Мемуарная книга Веры Павловны Зилоти (1866 — 1940), урожденной Третьяковой, хорошо известна всем интересующимся историей русской живописи и музыки XIX столетия и историей собирательства. Первым изданием она вышла еще в 1954 г. в Нью-Йорке, в «Издательстве имени Чехова» — а в 90-е дважды издавалась в России. И тем не менее новое издание существенно отличается и от американского (и его републикации в начале 90-х), и от научного издания, предпринятого сотрудниками Третьяковской галереи (далее — ГТГ) в 1998 г. Все предшествующие издания воспроизводили текст издания 1954 г., подвергнувшийся довольно заметной редакторской обработке и сокращениям — в отличие от них, нынешняя публикация сделана на основании (1) обнаруженной машинописи полного текста рукописи с пометками Кириены Зилоти, дочери автора, которой и посвящена книга — Кириена готовила текст к печати в первом издании, и (2) неполной черновой рукописи Веры Зилоти. Основой для комментариев в новом издании послужили комментарии издания 1998 г., существенно расширенные и уточненные, в том числе в области истории русской музыкальной культуры — а иллюстративный материал, сопровождающий теперь текст, имеет самостоятельную ценность, воспроизводя массу малоизвестных фотографий, в первую очередь из собрания ГТГ, а также, помимо хрестоматийных, некоторые из редко републикуемых живописных и графических работ (полный список иллюстраций дан на стр. 516 — 521).

Н.Н.Ге. Голгофа. 1893. Картина, подаренная художником П.М.Третьякову для его галереи

Лишь одно из существенных отличий машинописи от текста первой публикации оказалось сознательно отвергнуто при переиздании — мемуаристка озаглавила свой текст «В Толмачах», по имени прихода, к которому принадлежали Третьяковы и по обыденному обозначению адреса их дома («дом Третьякова в Толмачах», в отличие от, например, дома младшего брата Павла Михайловича, Сергея, что был на Пречистенке): редакторы закономерно пришли к выводу, что давно ставший привычным заголовок удобен еще и тем, что обращен к читателям, выходящим за пределы семейного круга — тем, кому первоначально был адресован текст Веры Павловны.

Многие, читавшие воспоминания Веры Павловны, полагаю, согласятся, что это плохо написанная книга — и в то же время это одна из лучших книг о московском купечестве последней трети XIX века. «Плохо написана» она потому — и в нынешнем издании это особенно заметно, по устранении редакторских правок и сокращений нью-йорской публикации, — что написана «для своих», для близких автору людей. И речь не только и не столько о массе бытовых подробностей, сколько о бесконечном упоминании «Вер», «Наташ», «Николаев» и прочих, в которых посторонний читатель мгновенно теряется — удержать внимание за нитью повествования сложно, поскольку сам «рассказ», то есть продвижение сюжета — от описания старших родственников до выхода замуж и оставления родительского дома — постоянно теряется в разнообразных «записках», отступлениях в сторону, когда упоминание одного лица влечет за собой сжатый перечень всего его семейства с краткими характеристиками и сообщением в свою очередь о том, на ком они женились и за кого вышли замуж, что требует повествования теперь и об этих линиях родства. Автор пытается спасаться от стремительно растущей лавины уточнений, отправляя часть материала в примечания — но это мало чему помогает, поскольку текст примечаний лишь авторской волей разграничен от основного текста: перемещения многих фрагментов из «подвалов» или спуск их туда вряд ли кто заметил бы кроме специалистов. Упорядочить повествование Вера Павловна пытается через наложение на хроникальное изложение топографического принципа — рассказ о тех или иных московских семействах отнесен, например, в главы, повествующие о меняющихся подмосковных дачах, снимаемых отцом — где эти семейства оказываются соседями или гостями и потому попадают в фокус рассказчицы.

И эти же недостатки превращают книгу старшей дочери Павла Михайловича Третьякова в замечательный памятник эпохи — в ней отразился женский и купеческий взгляд, видящий и описывающий реальность через пересечение родственных, семейных, соседских связей, где каждый персонаж вводится либо через систему родства-свойства (потребность «сосчитаться»), либо через соседство, которое не автономно, но также требует подкрепления родством — в том смысле, что новый знакомый должен быть связан с кем-либо другим, уже включенным в эту систему — и круг тех, кто входит в общение как художники, музыканты и т.д. Черты времени заметны в размывании прежних ограничений — через круг художественный можно войти в первый круг, но это остается «пересечением границы», событием, требующим особенного осмысления и обоснования, т. е. чем-то «ненормальным», не являющимся «само собой разумеющимся». Сама Вера Павловна совершит такое нарушение границы, выйдя замуж за ученика Ференца Листа, Александра Зилоти, против чего будет решительно протестовать отец (и брак Веры проложит путь третьей дочери, Любови, которая выйдет первым браком за художника Николая Гриценко, а после его смерти станет женой Льва Бакста).

Воспитание в родительском доме, о котором рассказывает Вера, оказывалось построено на принципе «дилетантизма» (в исходном, старом смысле слова): отец противился, чтобы дочь участвовала в спектаклях, опасаясь, как бы она не сделалась актрисой, поощряя ее занятия музыкой, воспретил поступить в Консерваторию и когда, наконец, сдался и согласился пригласить для дочерей учителя живописи («для развития глаза», а никак не в качестве профессионального навыка), то избрал Василия Семеновича Розанова, «знаменитого учителя и плохого художника, о котором отец отзывался как о художнике, «опоганившем все присутственные места» своими портретами царей. Радовался, поддразнивая нас, что «Василий Семенович, по крайней мере», из нас «художниц не сделает» (стр. 280, прим.).

Две старших дочери Павла Третьякова — Вера и Александра — на исходе своих дней написали замечательные книги о прошлом: вторая дочь составила жизнеописание отца, старшая написала своеобразные заметки о семействе. В ее повествовании, в отличие от биографии, написанной Александрой, существенно увеличивается фигура матери — отец, сдержанно-нервный, мало делившийся с другими своими мыслями, мало открыт для дочерей (которые спустя десятилетия реконструируют его логику исходя из поступков), но обсуждает с женой — и мир родителей здесь заметно предстает отделенным, сознательно отграниченным от мира детей, независимо от возраста.

Особая прелесть и интерес воспоминаний Веры Павловны — они, в отличие от строго документированной, представляющей нечто среднее между мемуарами и монографией, книгой Александры Павловны, написаны именно «по памяти». Оттого в них много фактических неточностей и ошибок — но эти ошибки сами по себе любопытны, фиксируя то, «как запомнилось», как обсуждалось в семействе. Например, в истории «Туркестанской коллекции» Верещагина конфликт Третьякова с Д.П. Боткиным разворачивается в плоскости создания помещения, в котором эта коллекция должна быть размещена (стр. 201 — 203, 333), а не, как в действительности, в споре о сохранении коллекции в целостности или ее раздроблении. Но это же позволяет переосмыслить зафиксированные суждения Третьякова, который утверждал, например, в переписке с В.В. Стасовым, что решение о помещении соответствовало его намерениям — семейные воспоминания, смешивающие разные этапы истории «Туркестанской коллекции», сохраняют как веху болезненную реакцию Третьякова на решение Московского общества любителей художеств (МОЛХ). Подобные ценнейшие штрихи разбросаны по всему тексту воспоминаний Веры Павловны — давая доступ в частную, интимную сторону истории создания галереи Третьяковым и одновременно именно в полном своем тексте плотно включая историю художественной коллекции не только в семейный быт, но в устройство жизни купеческой Москвы.