Сила бездарности: 1837—1906
Щедрость чревата. Сколько жизней умерло в истой надежде на шанс. Сколько судеб построилось и погибло, ожидая удачи, полного собрания сочинений, внимания и любви. Почти никто не получил ожидаемого. И слои следующих поколений с придыханиями заговорили: ах, вот если б бумагу живым. Всё было б иначе. И массы литературных зомби, нетвердо шагая, наполнили культурно-историческую жизнь. От «еще одних неопознанных гениев», запущенных в жизнь их первооткрывателями, уже трудно дышать.
В такой духоте только неслыханная щедрость, проявленная нижегородскими благотворителями и краеведами более 20 лет назад, смогла спасти еще одного художественного человека. Как художник он был абсолютно бездарен. Как фотограф, наверное, был очень хорош.
Вся правда
Андрей Осипович Карелин. Творческое наследие нижегородского художника и фотографа. Нижний Новгород: Арника, 1994. Таково имя памятника. Имя создателям и издателям его — легион. Хвала легиону. Автор предисловия к книге В.А. Филиппов честно послужил памяти А.О. Карелина и рассказал все как есть:
«Его судьба художника-разночинца крайне характерна для того времени. Он был, как и В.Г. Перов, внебрачным сыном крестьянки. Подобно И.Н. Крамскому и И.Е. Репину, проявив склонность к рисованию, попал в обучение к иконописцам. Как и В.И. Сурикову, ему повезло: нашелся помещик-меценат, который отправил талантливого юношу учиться в Петербургскую Академию художеств. Уже в годы обучения в академии, которую Карелин окончил в 1864 году, он начал заниматься фотографией и увлекся ею. Вынужденный по состоянию здоровья уехать из Петербурга, Карелин сначала поселяется в Костроме, а в 1866 году переезжает в Нижний Новгород. Здесь, на Осыпной улице, он открывает свое ателье… В 1876 году он получает почетное звание фотографа Императорской академии художеств. Свыше тридцати лет он был руководителем и преподавателем вечерней школы рисунка и живописи, давал бесплатные уроки всем желающим. Он же стал организатором и распорядителем первой в истории России провинциальной художественной выставки, устроенной в Нижнем Новгороде в 1886 году местными художниками. К сожалению, это прекрасное начинание не получило в дальнейшем поддержки и продолжения. Только в 1895 году была устроена следующая выставка местных художников. Картины А.О. Карелина экспонировались и в Художественном отделе Всероссийской торгово-промышленной и художественной выставки 1896 года в Нижнем Новгороде. Карелин был активным деятелем Нижегородской губернской архивной комиссии, а также участником основанного в 1901 году Общества любителей художеств».
Далее — про «мы воздаем должную дань».
Андрей Осипович, наверное, в конце концов вплавится в бронзу и станет где-нибудь тихо и крупно близ местного кремля, зеленясь. Его в меру лебезливая биография, написанная самоотверженными краеведами, ляжет на полки городских книжных магазинов рядом с путеводителями и буклетами. Тьма спокойно обнимет его, и никто уж не пожалеет о недораскрытости его дарования, недооцененности его со стороны спесивых столичных специалистов. Всё будет раскрыто и оценено. Так в городе Муроме едва ли не шестирядная трасса в легендарное село Карачарово плавно превращается в проспект художника Куликова. И не важно уже, что Куликов был вполне приличным учеником Репина, цветом и точностью мазка иной раз побивавшим учителя: местный гений (почти что genius loci) отныне прикован к своей родине, и не видать ему передвижений вверх по художественной иерархии.
Прикованный к случайной своей родине, А.О. Карелин должен был всю среду свою извлекать из себя. Там, внутри, кроме общих ухваток иконописца и посиневшей от дисциплинированности академической живописности, была только полукрестьянская красивость и срамная народническая болезнь передвижничества. Но мучительно создававшаяся среда почти не породила продолжателей и умерла вместе с А.О. Карелиным. Рассыпавшаяся на бессистемные инициативы его просветительская деятельность выплеснулась в город, непрерывными переходами от сословия к сословию связала губернаторские представления о комильфо с лапидарными нормами нижегородского мещанства: муж должен быть строгим. В мужицкую строгость эту — обычно животную, обычно бесцельную — впечатался карелинский фотографический взгляд. Фотографируя, он придумал новые нормы и новые лица. Следов среды его нет и в помине, но взгляд поколений, прошедших сквозь его ателье, при устремлении в объектив перестал походить на бараний.
