черт», своего рода «великой московской стены», так и наступательного — поскольку построение новых «черт» переводит пространство за ними во «внутреннее», где возможной становится реализация уже государственного правления и управления. Это движение отчетливо ощутят сначала ногаи, а затем — башкиры и калмыки, оказывающиеся постепенно окруженными со всех сторон, заключенными в границы — и переводимые из неопределенного статуса подвластных/союзников, тех, кто присягал на подданство (но смысл чего стороны заведомо — и понятно друг для друга — толковали различно и не стремились, как правило, уточнить и согласовать толкование), собственно в подданных империи — когда язык русских грамот приобретал всё более буквальное толкование.

В первой главе Ходарковский подчеркивает, что никакой «долгий мир» между степными и земледельческими сообществами не был возможен — в силу самого устройства первых, чередоваться могли лишь режимы больших набегов и перманентной «партизанской войны». Поэтому с того момента, как баланс сил начинает меняться — перед земледельческой державой стоит не только задача продвижения вперед, но и принципиальной трансформации степных сообществ, разрушения их прежних укладов и форм жизни, поскольку с прежними невозможным оказывается достижение «мира» в категориях государственного существования. В итоге можно наблюдать, как одновременно схожим образом в XVIII веке будут продвигать свой степной фронтир, до тех пор, как не обретут уже границу — между собой — две империи, отвечающие на сходные вызовы: Российская и Цинская. В этой же связи сам язык, на котором имперские агенты описывают и осмысляют происходящее, оказывается исключающим язык «средней позиции»:

«Даже тогда, когда она в неявном виде присутствовала, как в процедурах выплаты ясака, идеология правительства отказывалась признать это и официальная риторика продолжала отрицать реальность» (стр. 325).

И, как показывает сам Ходарковский, это «отрицание реальности» являлось вполне действенным инструментом ее преобразования — не недостатком системы, а ее существенным свойством, позволявшим действовать вполне эффективно. И это же вело, по предположению автора, к «уничтожению всякой возможности откровенного колониального дискурса» (стр. 326) — в том числе и потому, что под «откровенным колониальным» понимается иная, преимущественно утилитарная модель колонизации, тогда как «первоначальная колонизация Степи Россией лучше всего подпадает под термин «органический колониализм», то есть колониализм, по большей части определяемый оборонительными задачами — обезопасить и стабилизировать южное пограничье страны. Лишь в XIX веке, когда Степь была окончательно завоевана, а кочевники подчинены, российская экспансия на Кавказ и в Среднюю Азию стала выглядеть как классический пример западного колониализма, стремящегося к завоеванию и господству и движимого утилитарными задачами», понимая под последними самодостаточность задач ключевых агентов колониализма, которые выступают и его субъектами. В модели Ходарковского, Россия в продвижении в Степь оказывается радикально преобразующей местные сообщества и модифицирующей осваиваемые пространства, стремясь в первую очередь решить фундаментальную проблему безопасности ее основной земледельческой зоны, — и поскольку инструментом продвижения в том числе является расширение этой зоны, то экспансия осуществляется до тех пор, пока Степь не перестает быть «внешним» и становится своим «внутренним», то есть перестает существовать как Степь в политическом смысле, что и происходит окончательно к XIX веку.