Война и новая версия происхождения рок-музыки и джаза
27 июля 1953 года завершилась война в Корее. Американские солдаты, которые принимали участие в боевых действиях, стали возвращаться домой. Сначала они попытались сделать вид, будто ничего не произошло. Вот они отлучились на некоторое время, но война закончилась, и они вернулись обратно к прежней жизни, к старым подружкам, надели свою старую одежду, стали слушать музыку, которую слушали до отправки на фронт. Но им только казалось, что они вернулись к прежней жизни, потому что у людей, прошедших войну, тем более проигравших войну, меняется психика. Для того чтобы выжить на войне, надо поменять свое мышление, ведь там всё иначе. И в итоге вернуться назад, в ту провинциальную идиллию, к старым милым традициям становится невозможно, потому что прежний мир рассыпался. У специалистов это называется посттравматическим синдромом. Такой синдром обычно появляется после трагического случая в жизни человека, когда под влиянием обстоятельств меняется вся его жизнь, когда ему плохо и нужна поддержка. А здесь посттравматический синдром охватил целое поколение, и эта болезнь из психологической стала социальной.
У тех ребят, что вернулись с корейской войны, кардинально изменился ритм жизни, и в мирной обстановке они ощутили себя лишними, поскольку жили в ином темпе, нежели люди на «гражданке». Они вдруг ощутили, что на войне была совсем другая жизнь, более честная и правильная. Но поскольку война закончилась и вернуться в прежнюю жизнь не представлялось возможным, эти ребята стали искать какую-то пульсацию, которая могла бы стать эквивалентом тому ритму, в котором они жили во время боевых действий. И они нашли этот ритм. Это был рок-н-ролл.
Кстати, одним из тех ребят, что, вернувшись с корейской войны, начали исполнять рок-н-ролл, был Джин Винсент, вошедший в историю современной музыки с хитом Be Bop A Lula.
Музыка поддерживает ритм нашей повседневной жизни. Главное в музыке — это дыхание. Недаром Булат Окуджава однажды написал: «Каждый пишет, как он слышит, каждый слышит, как он дышит». Эти строки говорят о том, как устроена наша жизнь. А жизнь — это ритм, в котором мы живем. И мы слушаем ту музыку, которая отвечает нашему внутреннему ритму. Кто-то слушает хор имени Пятницкого, и это означает, что он живет в таком ритме. Кто-то любит Софию Ротару, и это значит, что его устраивает такой ритм его жизни. Но кто-то слушает рок-музыку, и это означает, что его жизнь развивается именно в таком ритме. И нет здесь никакой идеологии.
Само словечко «рок-н-ролл» впервые появилось на пластинке девчачьего вокального ансамбля Boswell Sisters. В 1934 году это очень модное тогда джазовое трио записало песню Rock and Roll, которая прозвучала в фильме «Трансатлантическая карусель». Правда, в данном случае это словечко имеет отношение не к музыке, а к тогдашнему американскому сексуальному сленгу. А музыкальным термином слово rock’n’roll стало в устах популярного нью-йоркского радиоведущего Алана Фрида, который рассказал всему миру о рождении нового стиля музыки.
Первую песню в стиле рок-н-ролл в 1953 году сочинил американский певец Билл Хэйли, она называется Crazy man, crazy. Удивительно, что сам Хэйли тогда не знал, что он придумал рок-н-ролл, и в танцевальных программках эта песенка значилась как быстрый фокстрот. В принципе, по своему темпоритму рок-н-ролл и быстрый фокстрот очень похожи, и все зависит от того, как сам человек себя позиционирует: если он хочет танцевать фокстрот, то он надевает смокинг, белую рубашку, галстук-бабочку, лакированные туфли — и танцует бальный танец. А если он хочет танцевать рок-н-ролл, то приобретает голубые замшевые мокасины, кожаную куртку, смазывает волосы бриолином — и учит всяческие головокружительные акробатические трюки.
Эта история показывает, что рок-н-ролл — это музыка найденная. Рок-н-ролл — это лекарство поколения 50-х от посттравматического синдрома.
Для нас же рок-н-ролл — это симптом, проявление, модель чего-то нового, что началось во второй половине ХХ века. Это такой бутон, набухшая почка, сообщающая о том, что растение собирается цвести или выбрасывать новые побеги.
Вернемся чуть назад, к событиям Второй мировой войны.
Если рок-н-ролл стал популярен как средство излечить посттравматический синдром, возникший в американском обществе после поражения в корейской войне, то наверняка после окончания Второй мировой войны тоже должна была появиться музыка, которая служила бы социальным лекарством для ребят, вернувшимся домой с фронта.
Да, такая музыка существовала. Это — джазовый стиль бибоп. Это уже не свинг, не веселое буги-вуги, это музыка измененного сознания.
