Темных, странных, загадочных, неоднозначных фигур, упорно ускользающих от окончательного прояснения, в истории России достаточно — пожалуй, даже с избытком. Как, впрочем, и в истории любой другой страны мира. И все же случай Григория Распутина по-своему уникален: между официальным статусом этого исторического персонажа и влиянием, которое приписывают «старцу Григорию», лежит бездонная пропасть. Сибирский крестьянин, ставший главным советником царской семьи; малограмотный мужик, читающий по слогам, на которого по сей день возлагают вину за падение одной из величайших империй; развратный праведник, кристально честный аферист, бескорыстный манипулятор — сплошное кипение страстей, столкновение крайностей, сочетание несочетаемого. Человек-загадка, человек-триггер, сто с лишним лет вгоняющий историков в панику и вызывающий корчи у публицистов.

Алешины сны. Владимир Мироненко

Владимир Мироненко подступился к фигуре Григория Распутина с неожиданной стороны. Главный герой «Алешиных снов» — цесаревич Алексей, несостоявшийся наследник престола многомиллионной державы, маленький тяжело больной мальчик, которому хронически не хватает внимания родителей и общества сверстников. Самое важное (и, по совести говоря, единственное значимое) событие в его жизни, мученическая смерть в подвалах Ипатьевского особняка, произойдет только через несколько лет — но именно к этому готовит его прозревающий грядущее Григорий, единственный, кто способен сократить дистанцию, поговорить с наследником престола как с обычным ребенком, без лишней строгости, без заискивания и лести. Распутин водит цесаревича по тонким мирам и по пространству снов, знакомит с нечеловеческими сущностями, таящимися в каждом углу, наведывается в будущее, заглядывает в кремлевский кабинет Ленина, вождя победившего пролетариата, одного из величайших мистиков и тайных оккультистов двадцатого века. Но главное — знакомит Алешу с законами, которым подчиняется вся наша вселенная, управляющим движением светил и биением крови в жилах.

Григорий Распутин

Интерпретаторы любого исторического события, особенно таких значительных, как русская революция и гибель царской семьи, неизбежно делятся на два враждующих лагеря. На одном полюсе — «мамкины конспирологи», у которых любой чих объясняется злой волей масонов, транснациональных корпораций, русских хакеров или пришельцев с планеты Нибиру. Ни один лист не упадет с дерева, ни одна травинка не шелохнется, если это не выгодно мировой закулисе: мир есть план, а все события в нем — звенья одного глобального заговора. На другом полюсе — жертвы онтологического кризиса: их жизнь состоит из цепочек случайностей, вселенная иррациональна, алогична и принципиально непредсказуема, в конечном счете — лишена цели и смысла. Ах да, есть и третья точка зрения — правда, сильно отстающая сегодня по популярности от двух других: вектор развития человечества определяют объективные законы, внутренние движущие силы истории; устранение или замена ключевых фигур (точнее, персонажей, которые нам кажутся ключевыми) ничего не изменит по сути. Владимир Мироненко отчасти примиряет эти позиции. Да, безусловно, объективные законы истории существуют — но настолько сложные, запутанные и изменчивые, что профан попросту не способен отличить случайность от закономерности, внезапное от неизбежного, хорошо спланированное проявление воли — от неумелой импровизации. Миром действительно правят обладатели тайного знания, но кое-что скрыто даже от таких сильных провидцев, как Григорий Распутин или Владимир Ульянов, — а многое из того, что им известно, они не в силах изменить. При этом ангел-хранитель царской семьи и ее палач — не смертельные враги, на антагонисты, а скорее, соратники: оба они вращают метафорическое колесо истории, каждый в своей роли, каждый в силу своих талантов.

Добивается Владимир Мироненко и еще одного редкого эффекта. Когда речь заходит о последних годах Николая II и его домочадцев, современному писателю обычно трудно удержаться от обличительного пафоса — или наоборот, не скатиться в сюсюкание. Это слишком личное, слишком больное. Мироненко говорит о царской семье без ненависти, без презрения, без отвращения — и в то же время без лубочного умиления и верноподданического восторга, с легкой иронией, но без сарказма, взвешенно и спокойно. Что называется, редкий случай в практике. Пожалуй, отчасти это можно объяснить особенностями оптики автора. Николай Александрович и Александра Федоровна, их дочери-принцессы, близкие и дальние родственники неизменно присутствуют в центре композиции, но всегда немного не в фокусе, их непарадные портреты лишены режущей глаз резкости. Мы всегда видим августейшее семейство или с точки зрения лукавого и скрытного мужика, или — чаще — глазами мальчика, в силу своего возраста многое не понимающего во всех этих взрослых играх.

Царская семья и Григорий Распутин

«Алешины сны», под завязку накачанные эзотерическими метафорами, сравнивают с книгами Карлоса Кастанеды — но, мне кажется, очевиднее сходство с другой культовой книгой: «Чапаевым и Пустотой» Виктора Пелевина. Сквозь бумажный каркас царской России здесь так же просвечивают совсем другие миры и времена, а сама история взаимоотношений учителя и юного адепта так же перемежается отступлениями и вставными новеллами. Стоит только определиться с жанром этой книги, как Владимир Мироненко ускользает, выходит за очерченные границы. Он привлекает более широкий контекст, чем принято в исторической или эзотерической прозе, играет с аллюзиями, перемешивает культурные пласты. Персонажи его книги рассуждают о вечном на примере быстротечного, цитируют то «Твин Пикс», то Егора Летова, то Владимира Высоцкого. С одной стороны, автор подчеркивает: все эпохи и времена взаимосвязаны, любые рубежи проницаемы, противоположности дополняют друг друга. С другой стороны — дает понять: подходить к этой книге с привычными жанровыми мерками бессмысленно, она скроена по иным лекалам оценивать ее стоит по другим законам.

Ну, а с третьей стороны — добродушно подтрунивает над читателем эпохи постмодерна, привыкшим вчитывать собственные смыслы в любое неоднозначное художественное высказывание и видеть трансцендентный подтекст за каждой раскавыченной цитатой.