Что может скрывать образ Девы Марии?
Человечество — очень инертная система, которая сопротивляется любым изменениям, даже если эти изменения благие. Христианство, которое является одним из столпов западной культуры, когда-то принесло с собой идею равенства всех людей, положив конец рабовладельческой эпохе. Однако, как говорится, «среда» сразу же начала «мстить».
Против нововведений были и рабовладельцы, и сторонники языческих культов, а главное, сама человеческая природа, склонная к гомеостазу и с трудом поддающаяся изменениям, стала вписывать христианскую новизну в старую жизнь.
Спустя почти 2000 лет после прихода христианства в 1889 году Антон Павлович Чехов писал журналисту Алексею Сергеевичу Суворину:
«Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям… выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая».
Какой же волей должен был обладать разночинец, чтобы преодолеть «чинопочитание», «целование поповских рук», «поклонение чужим мыслям» и, наконец, «выдавить из себя по каплям раба»? Что уж говорить о рабах первых веков нашей эры! Ведь там были отнюдь не «поповские руки», обладатель которых был обязан хотя бы декларировать равенство. Там были «руки», хозяин которых столетиями был убежден, что он господин, а перед ним раб. Причем такой порядок вещей считался единственно возможным.
Таким образом, хотя рабовладение и потеряло свою легитимность, в чем одна из колоссальных заслуг христианства, однако по факту разделение на господ и рабов сохранилось и до наших времен, причем сегодня оно начинает явным образом усиливаться.
О таком реальном положении вещей, разумеется, знала властная элита. Все модели управления были «заточены» именно под рабов, а не под свободных людей. Ну и что было делать тому же императору Константину, принявшему христианство в IV веке нашей эры? Надо было как-то сводить концы с концами и соединять несоединимое, то есть христианскую новизну и старое язычество, серьезно трансформируя суть нового учения. Итогом такой трансформации стало не только «целование поповских рук» и «поклонение чужим мыслям» — это было бы еще ничего, но и то, о чем заговорили Шиллер и Достоевский. А заговорили они о проекте «Великий инквизитор», то есть о христианстве, вывернутом наизнанку и превращенном в свою противоположность. Имели ли они на это основания? Вне всяких сомнений.
Любой добротный культуролог знает, что приход любой мировой религии подразумевает дальнейшее соединение нового со старым. Такой процесс неизбежен. Единственное, о чем можно спорить, так это о том, насколько новое учение выдержало натиск инерции и в какой степени оно трансформировалось. А так как христианство провозглашало личность и с трудом обретаемую в реальности свободу, то оно могло быть трансформировано только очень серьезным образом.
Я бы выделил две условных линии, по которым можно рассмотреть эту трансформацию: философско-идеологическая и культовая. Что касается философии, то в своем послании к Коринфянам апостол Павел так охарактеризовал отношение к христианской проповеди иудеев и эллинов: «А мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев — соблазн, а для Еллинов — безумие». Действительно, для любого античного философа приход сына божьего к каким-то людям, да еще и в теле, в котором он потом воскрес, принятие им крестных мук — является подлинным безумием. Однако, широко известно, что влияние античной философии на христианское богословие было огромным, то есть это «безумие» богословы стали вписывать в античные философские системы, разумеется, трансформируя смысл распятия так, чтобы такое вписывание стало возможным.
«Божественная комедия» Данте, воспевающая Рим и Вергилия, со всей прилагающийся метафизикой, не была осуждена. Более того, в 1921 году в день 600-летнего юбилея со дня смерти Данте (он умер в 1321 году) Папа Бенедикт XV сделал торжественное заявление: «Данте Алигьери — наш». А вот что этот «наш» написал в «Божественной комедии» по поводу распятия Христа:
«На то, что я скажу, глаза открой!
Была природа эта, с ним слитая,
Как в миг созданья, чистой и благой;
Но все же — тою, что обитель Рая
Утратила, в преступной слепоте
Путь истины и жизни презирая.
Поэтому и кара на кресте,
Свершаясь над природой восприятой,
Была превыше всех по правоте;
Но также и неправеднейшей платой,
Когда мы взглянем, с чьим лицом слилась
Природа эта и кто был распятый».
