Кого мы победили в 45-ом? Не вырванные корни фашизма

Главным вопросом, оставшимся нам после Великой Отечественной войны, является: «Кого же мы победили?». Для излечения заболевания нужно бороться не с симптомами, а с вызывающими его причинами — а они-то и остаются самой нераскрытой темой фашизма. В то же время, осужденные нацистские кадры оказались крайне востребованы на Западе, где им зачастую отдавали ключевые позиции: Гелен стал генералом, офицер СС Диккопф — главой Интерпола, создатель отравляющих газов Амброз осел в близком президенту химическом концерне, правая рука Гитлера Скорцени работал в спецслужбах… Теперь мы видим, как фашизм приветствуется на Украине и в Прибалтике. Так с кем мы воевали?

Западные интеллекты ответили на этот вопрос просто (на первый взгляд): в центре Европы произошло массовое умопомешательство, харизматики-популисты пришли к власти и повели не слишком-то понимающих что к чему людей на бойню. К этой формуле сразу встает множество вопросов: поскольку «массовый психоз» затронул отнюдь не центр Европы, а весь Запад (от США — и до восточно-европейских стран), то можно ли назвать его случайным? Или это — закономерный итог развития западной цивилизации? А на деле даже чего-то большего — ведь фашизировалась еще и Япония, правда, тоже уже вступившая на капиталистический путь.

И это — не единственная подтасовка фактов, проводимая иностранными «мыслителями». Разве народ привел к власти Гитлера? Не был ли нацистский лидер введен в правительство буржуазной и аристократической элитой Германии через подкуп президента Гинденбурга? Что вообще происходило в это время с элитой, бюрократией, системой управления — их убили, заменили, или все-таки в подавляющем большинстве оставили до самого конца? Хорошо, народ действительно многого из происходящего не понимал. Но, значит, им манипулировали. Каким образом, опираясь на какую реальную проблему (а ведь «психоз» в политике можно устроить только на настоящей общественной проблеме)? И где в это время были не только «левые» партии, но и правящие — буржуазные?

В общем, всякая попытка возложить ответственность за фашизм на народ, даже из лучших побуждений, — есть стремление уйти от обсуждения вопроса о превращениях капиталистической элиты. А ведь именно союз буржуазии с аристократией являлся зачинателем фашистских и нацистских движений и партий во всех странах. «Клубы господ», «Антибольшевистские лиги», правые теоретики элит, философы и сектанты, перехватывающие управление низовыми структурами — все это было частью огромной системы, создаваемой не психопатами вроде Гитлера, а холодными и расчетливыми представителями правящего класса.

Поэтому гораздо убедительнее звучит тезис Сталина: «Опыт истории говорит, что Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается». Однако и здесь не ясно: если нацисты — это и не народ, и даже не государство, — то что же они такое?

Ответ на этот вопрос можно искать в XIX веке, в работах представителей правой «социологии власти» — Лебона, Сореля, Михельса, Парето, Моска и других. Тогда правящий класс действительно встал перед вызовом марксизма: рабочих нужно не только подавлять, но и развивать; рано или поздно осознавший свои интересы народ потребует власти в свои руки. Не случайно фашистские партии всегда «затачивались» власть имущими против коммунизма и социализма. Однако корни этой идеи уходят еще дальше вглубь веков.

Как ни странно, но одна из ярчайших полемик с фашизмом развернулась еще во второй половине XVIII века. Центром ее стали два немецких гения, бывшие лучшими друзьями и злейшими врагами — Иоганн Гете и Фридрих Шиллер. Первый (конечно, в определенной интерпретации) стал настоящей иконой для нацизма, особенно для идеологов вроде Розенберга или Геббельса. Его Фауст, ищущий источник естественной силы (дух природы или мистическую женственность, Елену), последовательно отбрасывает христианскую, классически-немецкую и даже античную культуру. Используя беса Мефистофеля, он пробивается к совсем древним и специфическим культам (реально существовавшим), вроде догреческих Великих Матерей. Жена Шиллера, Шарлотта, потому критиковала Гете за то, что тот «оперся на пустоту», то есть на определенное «злое» начало. Фауст грешит, играет с жизнью, — но душу его от адского наказания спасает «вечная женственность», которую и искал средневековый маг.

