Эгоизм капитала или непомерные требования масс: кто тормозит рост экономики
***
Вольфганг Штрик. Купленное время. Отсроченный кризис демократического капитализма. М: Изд. дом ВШЭ, 2019
Термин «экономика» содержит горькую иронию. Буквально он означает «правила ведения домашнего хозяйства», то есть нечто соразмерное и подконтрольное человеку. Но большую часть истории мнение работника мало что решало в экономике. К ХХ веку левые партии и рабоче-крестьянские организации боролись за политическую власть именно для того, чтобы иметь возможность влиять на процесс и результат собственного труда. В это же время идеологи капитализма били тревогу по поводу «диктатуры/восстания/варварства масс». В золотые для Запада 1960-е годы социолог Сеймур Липсет и экономист Милтон Фридман будут в как бы «научном» стиле объяснять, почему народ нельзя допускать ни до какой формы власти, тем самым оправдывая существование узкой элиты.
Тем не менее значение послевоенной эпохи для капиталистических стран не стоит сводить лишь к материальному благополучию рекордно большого числа граждан; разумное управление экономикой тогда казалось ближе, чем когда-либо. Популярное во властной среде кейнсианство (и сходные теории) подразумевало, что государство будет играть на ожиданиях бизнеса и граждан, претворяя в жизнь свои планы по развитию. Профсоюзы, набравшие большой вес, в той или иной степени согласились войти в политическую систему: в скандинавских странах став фактически государственным органом, в англосаксонских — активно участвуя в переговорах с капиталом при посредничестве властей. Казалось, если соцблок допустит у себя немного больше рынка, то весь цивилизованный мир достигнет конвергенции, слияния. К тому моменту стало популярно представлять капитализм не как господство капиталистов, стремящихся к прибыли, а как нейтральный механизм, генерирующий процветание (конечно, при согласованности всех его частей).
В 1970-е гармония рухнула. Капиталистические идеологи сразу обвинили во всех грехах трудящихся и государство: мол, одни слишком много хотели, а вторые им слепо потакали, боясь проиграть на выборах и потерять привилегии. Запад (а за ним, в той или иной степени, весь мир) устремился к рыночной свободе, сокращению государственного контроля и социальных гарантий, ослаблению опасных масс. Но почему-то золотой век остаётся непревзойдённым — ни по темпам развития, ни по широте благополучия. Впрочем, не видим мы и революций; мир находится в странном подвешенном состоянии. Что же за катастрофа грянула в развитых странах тогда, в 1970-е? Кто в ней виноват? Почему её последствия не получается преодолеть? Если мы по факту остаёмся с капитализмом, то в чём его будущее?
На эти вопросы пытается дать ответы немецкий экономический социолог Вольфганг Штрик в книге «Купленное время. Отсроченный кризис демократического капитализма». Автор утверждает, что кейнсианский компромисс обнажил фундаментальное противоречие между целями демократии и целями капитализма. То есть между стремлением к стабильной жизни с ожидаемо растущим уровнем дохода — и погоней за максимизацией прибыли, чем быстрее, тем лучше.
Капитал, поняв, что его загоняют в рамки предсказуемо-умеренной нормы прибыли, со своей стороны порвал «общественный договор», инициировав движение в сторону свободного рынка и неолиберализма. Поскольку в кейнсианском управлении всегда важно было не только согласие рабочих, но и согласие капитала (инвестировать в следующий цикл, а не удерживать деньги), то экономика начала рушиться. Государство, всё ещё нужное капиталистам (как гарант банковской системы, защитник инвестиций и имущественно-социальной стратификации, средство контроля масс), попыталось смягчить переход. С 1970-х годов и по наши дни сменилось несколько форм отсрочки системного кризиса, то есть решающего конфликта (с ползучей либерализацией и приватизацией на фоне): отсутствие экономического роста для большинства маскировалось инфляцией, затем государственными займами, потом опорой на частные рынки займов и, наконец, скупкой Центробанками государственных долгов и банковских обязательств.
