Иван Шилов ИА REGNUM
Я достаю из широких штанин... осень

— А что, неужели в нашей жизни нет ничего другого? — оживим немного нашего критика. Почему нет? Много чего есть…

Сергей Аствацатуров. «Скунскамера»

Надо признаться: я не знаю, что сказать… Ещё сегодня утром знал. Но постепенно, размышляя над прочитанным, слоняясь умерено бездарно по залитым солнцем улицам Петербурга (где почти не видны тени великих), я всё больше растворялся в мыслях о книгах автора, словно бы в царской водке… И в самом деле моя уверенность куда-то слетела.

Человек, который пишет о других с почти таким же вниманием и любовью, как о себе, — заставляет задуматься. Ещё чуть-чуть раньше я был уверен, что это поверхностно, пропитано фанаберией, вторично — и что-то ещё. Но оказалось, что ровно это, скорее, относится к моей рецензии. Я даже подумал, что если бы я был филологом, то написал бы монографию о литературной критике «Зеркало текста» (не удивлюсь, если название уже было использовано). Но филологом я-то не стал когда-то, много лет назад уйдя из филологической аспирантуры и сочтя себя не совсем укладывающимся в этот формат.

Итак, я завидовал… У меня не было ни родословной с медальками, ни квартиры (пусть не в центре города), ни даже таких неплохих хорошо изданных книжек… Не могу сказать, что стиль письма очаровывал меня, но сам факт — того, что можно материться почти на каждой странице (а иногда дважды), подчёркивая свою интеллигентность и анархичность (а также интертекстуальность и полистилистичность на всякий случай), что можно рассказывать о путешествиях по мировым столицам интеллектуальных мод и вообще писать высоколобую белобокую белибердовую беллетристику — покорял, б… Для меня это было про то, что мне никогда не преодолеть свою провинциальность. Таким, как я, претенциозным критикам в этой книге как раз доставалось на орешки…

Конечно, правильным способом прочтения таких «автобиографических» текстов является их прочтение с подробными комментариями, оставленными другими участниками описанных событий, сад расходящихся тропок версий, версии от разведённых жен и родителей, выросших детей, студентов и друзей, которые стали врагами, научных руководителей и воспитателей в детском саду, хулиганов с остановок. Тогда возникает подлинно полифонический роман. Но прелесть подобной прозы строится как раз на мнимой уникальности авторской точки зрения, авторском мираже — это как эквилибрист в цирке жизни, стоящий и балансирующий на более чем шаткой конструкции из парочки обгрызенных карандашей, амбиций и непропитого чувства юмора, старости неподалёку и нескольких пивных баночек в придачу к визе…

В этом и есть интрига — автор, бросающий старорежимную перчатку или даже советскую варежку чуждому для художника мирозданию… Кто кого — художник или мир (предположим, мы не знаем ответ). Вот оно — тайное искусство подсматривать поверх очков через слегка прищуренные глаза. Даже к фальшивой, но столь умильной интонации внезапно проникаешься бесконечной симпатией — строго говоря, так мало хороших людей вокруг, а тут — вот тебе, пожалуйста, сколько угодно: и рассказчик, и даже его окружение оказываются сплошь положительными персонажами, с которыми хочется фотографироваться, сидеть на одних остановках, бесконечно пить кофе, травить (только анекдоты). Где-то на заднем плане, словно бы ненароком разыгрываются семейный трагедии, которые скорее угадываются, чем объявляются конферансье. В конце концов, и время тоже, эпоха перемен, пивные ларьки, мировая скорбь, розовеющий чуть-чуть закат, так сказать, в окне в Европу…

Интеллектуальный мачизм простителен. Не только обязательными фан-группами студенток. Писатель пишет, как умеет. Немного как бы даже подталкивая шары после каждого блистательного удара кием наверняка, чтобы они уж точно попали в ту лузу. И принесли очки. Если забыл интеллигент очки на столике. Сложно сказать, с чем связана эта старательность отделки. В каждом фрагменте должно быть чуть-чуть от исповеди, шуточки и трактата — смешанных в лучших традициях богемных бильярдных в половине вечера.

Новый роман — до известной степени ипостась старых. Проза вполне могла бы выйти в глянцевых журналах (там, где есть место для прозы) или войти в «лонги» и «шорты» так называемых литературных премий (что она и делала). В этом есть что-то от желания и золотую рыбку съесть, и сесть в круг избранных и неподкупных, лучше прямо в жюри… Автопортрет как жанр, увы, возможен только на фоне великих пейзажей. И в книге они даны в изобилии. От города к миру. И далее. К звёздам через тернии.

Интонация прозы во многом заимствована. Не стоит заниматься в кафе (никак не выйдем) столоверчением, чтобы увидеть призрак Довлатова, например… Однако в этой прозе всё-таки есть и чуть большая экзистенциальная драма. Что может быть трогательнее чем одиночество гения, который оказался талантом… Одной из самых пронзительных нот в этой симфонии звучит нота крайне одарённого человека, который ищет востребованности и понимания. Хотя бы у самого себя. Глубоко лирическая на каком-то слое этого чемодана контрабанда поэтического сердца… Циника, который пытается воскресить уже дурнопахнущего лирика в самом себе.

Интересной особенностью прозы, например, является относительное большое количество диалогов. Которые читаются настолько легко, что их сносит со страницы от порыва ветра при открывшейся форточке в читальном зале. Есть и более тонкие особенности: например, если упоминается человек, то часто это «друг» с именем и фамилией, какой-нибудь деятель культуры, иногда NN, иногда зашифрованный (ая) кличкой. Если университет — то всегда «один университет». В книге нет никаких особых «подлостей» про других. В худшем случае — вполне дружеская ирония. Для филолога часто слишком сложно писать слишком просто. Дадим слово рассказчику.

«Литературные лентяи, такие как вот я, избегают сочинять романы и повести. Крупные и полукрупные формы отпугивают своим женским плодоовощным изобилием, потому что они требуют долгой изнурительной пахоты.

А если я быстро устаю?

Если я не герой‑любовник?

Не садовник?

Не цветок?

И одиноко сижу в темнице собственной квартиры (ее, кстати, давно пора ремонтировать)?

Что тогда остается? Одно сплошное безденежье и зависть к более успешным коллегам по перу».

Вас ничего не смущает в этой цитате, дорогой читатель? Это немного похоже на скрытую цитату хрестоматийного Осипа Эмильевича Мандельшатама.

За радость тихую дышать и жить,

Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

Не смущает? Меня вот — не смущает. А скорее радует. И чуть-чуть огорчает. К счастью, в прозе такого уровня — каждому своё. И мы знаем, кого благодарить. Автора. Только вот какого именно… Но это уже другая история… Будем надеяться на другие романы.