То есть в лице Христа «каралась» «восприятая природа». В «Философии религии» Данте вторит Гегель:
«Только когда сам бог являет себя и открывается в качестве этого единичного человека, а дух, субъективное знание о духе как таковом становится истинным проявлением бога, только тогда чувственность становится свободной, то есть она больше не связана с богом, но обнаруживается как несоответствующая его образу; чувственность, непосредственная единичность пригвождается к кресту».
Ну и о каком последующем воскрешении в теле может тут идти речь? И чему это вообще соответствует?
Соответствует это вечно умирающим и воскресающим в круговороте времен богам плодородия, но не Христу, который от них отличается фундаментально. А там, где такие боги, там и Великая богиня мать. И теперь пора переходить к культовой стороне вопроса, а, если точнее, к культу Девы Марии.
В 1938 году католический священник, философ и религиовед Эрнесто Буаноюти (1881—1946) выступил с докладом «Мария и девственное рождение Иисуса» перед членами клуба «Эранос». В этот клуб интеллектуалов в разные времена входили такие авторитеты, как Пауль Тиллих, Анри Корбен, Гершом Шолем, Мирча Элиаде, Густав Юнг, Луи Массиньон и другие. Это экспертное сообщество одинаково не терпело как бессодержательных докладов, так и некомпетентных фантазеров. Вот что сообщает собравшимся Буаноюти:
«Конечно, не по риторическим причинам я в самом начале хочу признаться в том, что несколько смущен тем, что здесь и сегодня рассматриваю порученную мне сложную тему. Тему христианского культа Девы Марии в связи с культами богинь и женских образов, которые проявляются в общей картине человеческих верований. Мое смущение вызвано не только пространностью темы, но и тем, что между культом Девы Марии и культами богинь средиземноморского мира можно обнаружить сродство на уровне идей и исторические взаимосвязи, но, несомненно, имеются и различия, а также противоречия».
Заявив о своем «смущении» (он же все-таки католический священник!) тем, что «между культом Девы Марии и культами богинь средиземноморского мира можно обнаружить сродство на уровне идей и исторические взаимосвязи», Буаноюти далее говорит, что для смущения есть еще более важная причина:
«Чтобы быть совершенно честным, я должен еще добавить, что главная причина моего смущения именно в начале рассуждений заключается в одном очень странном обстоятельстве. Ведь если и существует религия, которая среди всех других меньше всего допускает возможность принять культ женского образа в свою литургию, то это как раз и есть христианство. Но это еще не все. Тот образ, который в соответствии с точными словами Иисуса среди всех прочих меньше всего мог стать предметом культа, это именно образ матери Иисуса. Здесь скрывается одна из ужасных и величественных тайн, что, впрочем, часто встречается в парадоксальной истории человеческой религиозности».
Поразившись такой «матриархатизации» христианства, Буаноюти продолжает:
«Невозможно ничего сказать о том, насколько в почитании Марии возродился древний культ Девы Артемиды Эфесской, в которой, как представляется, были собраны и смешаны все черты богинь средиземноморского мира, распространенных задолго до явления Христа. Но, несомненно, это не случайное совпадение. Ведь великое и торжественное объявление Марии Богоматерью состоялось именно в Эфесе в чрезвычайно важное для развития христологической полемики время, которым были четвертое и пятое столетие от Рождества Христова».
Как человек светский я не настолько смущен, как Буаноюти. Поэтому скажу, что, так как в большинстве культур образ тех или иных богинь-матерей укоренен очень глубоко, причем настолько, что многие говорят чуть ли не об универсальном характере стадии первобытного матриархата, то в том, что в Богородице слились все эти образы — нет ничего удивительного. Иначе и не могло быть, ибо это закон социокультурной жизни. Не случайно многие христианские храмы строились на местах языческих капищ, где местные жители поклонялись богиням-матерям.
Смущает меня другое, а именно то, что в 1854 году папа Пий IX провозгласил догмат о непорочном зачатии Девы Марии. Как ни крути, а это означает только одно, что в христианскую систему, причем на уровне догмата, вводится второе почитаемое лицо, которое равно Христу. Ведь до провозглашения этого догмата считалось, что непорочным образом зачат только Христос. Таким образом, католицизм вполне официально дал «добро» именно на то, чем так смущен Буаноюти. В православии же, хотя Богородица и очень почитаема, такого догмата нет.