Хотя данная схема не раз рассматривалась экономистами, особенно после кризиса 2008 года, Штрик делает акцент на связанные с ней политические процессы. Он показывает, что, вопреки обвинениям в экономических кризисах масс, первые дефициты бюджета после войны проявились лишь в 1980-е годы, после ослабления профсоюзов и роста безработицы; их причина — в снижении налоговых сборов с богатых. В то же время начался рост неравенства: например, между 1983 и 2009 годами 82% прибыли от удорожания имущества в США ушло 5% самых богатых; 60% самых бедных же, наоборот, потеряли сумму, равную 7,5% от величины этого подорожания. Несмотря на приток рабочей силы на рынок (за счёт женщин), повысившуюся интенсивность и производительность труда, новые требования к гибкости и ухудшение рабочих условий, благосостояние большинства американских домохозяйств не улучшилось — чего не скажешь про акционеров, владельцев компаний и менеджеров высшего звена. В Германии или Швеции разрыв меньше, но тенденция прослеживается та же.
Параллельно экономика становилась всё дальше от рядового гражданина: от борьбы за зарплату и контроль на уровне предприятия акцент в политике сместился на выборы в парламент, затем главным вопросом стало функционирование рынков страхования и частных займов, наконец — международная финансовая дипломатия. По мере либерализации росло влияние на государство финансовой сферы и инвесторов. Недостаток налогов с богатства компенсировался государственными займами, оплачиваемыми этими самыми богачами, отныне диктующими свои условия. Следующий этап, частное кредитование, также обеспечивался государством и его резервами на случай кризиса, что особо ярко проявилось в помощи банкам после 2008 года. От властей требовалось одновременно и обеспечивать высокую доходность инвестиций, и снижать налоговое бремя на капитал, и доказывать свою способность платить по растущей задолженности. Например, Джордж Буш — младший, унаследовавший профицит бюджета, использовал его как предлог для снижения налогов. Что привело к рекордному бюджетному дефициту, который, впрочем, не помешал президенту развязывать войны.
Всё это напоминает порочную систему акционеров частных компаний, описанную Марианой Маццукато: в жертву максимизации прибыли акционерам приносятся производственный процесс и инвестиции в научно-технические разработки. Штрик заостряет внимание на том, что к капиталистам не применяются те же требования, что к другим гражданам. Инвесторы часто остаются неизвестными и никем не контролируемыми; стоимость государственных кредитов и логика расчёта выплат по ним остаются непрозрачными (почему займы для Японии оказывались дешевле, чем для имевшей меньшее долговое бремя Испании?). Мало исследований посвящено степени концентрации рынка гособлигаций и наличию на них картельных сговоров (известно лишь, что министры экономики постоянно ведут переговоры с такими крупными фондами, как PIMCO или Calpers). Почему существуют банки, «слишком большие, чтобы рухнуть», но то же не относится к государствам и народам? Почему при угрозе «банкротства» страны приоритет отдаётся рынкам капитала, а не пенсионным или медицинским фондам? Почему рабочие не могут вести радикальную и неограниченную борьбу за максимизацию прибыли и должны соглашаться на стабильную зарплату? Наконец, если рынок подстраивается под иррациональную панику инвесторов (ведущую к острым кризисам), почему от избирателей ожидается строго рациональное поведение, а не, например, отчаянный протест против либерализации? Никому даже в голову не приходит идея, что спасать банки должны их акционеры, присваивающие прибыль; но спасение государства всегда ложится на плечи граждан.
