«Хроники ртути»: живые люди в призрачном пейзаже

Пустые дома. Дороги, проехать по которым и не угробиться — тот еще трюк. Единственные живые обитатели — пара-тройка сильно пьющих стариков да кошки с собаками, нежно любимые за отсутствием детей и внуков. Знакомо? Еще как знакомо! Только вот это не российская вымирающая глубинка, а калифорнийская, и уже прочно вымершая. Брошенный шахтерский поселок Новая Идрия, рядом с которым когда-то добывали ртуть. Место, считающееся одним из самых загрязненных в США, жить здесь — словно в Чернобыльской зоне, да и делать совершенно нечего. И всё же статистика — наука строгая, и у Новой Идрии есть (точнее, была) своя указанная в документах численность населения — 2 (два) человека.

Документальный фильм, снятый двумя русскими кинематографистами — приезжей Сашей Кулак и давно натурализовавшимся Беном (Вениамином) Гезом и показанный на фестивале «Окно в Европу» в Выборге, рассказывает о самом закате жизни этих людей. Разумеется, никто не ожидал, что это будет действительно последний год для брата и сестры Кейт и Кемпа Вудсов, причем одна из смертей случится почти что на глазах у съемочной группы. С точки зрения искусства — несомненно, везение. С точки зрения человеческой…

Ни Вудсы, ни их друг дома, фанатичный фотограф Том Чарджин — не бывшие шахтеры или «рэднеки». Это люди из поколения битников, так и оставшиеся в том времени, подернутом дурманным дымком и густыми алкогольными парами («Обожаю этот туман!» — восклицает Том, кидаясь в марево калифорнийской зимы на нетвердых ногах, но с крепко зажатой в руках фотокамерой). Здесь, вдалеке от всего мира, Вудсы нашли для себя убежище. Кейт когда-то играла на скрипке и пела, но, угодив в аварию, больше не могла играть. Вместе с ней в своеобразном скиту поселился и ее брат-минералог, благо в окрестных горах можно собрать неплохую коллекцию, к тому же никто не будет придираться к откровенно нездоровому образу жизни («Мне 64 года, я употреблял, употребляю и буду употреблять всё, что хочу!»). Кейт каждое утро просыпается с больной головой в окружении своих беспородных собак, которых называет шекспировскими именами, и, пошатываясь, отправляется искать где-то опять загулявшую кошку. Однажды кошка не возвращается…

Можно было бы счесть этих людей опустившимися, чуть ли не бомжами. Вот только они совсем не такие. Они, со всеми их нетрезвыми чудачествами, похожи на два ярких живых огонька, освещающих пустынные места, от которых жизнь давно отхлынула. Они лихо рассекают по «дорогам-убийцам» на квадроцикле и стареньком авто, прижав при этом к груди одну из собак — то ли Гамлета, то ли Офелию. Их интересует всё на свете — от астрономии и космогонии до политики, и они могут спорить обо всём этом до хрипоты, жестикулируя, вертя в воздухе какой-то нелепой палкой, чтобы продемонстрировать движение планет, стуча кулаком по столу. А уж президентские выборы 2017-го… Это один из ключевых моментов картины. Разумеется, Вудсы страстно «болеют» за Клинтон — ведь они ж не деревенщины какие-нибудь, в самом-то деле! На их лицах отражаются страсти шекспировского масштаба, когда они слушают подсчет голосов в разных штатах. Когда же голоса посчитаны окончательно, Кейт мрачно грозится отказаться от гражданства, но, конечно же, она и сама понимает, что это только слова…

Всё это выглядит трагикомично, но почему-то вспоминаются не герои Ильфа и Петрова, а шукшинские «чудики». Вудсы и Том Чарджин пусть смешные и инфантильные, но живые, очень неглупые и способные тонко чувствовать люди. Их судьбы не сложились, их взгляд на жизнь пессимистичен (Кейт уверена, что выпускать детей в этот мир не нужно), их отнюдь не назвать «столпами общества» и хотя бы просто хорошими гражданами, но кому на грешной земле дано право оценивать и взвешивать человеческую душу? «Сказавший брату своему «рака» (пустой, бесполезный человек) подлежит синедриону»…

Жизнь Кейт обрывается внезапно и трагически — возвращаясь поздно вечером из ближайшего городка, она врезается на машине в дерево. Может быть, не самая плохая смерть — как говорится, «так лучше, чем от водки и от простуд». Ее желание остаться последней из рода не осуществилось («Остаться последним — врагу не пожелаешь, так что пусть уж это буду я!»). Мы видим как Том бестолково бродит вокруг того самого дерева, помеченного красной ленточкой, ощупывает поврежденную кору, подбирает какие-то ветки и брошенные спасателями резиновые перчатки… Видим, как Кемп с отстраненным лицом распродает веселым заезжим студентам свою коллекцию. Чувствуется, что непридуманная история подошла к концу (брат пережил сестру всего на несколько месяцев), но заканчивается она не эпилогом, а прологом. Том проявляет в своей лаборатории старые пленки, и мы видим молодых, красивых и счастливых людей. Последним проявляется самый свежий снимок, где уже немолодая Кейт без своих нелепых очков, несмотря на годы и следы бурной жизни, всё равно выглядит прекрасной, будто олицетворение женственности, хотя на руках у нее не младенец, а всего лишь песик. Красота, как и уродство — в глазах смотрящего, даже если он смотрит через объектив фотоаппарата.

Что еще можно сказать? Что брат и сестра Вудсы, как ни крути, были счастливчиками? Что жители гибнущих русских, да и не только русских, деревень на просторах нашей Родины не могут и мечтать о квадроциклах и машинах и не читают стихов? Что люди, поселившиеся в глуши по доброй воле, находятся совсем не в том положении, как те, кого глушь накрыла неожиданно, превратив родовое обиталище в погост? Всё это можно сказать, конечно же. И даже произнести сакраментальные слова про «с жиру бесятся». Можно. Но нужно ли? Не лучше ли оставить на языке горчащее диким медом послевкусие доброты и печали. Ощущение бесценности любой жизни, даже заблудшей и пропащей. На отравленной ртутью почве тоже растут цветы и травы, обезлюдевший поселок красив своей особой красотой, а горы и холмы вокруг и вовсе прекрасны. Лучше унести в сердце это — как удачный кадр с немного неправильной выдержкой.