Шиллер сложно относится к этим построениям Гете, однако нас интересует не их непосредственный спор, а, казалось бы, никак не соотносящаяся с темой поэма «Дон Карлос». В ней описывается политический конфликт XVI века: старый король сталкивается с республиканским восстанием, в котором принимает участие его сын. Однако предлагаемая им схема описывает иную, не мистически-религиозную сторону фашизма (как у Гете), а его собственно политическую подоплеку. Сюжет «Дона Карлоса» станет пророческим, и будет предметом пристального внимания таких гениев будущего, как Достоевский.

Новизна и вечность

Король Филипп II — настоящая «машина господства», само воплощение интересов элиты. В жертву укреплению и усилению власти было отдано все, даже его человечность. Конечная цель — сделать правление элиты и рода Филиппа вечным, незыблемым, чтобы никто и никогда не мог на него посягнуть. Его сын вспоминает:

…Что делать,

Когда уже в груди ребенка рабство

Зерно любви беспощадно раздавило?

Шесть лет мне было, как впервые грозный

Моим глазам испуганным явился.

То было утром, как в один присест

Он подписал пять смертных приговоров,

A после… я его и видел только,

Когда за шалость штраф мне объявляли.

Однако на этом пути возникает «неожиданное» препятствие: История и сопутствующая ей новизна. Нидерландские владения Филиппа восстают и требуют установления новой системы — республики, где власть перейдет в руки народа. А самое худшее — что этим настроениям подвержен сам наследник престола, Дон Карлос. Незыблемость господства, которой посвятил свою жизнь Филипп, оказывается под угрозой.

Однако не только это волнует короля. На самом деле, человеческое в нем убито не до конца. Он страдает от того, что окружающая его элита теряет человеческий облик, становится холодной и безжалостной. В жертву власти она готова принести и любовь, и даже саму жизнь, историю, если они потребуют смены режима:

Король! король!

Все лишь король! Иного нет ответа,

Как только этот звук пустой. О камни

Я ударяю, я хочу воды,

Воды, чтоб пламя утолить в груди,

A мне дают — клокочущее злато…

И что вам жизнь? Нет, крови королевской

Я не отдам безумному в добычу,

Кто потерял надежду, кто лишь хочет

Ничтожность бытия отдать со славой…

Наследник престола, Дон Карлос, является прямой противоположностью королевскому двору. Он — проводник новизны, гуманизма, любви к ближнему. Этим-то его и попрекает элита:

Он мыслит! ум его воспламенен

Опасною и странною химерой.

Он уважает человека. Герцог,

Годится ль он нам в короли?..

Я сомневаюсь. Он свободу любит,

Он к рабству не привык, которым рабство

Купить он может только. На испанский

Престол едва ли он годится. Этот

Гигантский дух все путы разорвет,

Все наши планы. Тщетно думал

Я сладострастной негой усыпить

Его надменный дух: он победил…

Карлос мечтает открыть окно в новую эпоху, установить «рай на земле». Но чтобы начать движение в ту сторону, нужно свергнуть старую власть, способную удержаться только за счет подавления человека, развития и всяческой новизны. Маркиз де Поза, друг Карлоса, противопоставляет это устремление системе господства и манипуляции, созданной королем:

То счастье ль, полно? То ли это счастье,

Какого чистая моя любовь

Желала б людям? Перед этим счастьем

На вас корона б задрожала. Нет!

Другое счастье создали вы ловко

И щедро им дарите вы людей,

Чтоб усыплять в них вредные порывы.

Вы истину чеканите в медалях,

Но истину безвредную для вас,

И все другие вам опасны. Мне же,

Мне нужно не того, что вам полезно.

И мне ль с моей любовью к человеку

Орудьем быть его уничтоженья?

Он счастлив будет ли — не смея мыслить?

Король сомневается. Он оправдывает установление вечного своего господства тем, что простой человек — плох, его нужно держать в рамках, иначе настанет анархия и разруха. Более того, люди не хотят брать на себя ответственность за свою судьбу: им нужен покой и мещанское счастье. Иными словами — добрый правитель, думающий и решающий за них.

…Но поглядите на мою Испанью.