Интересно провести параллели с анализом феномена среднего класса у антрополога Хадас Вайс. Она показывает, как пролетариат, получив возможность приобретать разные виды мелкой собственности, примерял на себя роль «инвестора» — с сопутствующими обещаниями стабильного дохода, зависящего уже не от труда, а от финансовых рынков. К тому же приходит и Штрик. Он предполагает, что сценарий полного поражения демократии возможен, если большинство народа идентифицирует себя с инвестициями и неолиберальными правилами игры, окончательно отвергнув идею социальной справедливости, завязанную на угнетённое положение работника. Для обоих проблема современного капитализма заключается в том, что мелкие инвесторы обречены на поражение в конкуренции с крупным капиталом. Их интересы, гораздо более привязанные к национальному государству и социальным гарантиям, постоянно попираются ради выигрыша немногих. Хотя гибкость работы кажется привлекательной женщинам и молодёжи, в конечном счёте всех граждан ждёт разочарование из-за невыполненных обещаний лучшей жизни. Оба автора отмечают иррациональность и фрагментацию протеста неудавшихся инвесторов, лишённых классовой организации.
Штрик рассматривает европейский валютный союз как пример неолиберальной «негативной» интеграции: инструменты управления на уровне наций парализуются, решения передаются рынку капитала и обслуживающим его интересы технократам. В частности, автор сетует на невозможность девальвации национальной валюты; внутреннюю экономическую политику вытесняет не чувствительное к различиям и неравенствам «рыночное общество». При этом плановая система возвращается в извращённом виде: все страны ЕС обязаны следовать единой логике устранения бюджетного дефицита, а именно сокращения затрат на социалку и на рабочую силу. Хаотичный (и недостаточно радикальный) протест народов в этом контексте приводит лишь к накоплению систематических провалов, вроде пузырей цен или неподъёмных долговых обязательств.
Идя на некоторые уступки, неолиберализм пытается решить проблемы отстающих стран и регионов с помощью доступных кредитов и денежных субсидий. Однако Штрик приходит к выводу, что это плохая замена социальной революции. Развитие требует изменения структуры обществ, иначе деньги уйдут на потребление существующей элите, а не на инновационные экономические проекты (этот момент подробно раскрывает экономист Трауинн Эггертссон).
В целом Штрик настроен весьма пессимистично, по крайней мере относительно ближайшего будущего капиталистической системы. Из конкретных решений он предлагает ЕС отказаться от евро и ввести фиксированные, но изменяемые государственным решением обменные курсы в духе Бреттон-Вудского соглашения (по мнению автора, оно помогло интегрировать Францию и Италию в свободную торговлю без навязывания им конкретных реформ). Штрик предполагает, что восстановление важности борьбы за заработную плату возможно в рамках движения за права женщин, активно входящих на рынок труда, но подвергающихся дискриминации. В остальном — надежда на радикальные, иррационально-упорные требования граждан остановить и обратить вспять либерализацию, пусть даже ценой остановки экономического роста (скорее в краткосрочной перспективе, чем в долгосрочной — всё равно свободные рынки не способны обеспечить заметный прогресс). Что точно не поможет, так это борьба за избираемость чиновников в наднациональные структуры вроде Евросоюза: проблема в бесконтрольности рынков капитала, от которых теперь зависят национальные бюджеты, а не в не подотчётности конкретных бюрократических должностей.
Впрочем, таким образом автор приходит к чему-то вроде строительства социализма в отдельно взятой стране (или союза стран, но тогда наднациональные структуры всё-таки имеют значение). Слом существующей капиталистической системы не будет бесплатным, что во многом объясняет пессимизм Штрика. Вопрос в том, какое нам предстоит будущее, если этого не сделать. Исследование Вайс позволяет предположить, что люди готовы поступиться сегодняшним благополучием ради обещания светлых перспектив (всё-таки надежда стать «инвестором» требует огромных усилий, вложений и порой даже аскетизма). Будущее с капитализмом мрачно, будущее без него — туманно. Должны ли мы дождаться такого ухудшения, такого кризиса, чтобы этот размен стал выгоден? Хотелось бы не доходить до крайности. Но тогда требуется более определённый альтернативный проект, со своими яркими обещаниями. Его контуры проступают в обсуждениях переоценки целей развития, общества без труда или безусловного базового дохода. Предстоит ещё много работы, чтобы вдохновить им людей.