Переписка И.С. Аксакова с Н.С. Соханской была оценена как ценнейший источник по истории позднего славянофильства еще в момент первой публикации, в 1897 году в журнале «Русское Обозрение», и с тех пор неизменно привлекалась как источник сведений и оценок в работах, посвященных самым разным аспектам славянофильства — от истории эстетических представлений и литературной критики вплоть до истории журналистики или истории политических идей. Настоящее издание, являющееся первым книжным и первым академическим изданием этой переписки — с восстановленными купюрами (в журнальной публикации были опущены как фрагменты, имеющие личный характер, так и целый ряд острых политических отзывов), с помещением ряда писем, не включенных в издание 1897 г. (в первую очередь — трех из четырех писем К.С. Аксакова к Соханской, относящихся к тому времени, когда он подменял своего брата Ивана в редакционной работе, на время заграничного путешествия последнего) и с подробнейшим комментарием.

Если аксаковское семейство известно довольно хорошо, то фигура Соханской (печатавшейся под псевдонимом «Кохановская») остается относительно малоизвестной за пределами круга специалистов — и при этом довольно примечательной с точки зрения, по крайней мере, истории литературной карьеры.

Прежде всего следует остановиться на том, что вызвало столь пристальное и едва ли не восторженное отношение к творчеству Кохановской со стороны славянофилов, на произведения которой в конце 1850-х — 1860 гг. отозвались и Константин Аксаков, и Хомяков, и Гиляров-Платонов. Ответ на этот вопрос содержится уже в первом письме Ивана Аксакова к Соханской, отправленному 31 декабря 1858 года из Москвы:

«Повесть Ваша, конечно, пользуется всеобщим успехом: Русский Вестник хвалит ее со стороны чисто художественной, другие — со стороны психологической, но никто — в этом смею Вас уверить — не оценил ее так высоко, как мы. Ваша повесть — дохнула свежим, здоровым дыханием цельной русской жизни. В ней впервые является такое свободное положительное отношение к русской жизни, в противоположность отрицательному или искусственно-положительному, фальшивому, как например у Григоровича. — «Семейная Хроника» и «После обеда в гостях» начинают собой новую эпоху в литературе. Кстати: автор «Семейной Хроники» — мой отец, С.Т. Аксаков, поручил мне передать Вам свою глубокую благодарность за наслаждение, доставленное ему Вашею повестью» (стр. 29).

И, по прочтении следующей повести Кохановской в «Русском Вестнике» («Из провинциальной галереи портретов»), развивая сказанное в первое раз — и ставя последние произведения собеседницы выше поздней прозы отца: «Я вижу в Вас зарю нового отношения искусства к жизни, Вы — первый русский художник, ставший не в отрицательное, а в положительное отношение к русской жизни. Потребность такого отношения мучительно, но бессильно сознавалась до сих пор нашими великими художниками. Гоголь умер под бременем задачи, да и не там искал ее разрешения, где следовало. <…> В Семейной Хронике моего отца в первый раз послышалось что-то уже более свободное, более положительное, и наконец являетесь Вы» (стр. 33 — 34, письмо от 7 апреля 1859 г., Москва).

При всей восторженности этой реакции — необходимо отметить, что литературный успех Кохановской был не быстрым: публиковалась она уже с конца 1840-х годов, но ее произведения на протяжении десятилетия не привлекали сколько-нибудь большого интереса. Более того, уже спустя несколько лет, к середине 1860-х, ее популярность сходит на нет (и в «Дыме» Тургенев будет использовать отсылку к произведениям Кохановской и как идеологический маркер, и как признак времени, к которому относится основное повествование).

Меняются со временем оценки и самого Аксакова — надежды, первоначально возлагавшиеся на Кохановскую, не оправдались, что, впрочем, не привело к отказу от признания большого литературного значения ее прозы — еще и в поздние годы, в начале 1880-х, в глазах Аксакова Кохановская будет высоким художественным явлением, совпадая во многом со славянофильским идеалом как содержательно, так и эстетически. В конце 1864 г., объясняя свой отказ публиковать на страницах «Дня» роман приятельницы Соханской, Елены Ивановны Вельтман, Аксаков писал:

«<…> для меня нет расчета делать такой расход на помещение романа, который не приобретет мне ни одного подписчика и который не есть высокое произведение искусства. Когда я печатаю Ваши повести — тут иное дело. Я обогащаю литературу, я возвышаю значение газеты, и этого для меня довольно, хотя бы толпа и не понимала высокого достоинства Вашего произведения. Для помещения Вашей повести я готов дойти до крайних пределов возможностей» (стр. 244, письмо от 30 ноября 1864 г., Москва).

