Какую эстафету приняли русские от древних греков?
В основе любой культуры лежит культ. Чем глубже мы опускаемся в «колодец времен», как называл это Томас Манн, тем ближе мы к культурным истокам. Чем ближе мы к ним, тем, в определенном смысле, жестче, если так можно выразиться, брутальней, грубее становится культура. В пределе же мы всегда, если есть такая возможность, обнаружим тот или иной ритуал. И сколь бы он ни был театрален и символичен, он сам всегда в своей основе таит достаточно грубые и конкретные метафизические основания. Культура же, особенно поздняя, изящна, эстетична, ласкает слух и глаз, и лишь по некоторым намекам мы узнаем в произведениях искусства их древнюю «брутальную», ритуальную основу.
Все мы когда-то учили в школе стихотворения. Нас просили читать «с выражением». А что мы должны были «выражать» и тогда, и сейчас, если мы еще читаем стихи? Ведь мы должны как-то вжиться в стихотворение, ассоциировать себя с его героем, автором. Одно дело, когда мы читаем, например:
«Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем».
Это гениальные строки, красивые, изящные… Мы все когда-то были влюблены и можем найти в себе содержание, более или менее им соответствующее. Но совсем другое дело, когда мы читаем вот эти строки из «Пророка»:
"И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул».
Тут Пушкин описывает духовную трансформацию, причем используя весьма каноническую «схему», с которой, очевидно, был знаком. Здесь мы уже чувствуем дыхание «брутальной» культовой основы. Но как с ней соединиться, хотя бы для того, чтобы адекватно прочесть эти строки вслух? Известно исполнение этого стихотворения Иннокентием Смоктуновским. Однако, да простят меня поклонники творчества этого, безусловно, великого актера, он его адекватно прочесть так и не сумел. Что же тогда говорить про школьников, да и про нас с вами? Ведь адекватное вчувствование в эти строки предполагает хотя бы приближенное знакомство с подобной трансформацией, какое-то представление о ней.
Античная трагедия, которая, как известно, вышла из мистерий Диониса, была гораздо ближе к культовым основам, к предельным вопросам бытия. По этой причине игра и чтение практически всех античных трагедии серьезно затруднены. Одно дело, когда нужно сыграть влюбленного или даже скорбящего от невосполнимой утраты, и совсем другое сыграть Эдипа, который узнает, что убитый им некогда чужестранец был его отцом, а его женой оказывается собственная мать. Как надо вчувствоваться в человека, который, узнавший все это о своей судьбе, выкалывает себе глаза, дабы не рок, а именно он сам наложил на себя наказание? И не говорите мне, что античные трагедии до сих пор время от времени ставят на сцене. Смоктуновский, и не он один, тоже прочел «Пророка». И что?
Будучи резервуаром, в котором сосредоточены предельные ответы на предельные вопросы и предельные же споры вокруг этих вопросов, античная трагедия не столь изящна и красива. Однако в ней мы с большей четкостью можем усмотреть ту «основу», из которой далее развивались искусство и политика.
Сказав о политике, я не оговорился. Для древнего грека представленное в трагедии содержание было одновременно и искусством, и политикой, и жизнью вообще. Ведь, строго говоря, разделение на этику (справедливость), эстетику (красоту) и гносеологию (истину) впервые осуществил Сократ. До этого же миф вбирал все это в себя, как в единое целое.
Обязанностью «правильного» античного грека была борьба с роком. В этом ключе действовали герои Гомера, который своей «Илиадой» воссоздал Великую Грецию из пыли, в которой она прозябала. Так же действуют герои наследников Гомера — Эсхила и Софокла. Если же герой отказывался от борьбы с роком, подчинялся, ему, то эти авторы ставили под вопрос не абы что, а его человечность.
Трагедия Эсхила «Орестея» повествует о мифе, в котором говорится о возвращении из Трои царя ахейского войска Агамемнона и его убийства собственной женой Клитемнестрой, сообщником которой выступил ее любовник Эгисф. Вот что поет хор после совершенного Клитемнестрой убийства:
Хор
«Строфа
Что ты? не зельем ли
Омута черного — опилась?