История становления этого джазового стиля очень похожа на историю рок-н-ролла. Поначалу бибоп слушали очень немногие молодые люди, выражая тем самым свой протест против сладкой гладкости свинговой музыки и возвеличивания старого традиционного джаза, который в конце 1930-х годов воспринимался уже как музейный экспонат. В качестве альтернативы бопперы предложили быстрые темпы и намеренно усложненный язык импровизации. Интересно, что темой для импровизаций часто служила мелодия, взращенная в свинге, однако видоизмененная до такой степени, что ей даже присваивалось новое название.
Разумеется, между поклонниками бибопа и ревнителями свинга разгорелась война: новая музыка высмеивалась критикой, записи не издавались звукозаписывающими фирмами. Но когда солдаты вернулись из сражений Второй мировой войны, они вдруг обнаружили, что нервно-синкопированные ритмы бибопа напоминают им те ощущения, которые они испытывали во время боя. Музыкальные фразы бибопа были такими длинными, будто солдат решил выпустить весь магазин с патронами в полчище осаждавших его врагов. Ребята как бы переживали все это еще раз, только самого боя не было, и музыка служила лекарством, которое вырывало вчерашних солдат из объятий посттравматического синдрома, приобретенного на войне. В итоге популярность бопа резко возросла, а в связи с тем, что война была мировой и лекарство от посттравматического синдрома требовалось в самых разных местах планеты, у бибопа возникла широкая и стабильная аудитория во всем мире.
Еще одно качество бопа — очень высокий профессионализм музыкантов. Здесь нет лажи, нет фальши, как не может быть фальши или лажи на войне, где любая ошибка, любая недоделка или ложь приводит к гибели людей. Мастерство Чарли Паркера, Диззи Гиллеспи, Телониуса Монка и других бопперов достигло высочайшего уровня, они играли так, как никто не играл, они — боги в своем жанре.
Именно этот посттравматический опыт войны, выраженный в музыке, потом стал матрицей для всей молодежной культуры второй половины ХХ века. Недаром подобный лейтмотив звучит даже в песнях группы «Кино»:
И где бы ты ни был,
Что бы ни делал,
Между Землей и Небом — война…
И когда Николай Расторгуев выходит на сцену в кителе или гимнастерке, его имидж восходит не столько к патриотической песне, сколько к классике рока или джаза — там всегда существовала military subculture, то есть субкультура, практикующая военизированные стили прикида и поведения.
Однажды мы разговаривали с моим давним товарищем и собеседником — известным философом Андреем Игнатьевым о том, что после Второй мировой войны постоянным элементом культуры стала, конечно, война и что молодежная культура — это на самом деле псевдоним культуры посттравматической. Причем этот псевдоним достаточно удачный, потому что война, собственно говоря, и выявляет статус «молодежности»: на войне все либо гибнут, либо остаются в живых в той степени, в какой обладают этим особым статусом «молодежности», в частности физическим здоровьем и способностью действовать на свой страх и риск. Советский поэт Давид Самойлов писал:
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Для Давида Самойлова война и юность — синонимы.
В одном популярном «перестроечном» фильме спрашивалось: «Легко ли быть молодым?». Да нет, конечно, ибо быть молодым — значит быть на войне. А быть на войне — значит быть молодым.
Очень важно, что первые рок-герои Элвис Пресли, Билл Хэйли и «битлы» с «роллингами» родились в войну или перед самой войной, так что их детство или отрочество пришлось на военные годы. Это был очень серьезный рубеж, когда обществу была нанесена болезненная травма. Как обычно описывают посттравматический синдром? Вот мальчики воевали, и они выросли на войне, а потом война кончилась, они вернулись в мирную жизнь — и им там нечего делать. Да нет, на войне выросли все эти мальчики — и те, которые воевали, и те, которые тогда только родились. Причем если для первых война была досадным несчастным случаем, то для тех, кто родился в войну, она стала судьбой, они как бы несут войну в своем теле, в биохимии, в надпочечниках, в дофаминовом балансе. Недаром на обложке первого альбома Rolling Stones участники ансамбля изображены на фоне развалин дома, в который попала бомба во время Второй мировой войны.
Если посттравматический синдром в конце концов излечивается, то происходит это благодаря той самой субкультуре, которая этот эффект воплощает. Субкультура создается не для того, чтобы дать материал социологам о жизни поколения, всякая субкультура — это прежде всего средство терапии и самотерапии. Люди испытывают шок, массовый стресс во время войны и создают определенные политические доктрины, художественно-экспрессивные практики, религиозные форматы, и, используя эту политику, эту музыку и эту религию, изживают свой посттравматический синдром или по крайней мере конвертируют его во что-то полезное.
Но всегда были такие люди, которых захватывал сам процесс, и они в горении субкультуры сгорали тоже. А были и такие, которые соображали, что субкультура — это интересная игра, в которую можно играть с холодной головой и чистыми руками и на этом делать большой бизнес. А еще были люди (и таких всегда было подавляющее большинство), которые, пройдя через субкультуру, выздоравливали и оказывались способными включиться в послевоенный мир.
После Афганской и чеченской войн в нашей стране резко увеличилось число ребят, играющих рок-музыку. Какой стиль музыки даст плоды после окончания спецоперации на Украине?