Антибалет «Love Cycle»: Судороги любви в когтях невроза

Боль, болезненность, болезнь… Всё чаще они привлекают пристальное внимание художников кино и театра. Кажется, что куда чаще, чем счастье, юная беззаботность, полнокровная радость жизни. Вот и в диптихе израильских хореографов Шарон Эяль и Гая Бехара и танцевальной компании L-E-V «Love Cycle: OCD love» и «Love Cycle: Chapter II» болезнь — обсессивно-компульсивное расстройство — становится той нитью, на которую нанизывается всё, происходящее на сцене под жесткую, механическую и почти невыносимую музыку Ори Личтика.

Оба спектакля вдохновлены стихотворением молодого поэта Нила Хилборна из Миннесоты, страдающего этим расстройством, в котором он рассказал историю своей несчастной любви. Нил вынужден повторять свои действия шесть раз — или кратное шести число раз, или число раз, в котором должна присутствовать шестерка, но в своем стихотворении он борется с этой навязчивостью.

Когда я увидел ее в первый раз… Все в моей голове затихло.Все тики, все постоянно мельтешащие картинки просто исчезли.Когда у вас обсессивно-компульсивное расстройство, у вас в действительности не бывает спокойных моментов.Даже в кровати, я думаю:Я закрыл двери? Да.Я помыл руки? Да.Я закрыл двери? Да.Я помыл руки. Да.Но когда я увидел ее, единственной вещью, о которой я мог думать, был изгиб ее губ, походящий на изгиб заколки для волос.Или ресничка на ее щеке.Ресничка на ее щеке.Ресничка на ее щеке.

На сцене строки Хилборна не звучат — мы слышим только музыку, то похожую на громкий стук часов, то на рокот какого-то зловещего механизма, то на оглушительную пульсацию огромного сердца. Первый спектакль начинается с долгого соло одной танцовщицы. Впрочем, это не танец, скорей, антитанец. Кажется, что женщина с огромным трудом, мучительно проталкивается сквозь какую-то вязкую среду. Она почти неподвижна, но то и дело ее скручивают судороги, с которыми она не в силах бороться, и всё же она упорно стремится к какой-то неведомой цели.

Потом на сцене появляется мужчина, но пути персонажей во время этого странного дуэта ни разу не пересекаются. Мужчина медленно движется по кругу с поднятой рукой — кажется, он несет в ней цветок, факел или собственное сердце. Он уходит со сцены, так и не обратив внимания на отчаянные попытки несостоявшейся партнерши приблизиться.

Потом двое мужчин вносят на сцену еще одну девушку, которая сперва напоминает статую, и начинается диалог — точнее, попытка диалога, то ли дружба, то ли соперничество, попытка синхронизации, заранее обреченная на провал, потому что непроизвольные движения каждой из героинь не совпадают во времени и пространстве. И всё же кажется, что они пытаются помочь друг другу, выпрямить кривизну, обрести гармонию. Танец не иллюстрирует стихотворение, гендерная принадлежность персонажей не имеет значения, хотя костюмы танцоров и танцовщиц слегка различаются.

Ей нравилось, что я должен был поцеловать ее на прощание шестнадцать раз или двадцать четыре раза, если была среда.Ей нравилось, что я мог идти домой бесконечно, потому что на тротуаре было много трещин.Когда мы стали жить вместе, она сказала, что чувствует себя в безопасности, так как никто никогда не сможет нас ограбить, потому что я точно закрыл дверь — восемнадцать раз.Я всегда смотрел на ее рот, когда она говорила.Когда она говорила.Когда она говорила.Когда она говорила.Когда она говорила.

Затем к ним присоединяются остальные участники спектакля. Шесть человек, мужчин и женщин, пытаются заставить свои тела соединиться в единый паззл, но если это удается, то лишь на мгновение. Прикосновения неловки, слишком грубы и мимолетны. Паззл не может сложиться, если то один, то другой фигурный кусочек внезапно и помимо своей воли начинает меняться, ощетинивается ни к чему не подходящими выступами. Внешне это выглядит как соло, как самовыражение или бунт против единообразия, но на самом деле это иллюзия индивидуальности, полная ее противоположность. Не более сложная упорядоченность, выделяющаяся из низкоэнергетической массы, а бесплодные вспышки хаоса.

Однажды утром я стал ее целовать на прощание, но она ушла, потому что опоздала бы из-за меня на работу.Когда я остановился перед трещиной на тротуаре, она просто продолжила идти.Когда она сказала, что любит меня, ее рот остался прямым.Она сказала, что я забираю слишком много ее времени.

«Вторая глава» сразу начинается с общего танца семерых персонажей. Их трико более светлые, но из-за высоких черных гольфов кажется, что все они движутся чуть ли не по колено в болоте. На сей раз авторы препарируют не иллюзорную индивидуальность, а иллюзию единства. Обсессивно-компульсивным расстройством страдает целый коллектив, то вышагивающий, как на параде, то превращающийся в причудливый лес рук, то пытающийся слиться в общую массу, в ком первозданной глины. Выбившиеся из этого механического движения затягиваются обратно или же сами испуганно стремятся в него вернуться, чудом образовавшиеся соединения рук разрываются. В конце проявившиеся из теней фигуры вновь превращаются в тени. Музыка в этом спектакле еще более тяжелая, давящая, в какой-то момент борешься с желанием закрыть уши руками, но что-то властно заставляет продолжать слушать и смотреть.

Впервые основа спектакля сразу сформировалась у меня в голове, и так четко, — пишет Шарон Эяль. — Это произошло еще до того, как я начала работу. Я знаю, как он ощущается и как пахнет. Как конец света, в котором нет милосердия. Как проваливаться в пропасть без возможности вернуться. Много шума и отчаянное желание тишины.

Я создавала спектакль не потому, что хотела создать что-то грустное, но потому, что мне необходимо было этим поделиться, вынуть темный камень из своей груди.

Эти два спектакля, объединенных общей идеей, — нечто куда большее, чем история неудавшейся любви или история болезни. Точнее, они о прогрессирующей болезни человечества, от которой пока не придумано лекарств. Всё больше людей, вроде бы отчаянно нуждающихся в близком Другом, сжимаются в комок в своей невидимой одиночной камере, бьются в ее упругих непроницаемых стенах. А обычаи, социальные ритуалы и предрассудки, не только древние, но и наиновейшие, навязывают человеку свою волю сильнее банального мучительного невроза. Излечения нет. Но можно хотя бы прокричать о больном — словами или без слов, языком музыки и движений. Порой именно этот язык оказывается более красноречивым.