Вера в коммунизм, вера в капитализм: как благие идеи становятся несвободой

***

Джорджо Агамбен. Творение и анархия. Произведение в эпоху капиталистической религии. М: Гилея, 2021

В рамках антисоветской борьбы середины ХХ века ряд западных интеллектуалов пришёл к мысли, что коммунизм следует рассматривать как религию: с обещанием спасения после апокалипсиса (краха капитализма), заповедями (в «моральном кодексе строителя коммунизма»), догматами, священными текстами (постоянные ссылки на Маркса и Энгельса), борьбой «Церкви» с ересью, наделением тягот и повседневной работы высшим смыслом. Несложно заметить, что наше светское общество вышло из христианской цивилизации и тема заполнения «религиозного вакуума» до сих пор остаётся популярной среди левых. Было ли неизбежным превращение в массовом обществе комплексной критической теории Маркса в строгую идеологию, принимаемую на веру, поддерживаемую властными институтами? Когда-то и узкую группу большевиков клеймили «сектантами»…

Сложность в том, что капитализм также можно рассматривать как религию. В «Протестантской этике…» Макс Вебер утверждал, что слепое стремление к самовозрастающей стоимости уходит корнями в протестантизм (позднейшие авторы проследили развитие капитала в религиозных обществах вообще: буддистских, католических и т.п.). Убеждённость неолибералов в эффективности рынка часто обозначалась их противниками именно как вера, не имеющая эмпирических или рациональных оснований. Аналогичную установку находят сегодняшние социологи у молодёжи, бедных и жителей отдалённых регионов. Люди верят в возможность преуспеть своими силами и старанием, даже вопреки негативному опыту и статистике. Как поясняют исследователи, эта установка является подсознательной, необоснованной, крайне шаткой; но за неимением реальной альтернативы она выполняет важную функцию психологической защиты от отчаяния. Побочным эффектом становится чувство вины за свою неуспешность. Следует ли здесь провести параллель с греховностью человека в религиях? А главное, как должно выглядеть полностью очищенное от религиозности мышление? Что, кроме навешивания ярлыков, даёт нам сравнение идеологий с религией?

Над этими вопросами размышляет итальянский философ Джорджо Агамбен в сборнике статей «Творение и анархия. Произведение в эпоху капиталистической религии». Автор утверждает, что с отменой международного золотого стандарта в 1971 году деньги достигли своей сущности — чистого доверия, веры в благость системы. Раньше купюры были привязаны к чему-то мирскому, материальному: товарам, золоту, кредитоспособности и т.п. Теперь же они приобретают смысл только в рамках идеологической системы; подобно языку в «Обществе спектакля» Дебора, теряющему связь с реальностью и замыкающемуся в мире образов на экране телевизора. Подобное разделение является крайне грубым; Джейкоб Гольдштейн показал, что деньги изначально были частью ритуала (знаком невосполнимой ценности, вроде человеческой жизни, по Грэберу); почти всю историю они держались на насилии, власти, идеологии, договорённостях, условностях и т.п. (потому связанные доверием группы часто выпускали в обращение собственную валюту).

Ближе к идеям Агамбена находится Хадас Вайс, описывающая иллюзии «среднего класса»: рабочим дали доступ к мелкой собственности и инвестициям, пообещали, что такое постепенное вовлечение в блага финансово-капиталистической системы в ближайшем будущем качественно изменит их состояние. Из наёмных работников она сперва превратятся в полурабочих-полуинвесторов, а однажды станут жить только на доход от скопленного капитала. Но и здесь речь идёт о начале ХХ века (стоит напомнить, что внутри западных стран золотой стандарт был отменён в 1930-е; не то чтобы всю остальную историю он стабильно сохранялся). Агамбен же подчёркивает отсутствие при капитализме концепции спасения: нет цели, финальной точки, какого-то будущего качественного перехода; рыночная борьба длится перманентно, связывая участников чувством вины; система постоянно пересоздаётся («творческим разрушением» новаторов) и постоянно же находится в деградации, кризисе, завершении. С одной стороны, возрастание капитала действительно является бесконечной самоцелью; в идеале эффективные рынки не дают устояться и власти монополий, постоянно «обнуляя» почивавших на лаврах. С другой — по факту апологеты всегда обещали точку если не конца, то перехода в «рай на земле». Будь то радикальное повышение уровня жизни, информационное общество, замена всей чёрной работы роботами, существование на доход от инвестиций, всеобщее предпринимательство. Впрочем, как подчёркивает Вайс, эти обещания остаются неисполненными. Нужно отметить, что и коммунизм обещал бесконечное развитие, а не спокойное созерцание великолепия Бога в раю Данте (что прямо обыгрывалось в «Мистерии-буфф» Маяковского).