С луга ли чарого злой проглотила злак?
Клятвой соборной град трижды клянет тебя.
Рода и племени ты отщепилася
Вековечной опалой».
«Рода и племени ты отщепилася» — это одно из страшнейших проклятий, ибо принадлежность к «роду и племени» и статус человека как такового фактически уравнивались. Кроме того, хор как бы вопрошает Клитемнестру, мол, не «опилась» ли она чего, коли совершила такой грех? Клитемнестра пытается оправдаться:
Клитемнестра:
«Не мое это дело, хоть руки мои
Заносили топор.
Все ж подумай, старик: Агамемнон — мне муж!..
Нет! злой дух родовой, доможил роковой,
Стародавний упырь — под чертами жены —
За Атрееву бойню, родительский грех,
Агамемнона в дар
Тем замученным отдал младенцам».
В оправдание Клитемнестра говорит, что ее рукой водила не она, а рок, и потому, мол, она не виновата. Хор Эсхила на это ей отвечает:
Хор
«Кто тот свидетель, что скажет:
«Ты неповинна», — деянье видя?
Нет! нет! Безымянный пращур —
Только демон сообщник.
В самоубийственном роду
Арей-палач свирепствует;
И где покажет лютый лик, там снова
Детей алчет пожрать родитель».
Да, отвечает хор, демон, родовое проклятье — были сообщниками, однако решение приняла сама Клитемнестра и потому несет за него полную ответственность. То есть рок не является оправданием, ибо с ним, с его посулами, человек, коли он человек, может и обязан бороться.
В третьей трагедии из «Орестеи» (это трилогия) под названием «Эвмениды» Эсхил продолжает эту линию. Афинский Ареопаг и Афина в присутствии Аполлона и богинь мщения Эриний судят Ореста за убийство матери. Вот что говорит Орест хору Эриний, которые преследуют его:
Предводительница хора
«Так матереубийство приказал вещун»?
Орест
«Он сам, но не ропщу я на судьбу свою».
Предводительница хора
«Иное скажешь, как услышишь приговор».
Орест
«Из гроба помощь, верю, мне пошлет отец».
Несмотря на то, что Оресту приказал убить собственную мать «вещун», то есть Аполлон, и таким образом, в определенном смысле, это убийство «одобрено» богом, Орест, в отличие от Клитемнестры, все равно говорит, что свершенное было делом именно его рук, а не бога, и он лично несет ответственность перед высочайшим судом. Таким образом, Эсхил, вне зависимости от того, давит ли на человека рок, злой демон или даже Аполлон, все равно показывает, что человек должен действовать самостоятельно, а воля богов — лишь одно из обстоятельств, пускай и крайне могучих. Фактически эту мысль он доведет почти до конца в трагедии «Прометей прикованный». Там он покажет уже «божественный» образец такого поведения — Прометея, который бросил вызов, сначала титанам, перейдя на сторону Зевса, а потом и самому Зевсу.
Дело в том, что рок, по представлениям трагиков, воплощался во власти, природа которой имела своим истоком всепожирающее начало, а в пределе Хаос. Именно адресуя к этому началу, поддавшись ему, пытается оправдаться Клитемнестра, ссылаясь на то, что отец Агамемнона Атрей в свое время накормил своего брата Фиеста мясом его собственных детей. Это же начало заставляло правителей творить на троне только свою волю, не считаясь не только с народом, но даже с законом и самими олимпийскими богами, адресуясь в этом своем рвении к предвечному Хаосу. По этому поводу пятью веками позже воспитатель римского императора Нерона и философ-стоик Сенека в своей трагедии «Фиест» вложит такие слова в уста Атрея: «Верность, благочестие для граждан. Царь пусть делает что хочется».
Будучи аристократами и сами входящими во власть, и Эсхил, и Софокл пытались не скинуть власть как таковую, но высветлить ее кровожадно-пожирательную природу, обличая ее самодурство.