Но о каких богинях все же может идти речь? В книге «Религия эллинизма» филолог-классик Фаддей Францевич Зелинский пишет:
«Деметра Элевсинская, мать Коры, владычица таинств — кем была она с точки зрения той религии природы, которая, если не совпадала вполне с древнегреческой религией, то, во всяком случае, составляла значительную ее часть? Вдумчивый эллин несомненно ответил бы: «Это — Мать-Земля», — как это и сделал Еврипид устами своего пророка Тиресия (Вакх. 275 сл.): Послушай, сын мой. Два начала в мире Суть главные: одно — Деметра-матерь (Она ж — Земля; как хочешь называй).
Но это толкование, как и вообще религиозные толкования в Древней Греции, не было обязательным, и какой-нибудь другой богослов мог бы оспорить его довольно вескими соображениями, ссылаясь и на миф, и на земледельческий характер культа. В мифе Земля тоже выступает, но, скорее, как противница Деметры: это она производит, «угождая Аиду», тот волшебный нарцисс, обладание которым отдает Кору похитителю; а если отождествлять Мать-Землю с Реей, матерью и Деметры, и Аида, и самого Зевса — как это делали многие, — то ведь и Рея выступала в мифе отдельно, как примирительница в споре своих детей. Земледельческий же характер культа заставлял видеть в Деметре богиню хлебопашества,
Таким образом, Зелинский разделяет и даже противопоставляет Великих матерей и Мать-Землю, она же, между прочим, мать сыра земля в славянской мифологии. Зелинский и далее настаивает на таком разделении, при этом отмечая, что оба культа всегда шли бок о бок: «Понятно, что эти две ипостаси и подавно сознаются как родственные и поэтому тяготеющие к слиянию; но все же, повторяю, и мифы, и культы их разъединили».
Далее Зелинский приступает к анализу именно Великих матерей. Он, на мой взгляд, неправомочно называет культ Реи на Крите «чисто греческим» в отличие от культа «азиатской» Кибелы. Любой, кто посмотрит и сравнит руины Кносского дворца на Крите и руины Микен, без труда обнаружит, что архитектура на Крите имеет с греческой очень мало общего — это другая цивилизация.
Таким образом, в образе Богородицы в различных случаях можно обнаружить как черты Матери Земли, так и черты Кибелы и критской Реи. Кроме того, иногда Богородица имеет и черты Афины, которая, в свою очередь, отсылает в Египет и Ливию, где она почиталась как богиня Нейт. В каждом конкретном храме и христианском течении могут иметься в виду одна из этих четырех основных ипостасей древних богинь или их слияние. Каждый конкретный случай требует отдельного рассмотрения.
Стоит только подчеркнуть, что Мать Земля, которая без труда угадывается на многих русских иконах, не имеет ничего общего с оргиастическими культами Кибелы и Реи. Это нашло свое отражение и в иконографии. Известный культ черных мадонн, без сомнения, отсылает именно к богиням темного матриархата. Кроме того, часто мадонны приобретали темный цвет из-за того, что были сделаны из дерева. Такова, например, «Великая мать Австрии», находящаяся в базилике Рождества Девы Марии в городке Мариацель. В этом случае деревянная основа также отсылает к Великим матерям, так как их культ был связан с культом деревьев. Кроме того, в отличие от лица ипостаси Матери Земли, выражающего грусть о судьбе своего сына, Великие матери часто смотрят величаво, и их взгляд устремлен вдаль.
Что же касается Данте и, видимо, Ватикана, то ввиду очевидной привязки к Риму и указанию самого Данте на Крит, в котором он, как и его кумир Вергилий, видел один из прообразов идеальных царств, можно сказать, что в этом случае мы имеем дело с ипостасью Реи-Кибелы, которая взрастила Зевса. И именно тут следует искать один из истоков, благодаря которому христианство из религии обездоленных, в некоторых своих модификациях, превратилось в религию господ и Великого инквизитора.