Прочитана доблестная биография А.О. Карелина, пролистан даримый всеми нижегородцами друг другу альбомчик. Добродетели нужен покой. Так, наверное, сам А.О. Карелин закрыл бы альбом свой. Но нет почему-то покоя.
Еще одна
А.О. Карелин не стыдился показывать свою живопись на организуемых им выставках: и вполне вероятно, что на выставках этих блистал, отгоняя в углы самодеятельную свиту. Художник брал реванш, нижегородский бомонд мирно аплодировал. Не стыдился он и учить рисовальному мастерству. Но беспомощность его живописи, старательными краеведами собранная вместе с фотографиями в нижегородском альбоме, чудовищна, очевидна. Порой трудно понять, что заставило мастера остановиться на стадии подмалевка, когда каждому видны слабость рисунка, автоматическое бессилие раскраски, грубейшие композиционные несоответствия. Впрочем, даже если б картинки его были доведены до «академической» кондиции, лессированы до зеркальности, покрыты олифою до иконно-рембрандтовской темноты, а самого живописца приняли в трудовую артель передвижников, не видать ему счастья. А.О. Карелин, к сожалению, был художественно бездарен. И не вступить ему даже в массовый круг второсортных, но вполне качественных передвижников, до сих пор наполняющих русские провинциальные музеи, коллекции и аукционы малоформатными картинками-баснями, картинками-очерками, просто козюлечными зарисовками. Останься он в Питере — и зачастил бы в кабаки, мыкался бы в нищете, коллегам позируя в образе спившегося служки. Не помогло бы в столице и фотодело: не для того двадцать лет ее окультуривали рыцари дагерротипа, чтоб безропотно сникнуть перед конкуренцией крестьянского дарования. Не судьба.
И ведь ясно, чего не хватало в художестве А.О. Карелину: сердца. Будто не сочувствовал он народной доле, не вспоминал помещика-мецената. Стоило взяться ему за кисть, как выветривалась из головы вся народническая идейность. Сквозь непреодолимую его неумелость проступала фантастической густоты классически-романтическая закваска: поворот лица, замутнение взора, чисто теоретический пейзаж, окружающий условную фигуру условной добродетели. Старательное, почти инстинктивное следование А.О. Карелина архаическим прописям было настолько несовременным и бескорыстным, что иногда в его ископаемой ретроградности мелькал редкостный для России третьей четверти прошлого века призрак нового романтизма. Вернее, консерватизм художника оказывался столь радикальным, что мог сойти за утонченный маньеризм, присматривающийся к каноническим деталям столь пристально, что они, гипертрофированные, становились самоцелью, своего рода знаком эзотерической посвященности. В этом чувствовался декаданс и предвиделся символизм. Тщась повторить Вермеера с Гейнсборо, А.О. Карелин мелочью, тенью, краешком и самой своей рахитической неумелостью вдруг походил на прерафаэлитов с Пюви де Шаванном. Но лишь вдруг и лишь тенью.
Одним словом, живописец А.О. Карелин был дилетант. Что и служило главной причиной его разнообразного подвижничества на нижегородских просторах. Ведь дилетант более всего нуждался в воспроизведении среды ученичества, повторении, исключающем какой бы то ни было риск художественных перемен. И навязывал городским просвещенцам свою старорежимную волю, украшал разночински-купеческий быт гипсовыми венерами и усаживал местных девиц за тоскливое рисование гипсов. Академисты из них не вырастали, но и все эти, знаете ли, художественные поиски вымирали в них, не проклевываясь.
Будь всё только так, памятник А.О. Карелину стоял бы в Нижнем Новгороде уже в 1907 году, в 1927-м переплавленный вместе с колоколами.
Попираемый подраставшей советской невнятицей, местный культ А.О. Карелина, реабилитированный в очередную оттепель, в наступившую гниль был бы убит и унижен очередным авангардом. Но обелисков не появилось. И книга не в силах утишить его неприкаянность.
Остальное
А.О. Карелин должен был покинуть фотографический и передвижнический Петербург — и в нижегородском уединении, не затаптываемый ежечасно конкуренцией сильных и талантливых, соединил два своих увлечения. И победил. Победил ли он как беспримерный фотограф, легко вносящий в свое ремесло все технологические новшества, — с точки зрения чистых художеств неизвестно.
