Рудольф Нуреев, человек проездом: белый ворон или кукушонок?

Я не буду рассуждать о том, хорошим ли танцовщиком был Рудольф Нуреев. В области балета я однозначно не специалист, а специалисты считают его дар выдающимся. Скорее всего, так оно и есть. Но фильм «Рудольф Нуреев. Белый ворон» режиссёра Рэйфа Файнса уделяет куда больше внимания Нурееву человеку, чем Нурееву танцовщику, и вот в этот человеческий портрет, в авторскую трактовку образа реального человека всматриваться куда интереснее и увлекательнее, чем в сложные балетные па. Тем более, что станцевать Нуреева в точности вряд ли смог бы кто-нибудь, даже профессиональный танцовщик, его играющий.

Так вышло, что не так давно я посмотрела другой «балетный» фильм — «Девочку» Лукаса Донта. Не знаю, балет ли здесь виной, но в характерах персонажей есть явное сходство. Во-первых, самоистязательский, доходящий или почти доходящий до членовредительства фанатизм. А, во-вторых, — чудовищной величины эго, прокатывающееся тяжелыми танками по людям, искренне пытающимся помогать, заботиться, убирать препятствия с пути. Полная сосредоточенность на себе, когда другие выступают или зеркалами, или смутными тенями на периферии сознания. В отличие от «Девочки» фильм Файнса, как ни странно, не касается «жареных» тем гендера и сексуальной ориентации, хотя, казалось бы, именно эта биография — золотая жила для искателей подобных «сокровищ». Молодой Нуреев показан вполне гетеросексуальным, кроме пары смутных намеков на то, что его дружба с юным немцем — не просто дружба. Но его любовь к себе столь безгранична, что невольно начинаешь думать, не здесь ли истоки случившихся с ним в дальнейшем перемен, приведших к преждевременному финалу. Влюбленность в себя, настоящая страсть к себе — вынужденно однопола.

Люди, знавшие реального Нуреева, отмечают его взрывной, мягко говоря, характер и несдержанность на язык. Он и сам признавал это и, любуясь, приписывал своей горячей татарско-башкирской крови. Сложно сказать, хотел ли режиссёр показать именно это, но раз за разом мы видим не горячего азиата, а человека, полностью лишенного всякого человеческого уважения к другим. Он никогда не стесняется своих «взрывов», не думает о чьих-то чувствах, не извиняется. Всё, на что он способен — это признавать и уважать профессионализм. Но преклонение перед учителем не мешает Нурееву однажды совершить по отношению к нему предательство — одно из самых низких. Не важно, было ли это в реальности — в данном случае это ещё один кирпичик, из которых складывается образ — абсолютного эгоиста, если не сказать социопата.

Исследуя становление героя, режиссёр, сыгравший в своем фильме того самого, преданного и опозоренного учителя, и молодой актер и танцовщик Олег Ивенко с каждой сценой все более убедительно доказывают себе и зрителю — свобода, к которой стремится Нуреев — это не свобода для творчества, а свобода от прочных эмоциональных связей, идеалов, корней. «Рудик» наделен даром заинтересовывать и даже очаровывать людей, он пользуется их помощью, порой самоотверженной, но вряд ли при этом испытывает благодарность. Он гений, а гению должны служить, это в порядке вещей. Вот если служить отказываются, то это повод для очередного «взрыва» — отвратительной хамской истерики, за которую юному дарованию так и хочется порой влепить отрезвляющую оплеуху.

Нет, разумеется, не всё так однозначно, авторы фильма усиленно пытаются показать утонченность натуры артиста, его почти болезненную одинокую тягу к красоте, его побеги на свидания с ней. Причем, не только заграничной. Правда, атланты у Эрмитажа, чьи ступни он ласкает, могли бы, наверное, стоять в любом другом городе мира. В детстве же будущего танцовщика, в тех годах, когда человек постигает и учится любить родное, нет ничего красивого. Там неприглядная деревушка под Уфой, измученная мать, холодно-отстраненный отец и не принимающие в свой круг сверстники. Всё это дано в черно-белой гамме. Там совершенно нечего любить — вроде бы хотят внушить авторы. И до самой последней сцены кажется, что они действительно так думают.