Здесь все живут в безоблачном покое —

И тот покой даю я Нидерландам.

Маркиз противопоставляет этой «стабильной системе», держащейся на несвободе, несамостоятельности и жестокости, идею прогресса и любви к человечеству. Шиллер говорит о весне, то есть возрождении и благом преображении человека и мира. А также о колесе истории, к которому потом адресовался Георгий Димитров на знаменитом судебном процессе, устроенном нацистами против коммунистов.

Покой кладбища. Как? И вы дерзнете

Окончить то, что начали? Дерзнете

Остановить перерожденье мира,

Остановить всеобщую весну,

Которая весь мир помолодит.

Одни, во всей Европе, вы хотите

Рукою смертной, слабой задержать

Бег колеса мирских переворотов,

Своей рукой схватить его за спицы?

Филипп колеблется. Он понимает, что воюет не с каким-то политическим противником — а с самим прогрессом, развитием, Историей. Его клевреты — вроде герцога Альбы — уже давно забыли об этих понятиях, также как и о любви или человечности. Они хотят удержать власть в руках текущих элит, чего бы это ни стоило. И если прогресс требует, чтобы господство монархии сменилось народовластием — то нужно остановить прогресс. Что и делается под прикрытием разговоров о том, что народ желает могильного «покоя». Но за это нужно заплатить, в первую очередь, своими же человеческими качествами. В мире, лишенном развития, не останется ничего светлого и хорошего. Пойти на это могут лишь люди, лишенные всякой надежды на улучшение мира. Отсюда и берется обвинение: «И что вам жизнь?»

Вступив на этот путь, Филипп должен будет убить в себе любовь к королеве — то есть последние остатки человечности. А также казнить сына — иными словами, уничтожить будущее. В итоге же — Филипп должен отрезать себе и человечеству всякий путь к истинному счастью. Вместо этого король приближает к себе революционно настроенного Маркиза и просит:

Теперь дай человека мне, Создатель!

Ты много дал мне — только человека

Ты дай теперь мне! Ты, о Ты един!

…Слуги, мне тобой

Посланные — сам ведаешь, какие

Они мне слуги. Из-за денег только

Они мне служат. Жалкие их страсти,

Уздой смиренною, полезны мне,

Как миру грозы страшные Твои.

Мне правды надо…

И в этот момент королю является Инквизитор. Эта фигура будет привлекать особое внимание потомков Шиллера. Инквизитор — хранитель принципа господства:

Двух королей Испании я дал,

И полагал, что труд мой уж незыблем…

Для этого он возвел целую систему, большую, чем конкретный Филипп или любой элитарий из его окружения, включающую даже специфическую версию христианства. Инквизитор понимает дилемму даже лучше, чем король. И вражда его с развитием и человеком — это предельное противостояние. Диалог Инквизитора с Филиппом — ключевая часть поэмы:

Инквизитор.

Что вам в человеке?

Для вас он цифра — больше ничего…

Король.

Создашь ли ты такую веру,

Что защищала бы детоубийство?

Великий инквизитор.

Чтоб усмирить святую справедливость,

На древе Божий Сын был распят.

Король.

И эту мысль по всей Европе станешь

Ты проповедовать?..

Я согрешаю против

Природы: этот мощный голос ты

Молчать заставишь ли во мне?

Великий инквизитор.

Пред верой

Нет голоса природы.

Король.

Он мой единый сын. Кому же

Я все оставлю?

Великий инквизитор.

Лучше тленью, чем

Свободе.

Господь для Инквизитора — не любящий Бог, а жестокий господин, освящающий незыблемую систему власти и подавления человека. Человеческая природа для него — главный враг. Развитие и свобода должны быть уничтожены, а мир — предан тлению. Как Фауст, расправляющийся с жизнью как с картошкой, стремится к потусторонней «вечной женственности», — так и Инквизитор готов принести жизнь в жертву некоему (уже явно не христианскому) Богу и его мрачному замыслу. Он думает о благе лишь узкого круга «избранных» людей, элиты, ‑ и презирает плебс, отказывая ему в развитии и даже спасении.