Несомненно лишь, что А.О. Карелин обратил против своих даровитых коллег-живописцев всю страшную силу идеологически ангажированной фотографии. Всем изводам русского реализма XIX века он ответил уничтожающим, как пулеметный огонь колонизаторов по зулусам, реализмом фотокарточек. Никакой передвижнический гений, решившийся демократизировать живопись и забить своими олеографиями меблированные комнаты, не смог бы демократизировать ее более, чем неограниченные тиражи, производимые карелинским ателье. И даже академист, истребляющий творческую гордость А.О. Карелина точностью своего рисунка и глаза, не был точнее объектива. От фотографа, с помощью своего аппарата преодолевшего печальную разницу в сугубо рисовальном мастерстве, требовалось лишь принять те внешние, идейно-эстетические правила живописцев, что, собственно, и составляли всю их программу.
И А.О. Карелин с педантической последовательностью принялся выстраивать и тиражировать бесчисленные жанровые сценки из жизни трудящихся, костюмные постановки и пейзажи, из которых без труда вычитывалась и некая социальная мораль, и лирическая «всюду жизнь», и простонародная духовность. В отличие от столичных живописующих коллег, он уже не мучился олифным потемнением всякой картинки, сквозь которое идеология приобретала заведомо ночной и кошмарный оттенок: его передвижничество было фотографически ясно. И, может быть, именно в этой изобразительной ясности вся шестидесятническая революционно-демократическая наивность и манерность слишком резко бросалась в глаза. И слишком доступным оказывалось подражание великим голландцам: надо было просто поставить модель у окна, чтобы сам свет выстроил комнатные объемы, — и заткнуть за пояс самого Вермеера Дельфтского: десять, двадцать задумчивых тел у неизменного окна слева. Или — зафиксировать группы в открывающихся слева же анфиладах. Просто «Не ждали» в ста экземплярах. Репин, Крамской, Мясоедов. Целые серии фотографий. Никаких художнических проблем.
Пробуя таким образом штамп за штампом, А.О. Карелин воспарил. Единственное, что могло угнетать его в исподвольном соревновании с чистым художеством, так это цвет. (И друг его И.И. Шишкин, призванный к расцвечиванию нижегородских видов, с видимым удовольствием умывал копииста ярким закатным небом и тяжелой своей зеленью.) Ощущение силы своего фотографического тиражирования и техническая невозможность цвета и сделали из А.О. Карелина человека, необъяснимо чуткого к стилевым новациям, к самым мелким, еще не проклюнувшимся переменам, за которыми угадывался глобальный сдвиг вкуса. Пока Серов с Коровиным были мальчишками, а модернисты и декоративисты начала века едва родились, «светописец» уже упрощал на своих фотографиях задний план и детали, вел свет по телам так, словно это были пастозные краски и широкие мазки a la Цорн, вскружившие головы многим порубежным гениям. Чуткий к древнерусским и сказочным веяниям, стилизовал, но не археологически-театрализованно, как учил какой-нибудь Стасов, а узко эстетически, васнецовски, пред-билибински. И одновременно — словно с лупой присматривался к фактурам тканей, строил контур и кое-где замыливал слишком острые углы.
С медицинской внимательной жесткостью проследив пунктир русского реализма, в своих фотографиях А.О. Карелин также скупо и верно вступал в русский модерн. И кабы не умер, столь же спокойно и естественно впитал бы наиболее выигрышные ходы кубофутуризма, оставив за кадром все его бреды и морды. Пописывая на досуге свои парсунно-бездарные картинки.
Бог мой, какой невменяемой, ничем умственно, словесно и живописно не выраженной гениальностью должен был обладать этот провинциальный фотограф, чтобы, вряд ли даже следя за журналами и выставками, кроме Передвижных, улавливать то, что даже в столицах едва ли банализировалось. Некая знаменитость из числа тех, кого А.О. Карелин так чтил, залезши под пыльный плед фотоаппарата, плевалась: зачем столько мук, если легче присесть к мольберту и нарисовать (как поэтический гений в старом кино, присев на уголок табуретки, без помарки лупил: «Я памятник себе воздвиг…»), нарисовать одним росчерком итальянского карандаша стан и локон. Как Серов — Карсавину. Легко им, знаменитостям: из них само фонтанирует то, что, может быть, станет жизнью. Каково же нашему брату. Только физика, только механика под пыльными пледами позволяет нам высмотреть жизнь в тщательно выправленный окуляр. А нашему герою А.О. Карелину — вслепую вычислить, где, как и в каком направлении выстрелит чей-то творческий фонтан.
Мы, может быть, лучше гениев знаем, какой была жизнь и в каком тайном уклоне сердца саднит ее новая возможность.