Согласно одной из гипотез, Софокл был избран в афинские стратеги именно после того, как афиняне ознакомились с его трагедией «Антигона». Стратег — это, если очень грубо говорить, должность, практически равная по полномочиям сегодняшнему президенту. Всего на эту должность Софокл избирался дважды и еще один раз исполнял обязанности члена коллегии, ведавшей союзной казной.
В «Антигоне» и в «Эдипе» Софокл показывает преодоление самодурства, вызванного действием рока, как Эдипом, так и Креонтом.
В «Антигоне» царь Креонт в роковом ослеплении отдает приказ о запрете на захоронение Полиника, за то что тот с мечом пришел на Фивы. Его сестра Антигона ослушалась приказа царя и погибла вместе с влюбленным в нее царским сыном. Вот какой диалог она вела с Креонтом:
Креонт
«Как же могла закон ты преступить»?
Антигона
«Затем могла, что не Зевес с Олимпа
Его издал, и не святая Правда,
Подземных сопрестольница богов.
А твой приказ — уж не такую силу
За ним я признавала, чтобы он,
Созданье человека, мог низвергнуть
Неписанный, незыблемый закон
Богов бессмертных. Этот не сегодня
Был ими к жизни призван, не вчера:
Живет он вечно, и никто не знает,
С каких он пор явился меж людей.
Вот за него ответить я боялась
Когда-нибудь пред божиим судом,
А смертного не страшен мне приказ».
То есть Антигона адресует к более высокому праву, чем то, которое дает власть царю. Чуть позже Креонт сам поймет, что натворил, и произнесет следующие слова:
Креонт
«Груз ты разума неразумного,
Груз упорства ты смертоносного!
Крови родственной, други, видите
И убийцу вы, и убитого!
О несчастный плод замыслов моих!
Юной смертью ты, юный сын, почил.
О дитя!
Не своей руки пал ты жертвою,
А моим сражен неразумием».
Таким образом, Креонт у Софокла, хотя и поздно, раскаивается, переживает очистительную трансформацию, благодаря которой он узрел рок не вовне, а внутри себя. То же происходит и в «Эдипе», но более развернуто. Там уже тот же Креонт пытается увещевать Эдипа, впавшего в самодурство:
Креонт
«Где ж разум твой»?
Эдип
«Почтение царю»!
Креонт
«Дурному — нет»!
Эдип
«О мой народ, народ»!
Креонт
«И я народу сын, не только ты»!
После того как Эдип таким образом попытался отождествить себя с народом, он через некоторое время прозревает и обнаруживает то же, что и Креонт в «Антигоне», — рок, всепожирающее начало внутри себя, которые и стали настоящей причиной всех его бед. А сможет он сделать это, прежде всего, потому, что будет страстно желать узнать правду о своем рождении. Еще не зная, какая ужасная картина откроется перед ним в последствии, но уже понимая, что тайна его рождения несет в себе нечто нехорошее, он думает о том, что он просто не из знатного рода:
Корифей
«Смотри, Эдип, в каком ужасном горе
Твоя жена умчалась! Я боюсь,
Ее молчанье бурей разрешится».
Эдип
«Пусть разрешается чем хочет! Я же
Свой корень — как ни скромен он — хочу
Увидеть. Страх ее и мне понятен:
В ее гордыне женской стыдно ей,
Что я могу безродным оказаться.
Я — сын Судьбы!»
«Я — сын Судьбы!» — говорит Эдип, и именно это позволяет ему обрести, пройдя через все ужасы, свою настоящую судьбу. Как предсказал ему прорицатель:
Тиресий
«С угрозой кары, Лаия убийца —
Он здесь! пришлец — таким его считают;
Но час придет — фиванцем станет он,
Без радости отчизне приобщенный».
Эдип становится в итоге «без радости отчизне приобщенный», то есть, как я указывал выше, по древнегреческим представлениям, просто человеком. Такого человека, восстающего против «царства необходимости», за много веков до прихода христианства и коммунизма воспели Гомер, Эсхил и Софокл, дав человечеству право на искупление и прощение, оказавшиеся столь созвучными русской культуре.