А в каком-то смысле, Инквизитору вообще безразличен человек: он переставляет королей как фигуры на шахматной доске. Благо для него — не в потакании человеческой природе, а в следовании велениям некоей вселенской системы, враждебной жизни. В более мягкой форме, на этот парадокс указывает Макс Вебер в отношении капитализма. Его создатели — протестанты — верили, что человека и жизнь нужно принести в жертву накоплению капитала и построению капиталистической системы. Только таким образом можно «достучаться» до бесконечно далекого и безразличного к людскому счастью Бога.

Революция как грех

Наибольшей загадкой в поэме представляется тот факт, что Шиллер утверждает о наличии за спиной короля и его элиты некоего более могущественного субъекта, Инквизитора или целого ордена. Попробую высказать некое робкое предположение по этому поводу.

Нам доподлинно известно, что фашизм родился из союза двух правящих классов, господству которых угрожала История: аристократии и буржуазии. Причем если на смену буржуазной власти приходил условный пролетариат, то аристократов в свое время сместили сами буржуа. Иными словами, на первом шаге в «аутсайдеры» переводится аристократия, на втором — буржуазия. Оказавшись в одинаковых обстоятельствах, две ранее враждебные силы заключили союз и стали создавать структуры для борьбы с новой, социалистической угрозой — клубы, партии и так далее.

Маркс утверждает, что формации и правящие классы сменялись и до этого: аристократия пришла на место рабовладельцев и так далее. Может ли Шиллер намекать на то, что практика объединения «аутсайдерских» элит против нового, прогрессивного класса, уходит корнями еще дальше в древность? «Дон Карлос» написан в 1787 году, за 5 лет до французской революции.

Или же немецкий классик просто заглядывает в будущее, лишь творческим произволом перенося события в XVIII век? Все-таки даже буржуазные революции делались простым народом, идущим под социалистическими лозунгами, ‑ и только силы «реакции» приводили к власти буржуа. Буржуазия же изначально мечтала просто вступить в ряды аристократии, получить все ее привилегии, а не ставить их под вопрос. Идеальным вариантом для нее было бы сохранение феодального строя, только с включением ее в число феодалов. Поэтому она до последнего сохраняла королевскую власть и старые порядки, меняя их лишь под нажимом народа и социалистических сил, вроде Парижской коммуны и прямо выступающего против буржуазии Марата. В этом смысле конфликт аристократии и буржуа не носил принципиального характера.

В любом случае, Шиллер точно описал конфликт, приводящий правящий класс к идеям фашизма. Достоевский дополнит описанную немцем схему в конце XIX века, в романе «Братья Карамазовы». Его Великий Инквизитор возьмет в плен самого Христа, и станет доказывать ему, что человечеству нужна не свобода и развитие, а покой, мещанство и безответственность. Узкий круг элит возьмет на себя все вопросы государственного управления и даже спасения души, а народ погрузит в нескончаемое детство. Верховенский в «Бесах» продолжит: «У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно». Борьба с желанием, с гениальностью — и периодический «выпуск пара», для поддержания работы господствующей системы.

Конечно, религия Инквизитора — не христианство. Так нацисты заявляли, что «с нами Бог», в то время как их идеологи для «узких кругов» разрабатывали иные оккультные системы, основанные на определенных версиях язычества, матриархате и специфических трактовках «Фауста» Гете. Ведь Христианство, утверждающее любовь к ближнему, возможность спасения каждого, и даже воскресение во плоти (то есть ценность человеческой личности и сотворенного мира), — никак не может оправдать принесение человечества в жертву чьему-то господству.

Наши предки разбили войска фашистов и не дали им реализовать свои планы «в лоб». Однако корни этого явления не были выкорчеваны, и рано или поздно мы столкнемся с очередной попыткой разрешить те же вопросы — хоть и в немного иной форме. Мир меняется, на смену вооруженным столкновениям приходят войны информационные, культурные, экономические.

Во всяком случае, задел под это уже есть, в виде бандеровцев на Украине, власовцев в России, нацистов в Прибалтике, съездов «Чёрного Интернационала» в Европе. Проблема передела власти в мире встает все острее, нет ответа и на вопрос о том, куда должно идти человечество дальше. Поэтому в 9 мая 2017 года стоит задуматься, кого же мы победили в 1945-м. И так ли окончательна была эта, безусловно, Великая Победа?