В некрологе Соханской, умершей 3 декабря 1884 г., Аксаков подведет итог: «Нельзя сказать, чтобы талант Кохановской был разнообразен. Нам казалось даже порой, что едва ли не слишком крупно было ее дарование для той мелкой старосветской среды, где ей суждено было прожить чуть не от колыбели и черпать для себя содержание. <…> Но достоинство сочинений Кохановской не преходяще. Внутренняя сила их возьмет свое и устареть не может. Ее будут снова читать, когда многих из читаемых теперь — забудут!..» (стр. 356).

Как уже говорилось выше, переписка Аксаковых с Соханской дает, в числе прочего, большой и любопытный материал для социологии литературы — славянофильский круг стремится привлечь Соханскую не просто на свою сторону, но и сделать «своей», первоначально приветствуя горячими публичными отзывами, а в дальнейшем прилагая большие усилия, чтобы ввести ее в число собственно славянофильских авторов. При этом Иван Аксаков демонстрирует редкое для него самообладание — сталкиваясь с нетерпимостью писательницы к критике, он, не отказываясь от критических суждений, многочисленные ее реплики в письмах, каждая из которых сама по себе была бы достаточным основанием для разрыва отношений — смягчает, предлагает интерпретации, делающие возможным дальнейшее обсуждение — или предлагает забыть и пройти мимо.

Однако гораздо более любопытна и сложна позиция самой Соханской. Прежде всего (и это вызывает у Аксакова вполне предсказуемое неодобрение, в замечаниях о болезненном стремлении сохранить самостоятельность) она стремится к разнообразию мест публикации — от «Русского Вестника» до «Русского Слова» и «Отечественных Записок», тем самым стараясь не приписываться ни к одной из литературных партий. Вместе с тем в противоречие с этим вступают два другие, связанные между собой фактора:

— во-первых, ее географическая отъединенность, жизнь на хуторе Макаровка Изюмского уезда Харьковской губернии — ее положение провинциала, слабая включенность в текущую, повседневную журнальную жизнь (до 1862 года она никогда не покидала пределов губернии)

— и, во-вторых, вытекающая из этого необходимость в патронировании со стороны кого-либо, находящегося в одном из культурных центров. Собственно, в этом отношении ее биография довольно легко разделяется на три этапа — с 1847 и до конца 1850-х она оказывается под патронажем П.А. Плетнева, весьма скептически отнесшегося к ее первым произведениям, но вдохновленного автобиографическим повествованием, ставшим ответом на его просьбу к Соханской рассказать о себе [4]; успех, приходящий в конце 1850-х, позволяет — в силу интереса различных редакций и появившейся вследствие этого свободы маневра — ослабить отношения патронажа — однако уже с первых лет 1860-х годов падающая популярность постепенно привязывает Соханскую к аксаковскому кругу. В нем она пытается в свою очередь выступить патроном для других авторов — предлагая Аксакову для газеты тексты некой г-жи Витаевич (обширное повествование «Вчера на Бугорках или рассказ моей няни о старине», стр. 208 — 209, 211), г-жи Вельтман (см. стр. 244), однако все эти попытки остались неудачны. Осложняются ее отношения с Аксаковым не только сложностью характеров — но и коммерческими неурядицами: Аксаков, взявшийся издавать на свой счет повести Кохановской (вышедшие в начале 1863 г. в 2-х томах), в результате не только издал их полиграфически не так, как хотелось бы автору (желавшей видеть два тома отпечатанными во французском формате), но и само издание не принесло ожидаемых выгод, на пару лет став для собеседников существенным источником взаимного охлаждения.