Если говорить о знаменитом «невозвращенчестве» Нуреева, то в нем почти нет политики. На удивление. Никаких ужасов советской системы «Рудик» на себе не испытывает. Наоборот — перед ним, «башкирской деревенщиной», открыты все двери. Его даже принимают в Вагановское училище переростком, в порядке исключения. Единственное, чего требует от него государство — отдать долг своей малой родине и отслужить какое-то время в уфимском театре. Следует очередная истерика, при виде которой чиновница из Министерства культуры, немолодая и некрасивая, но вовсе не похожая на чудовище тетка, в конце концов, с искренними болью и недоумением вопрошает: «Да что же вы за человек-то такой?!» Но распределения домой, в провинцию, удалось избежать благодаря протекции стареющей примы — так Нуреев предает свою родину в первый раз, невинно и незаметно и пока что лишь малую. Впрочем, его настоящая родина — это транспорт, движущийся из пункта А в пункт Б в некоем смутном межмирье, о чем герой постоянно себе напоминает, то покупая игрушечный поезд, то любуясь картиной «Плот «Медузы» — довольно болезненный объект для любования, надо сказать…

Второе предательство тоже не за горами и тоже происходит не в результате каких-то зверств режима. Спецслужбистский куратор гастролирующей труппы зловещ лишь в той степени, в какой сотрудники всех спецучреждений мира не напоминают белых и пушистых котиков. Он долго терпит одинокие партизанские вылазки Нуреева, но однажды терпению приходит конец. Надо сказать, что тут режиссёр не выдерживает в целом честного и беспристрастного стиля и скатывается в живописание некрасивых (и глуповатых) телодвижений системы, пытающейся заглотить свою непослушную единицу, и метаний этой единицы в поисках выхода. Жанр боевика вторгается в повествование грубо и неуместно, но из песни слова не выкинешь. Да и надо же дать возможность обитателям «свободного мира» насладиться унижением человека из кошмарного Кэй-Джи-Би и попереживать за «выбравшего свободу».

Моменту этого выбора недостает внутреннего драматизма. Оно и понятно, ведь исход вдвойне известен. Просьба о политическом убежище — исторический факт. Исход предрешен и всей логикой препарированного перед нами характера. Но тут авторы решительно переводят взгляд со «звезды» на других людей. На мать с огромными запавшими глазами, робко ведущую весь свой «выводок» в оперный зал. На нее же, отводящую одержимого танцем сына в хореографический ансамбль и с нежностью смотрящую на него. На немолодую преподавательницу, обучающую мальчика какому-то народному танцу. И тут мы понимаем, от чего и от кого отворачивается гений. Понимаем, что родиться человек может хоть в поезде, хоть на плоту в океане, но есть место, где он вырос и есть люди, которые его растили. Что родина — это не место, а люди. Заодно и понимаем, что если бы все артисты брезгливо отказывались играть в провинциальных театрах, мальчик из многодетной семьи никогда не испытал бы благословения искусством. В самом конце, уже после того как мы видим счастливого, наслаждающегося долгожданной «свободой» космополита, нас вновь возвращают в скромный черно-белый зал к маленькому мальчику и его учительнице. К истоку, позабытому рекой. Но не превращается ли река, забывшая, откуда и куда она течет, в болото? Не начинает ли неизбежно гнить?

Вполне возможно, кто-то, смотрящий фильм другими глазами, увидит совсем иное — тот самый «танец к свободе», обещанный слоганом, — и будут полностью сочувствовать то ли герою, то ли антигерою. Что ж, на то и талантливое произведение, чтобы допускать разные трактовки. К чести Рэйфа Файнса, он создал в своем фильме достаточное пространство для зрительских мыслей и чувств.