Размышления Агамбена крутятся вокруг выхода из «бесконечной гонки» капитализма. Так, отличие человека от животного автору видится в возможности отказа, остановки, отстранения: пчела будет продолжать высасывать нектар из цветка, даже если ей в это время отрежут брюшко; она не может выйти из захватившего её процесса. Наличие вкуса определяется умением знать меру, поставить границу и т.п. Здоровая личность должна воспринимать среду, захватываться процессами деятельности в соответствии с логикой внешних объектов, но в любом действии остаётся момент рефлексии, замыкания в своих мыслях, свободы. Это напряжение действует в отношениях человека со своим телом, языком, пейзажем. Тело иногда кажется нам полностью своим, чуть ли не изначальной данностью, но в другие моменты — неподдающимся, мешающим, внешним элементом. Интересна подмеченная Агамбеном особенность эмпатии: психологи и антропологи утверждают, что она не строится на чистой аналогии, то есть опыте наших собственных ощущений; мы как бы становимся единым с другим человеком на гораздо более глубоком уровне. Что, собственно, подтверждается в обзоре нейронаук Дэниела Гоулмана: мы не учимся распознавать и осмысливать других людей на каком-то этапе развития интеллекта. Эмпатия составляет самую основу человеческого мозга, включается с самого рождения и даже способна активизировать гены. Однако это же означает, что мы не можем просто «выйти» из общественных отношений.

Агамбен явно обеспокоен предельной вовлеченностью человека в самодостаточные структуры капиталистического общества. В противовес он обращается то к позитивной самоценности «отключения» (как определяющего человека качества), то к материальному миру. Так, автор описывает противостояние в западной культуре двух онтологий (представлений о бытии): философско-научной (признающей лишь «истинные» и «ложные» утверждения) и религиозно-магическо-правовой (признающей лишь приказы, сильные сами по себе, не требующие соответствия наличной реальности, скорее, создающие её из ничего). В современном капитализме побеждает второй тип. Парадокс в том, что каждый отдающий приказы на самом деле не свободен — он подчиняется более широкой логике системы, в основе своей анархичной. То есть не имеющей чёткого истока: корни её уходят не в жёсткие принципы, а в случай и произвол. Автор адресуется к средневековым спорам вокруг всемогущества Бога — разве это не означает, что он способен и на злые, и на иррациональные, и на смешные поступки? Ответом становятся ограничения, ценные именно как ограничения, а не как реализация единственно «правильного» устройства мира. Границы нужны не потому, что они указывают истинный путь, а потому, что они не дают миру скатиться в хаос.

Можно сделать вывод, что проблема не в ограниченности нашего общества, а в абсолютизации этих «произвольных» границ. А также в невозможности выйти из потока деятельности и нужных капитализму мыслей, остановиться и критически осмыслить происходящее. Самодостаточная идеология плоха не тем, что это идеология, а тем, что она самодостаточная, не допускающая внешней позиции. По Агамбену, если в работе человек как бы растворяется, становится пленником автоматического процесса, то в творчестве он может остановиться, ощутить противоречия и дистанцию, поразмыслить.

Именно таких «островков» не хватает современному обществу. Если ты не вовлечён каждый момент в гонку, достижение, производство, то ты виновен. И не существует точки в будущем, в которой такой «сон на бегу» остановится. На это указывали защитники «лени» от Поля Лафарга до Саймона Гарфилда. Они также обращались то к самоценности спокойных моментов, удобных для одиноких размышлений и общения, то к получению удовольствия от не зарегулированного контакта с материальным миром (медленная еда, рукоделие, тактильная архитектура). В конце книги автор отказывается от «возвращения на твёрдую землю бытия», призывая к «развёртыванию пространства, где наконец-то можно снова начать мыслить». Вопрос на самом деле не в том, чтобы обрушить «религиозность» в смысле тонких человеческих отношений, доверия, условностей или каких-то иллюзий. Подчинённый грубой, зато «материальной» работе на полях крестьянин — не лучший идеал (опять же, примитивные племена всячески избегали такой зацикленности, в частности, уделяя время ритуалам и праздникам). Проблема в том, чтобы наше «идеальное» и «условное» пространство оставляло простор для фантазии, экспериментов, самостоятельных поисков. В каком-то смысле коммунисты хотели достичь свободы идей, преодолевшей сопротивление материи. Николай Фёдоров выразил подобные чаяния в идее благого пересоздания материального мира с целью исключить из него смерть. Мы должны вернуть себе контроль над общественной системой, нами же порождаемой и поддерживаемой, а не отказаться от неё, как от иллюзии (на деле коренящейся в человеческом мозге). Как обычно, книга не даёт здесь конкретного рецепта. Однако автору удаётся наполнить «отказ» позитивным содержанием, как ни странно, не подрывающим всякие общественные отношения, а выстраивающимся в них как необходимая часть.