Разумеется, эти отношения далеко не только прагматичны — их прагматика основывается и/или подпитывается страстями, долгом, привязанностью и т.д. — и, например, Соханская в 1866 г., соглашаясь на свое участие в «Москве», выговаривает себе особую, более чем в три раза превышающую обычную, гонорарную ставку за корреспонденции (стр. 274 — 275, письма И.С. Аксакова к Соханской от 18 октября и 6 декабря 1866 г.), в итоге превышающую плату за передовые статьи — а в 1883 году с негодованием откажется от предложения знаменитого петербургского книгоиздателя и книготорговца Вольфа переиздать ее сочинения в составе 150-томной библиотеки русских писателей, сообщая в письме к племяннице от 23 марта 1883 г.:

«Книгопродавец Вольф предлагал за 3.000 экземпляров, в 20 компактных печатных листов, автору СТО рублей! Да я еще должна бы была ехать в Харьков, снять карточку!.. А что касается до моего сеяния, то, 20 лет тому назад, в 2.000 экземплярах были напечатаны «Повести Кохановской», и они настолько ненужным хламом лежали в харьковском книжном магазине Скалона, что вследствие его банкротства наконец были проданы на пуд в табачные лавочки… Очень успешный посев, не правда ли?» (стр. 555, прим. 11 к письму № 163).

Соханская, видимо, не замечала противоречия между сочтенными ею возмутительными условиями Вольфа — и ситуацией с ее произведениями на книжном рынке. Аксаков, со своей стороны, не пытаясь переубеждать собеседницу, мягко подталкивал ее к возможным действиям по оживлению литературной репутации [5], уговаривая поместить, если есть, какую-нибудь повесть, «конечно, за гонорар приличный» в издаваемой им газете (стр. 351, письмо от 17 марта 1883 г.) — сама же она избирала гораздо более распространенную стратегию, полагая нынешнее положение дел следствием собственной добродетели (и одновременно фиксируя свою оформившуюся в 1860-е и приведшую, наряду с прочими обстоятельствами, к выпадению с литературного рынка, включенность в славянофильскую группу авторов):

«<…> где же был мой литературный огород, после того, как «День», «Москва», «Москвич» — все было стерто с лица Русской Земли, и на все, в чем отражалась наша родная мысль и в чем светились народные жизненные идеалы, — на все была наложена печать несломимого молчания. Припомните то, обуявшее нашу писательность, площадное гаерство, вой насмешек, ругательств… <…> И Вы хотели бы, чтобы я, очертя голову, так и ринулась в этот омут? Никогда! Если Вы признаете за мною немного сдержанного хохлацкого ума, то ведь Вы знаете первый признак человека умного — знать: когда и что можно сказать, и время промолчать» (стр. 352, письмо от 1 апреля 1883 г., Макаровка).

Литературными отношениями определялись в первую очередь и ее контакты с Аксаковыми — близость их была существенно ограничена, несмотря на то, что сам Иван Сергеевич Аксаков и Анна Федоровна Тютчева (с 1866 г. ставшая женой Аксакова) привычно выстраивали отношения как дружеские — известное товарищество сохранялось вплоть до самой смерти Соханской, но в переписке заметно и изменение отношения с ее стороны, после почти полного прекращения переписки в конце 1860-х — 70-х гг. — возвращение с новым тоном в 1879 г., когда Аксаков в ее глазах явно перемещается на гораздо более высокую, чем ранее ступень, в свете событий 1876 — 1878 гг. и приобретенной европейской известности. Там, где в 60-е годы она пишет скорее «сверху вниз», в положении автора, в котором заинтересован редактор — и в ощущении собственной значимости, в конце 1870-х — начале 1880-х тон принципиально меняется — и, что гораздо существеннее, меняется оптика — теперь у Соханской нет презумпции заинтересованности в ней (и вытекающей отсюда свободы реакций) и возникает потребность заинтересовать собеседника, постоянно побуждая к оговоркам о незначащем, провинциальным извинениям и т.п. Впрочем, эта перемена интонации — односторонняя, Аксаковы на протяжении всех этих лет демонстрируют, после первых лет неопределенности, неизменность тона — в чем можно увидеть и проявление личных качеств, и положения — другое дело, что связи прямой здесь нет, ведь положение обуславливает благоприятные или неблагоприятные условия для формирования того или иного склада и типа поведения, затем способного преодолевать меняющиеся обстоятельства и сохранять себя в них.