Ставропольский край, 25 апреля, 2006, 12:02 — ИА Регнум. Интервью председателя Ставропольского краевого филиала Всероссийской организации "Союз инвалидов катастрофы на Чернобыльской АЭС", участника ликвидационных работ на Чернобыльской АЭС - старшего командиром вертолета МИ-8Т, летчика-инструктора 1 класса войсковой части 18007, капитана Михаила Хлынова ИА REGNUM

ИА REGNUM: Расскажите о своей работе на Чернобыльской АЭС.

На Чернобыльской АЭС мы с экипажем работали с 24 мая по 30 июля 1986 года. По прибытию из Афганистана, в феврале 1986 года, в город Цулукидзе Закавказского военного округа, я готовился в очередную командировку в одну из африканских стран. Летчиков 1-го класса не хватало, и мой экипаж обеспечивал безопасность полетов в Закавказский округ, месяцами находясь в дежурном экипаже. У меня была хорошая теоретическая и летная подготовка. Летал во всех метеоусловиях, днем и ночью при минимуме погоды. Имел допуск к посадкам на необозначенные площадки ограниченных размеров в горах с правом подбора с воздуха. Имел информацию по всей воздушной обстановке в районе округа. Так, в начале мая, с аэродрома Телави ушла группа вертолетов Ми-6, в направлении Киева. А днями позже, с аэродрома Цулукидзе, в направлении Чернигова ушла вторая группа Ми-6, под руководством командира эскадрильи подполковника Сатвалдыева.

21 мая 1986 года экипажу в составе меня, летчика-штурмана старшего лейтенанта Валерия Маряскина и бортового техника старшего лейтенанта Павла Лужинского была поставлена задача: "убыть в командировку на Украину в город Овруч". Экипаж прошел Афган, был опыт войны, и у каждого не одна сотня боевых вылетов. Все имели ордена: у меня орден "Красной Звезды", а экипаж кавалеры ордена "За службу Родине" 3-й степени. Экипаж был очень хороший. Вместе с нами был откомандирован замкомандира эскадрильи майор Грязнов, летчик-инструктор 1-го класса.

С аэродрома Миха - Цхакая на "ереванском" самолете АН-26 убыли на аэродром Овруч. Вместе с нами на борту был "ереванский придворный" экипаж командира звена, летчика-инструктора 1-го класса капитана Новикова. Тоже очень хороший летчик. В последствии он "шеф-пилот" был в подчинении генерал-лейтенанта Федорова, а я у генерал-лейтенанта Бориса Дутова.

По прилету на аэродром, нас встретил командир части 18007 подполковник Гущин Петр и начальник штаба майор Афонько. И объявил, что прибыли с исключением из списков части и новая часть, отдельная смешанная авиационная эскадрилья, сформированная на базе львовской "придворной". Обслуживать будем институт Курчатова. "В остальном - вопросов не задавать, что скажут академики, то и делайте".

Разместили нас в казарме на втором этаже. На первом этаже казармы, только с другого входа, разместили обслугу. Утром приняли борта, которые пригнали, из города Владимира. Здесь я встретил боевого однополчанина из Шинданта (Афганистан), капитана Константина Шишкова. Он сказал, что они работают по аварии на Чернобыльской АЭС. Первый вылет с генерал-лейтенантом Дутовым запомнился тем, что мне до этого с такими чинами редко приходилось работать. Подходит в очках (минимум +6) мужчина в годах. В "мабутовке", но с генеральскими погонами. Я как юный пионер отрапортовал, мол "капитан Хлынов и т.д.". А он мне так по-отечески: "Давай попроще, как звать, сынок?". Я ответил ему: "Михаил Иванович". "А меня зови Борис Федорович, ты теперь будешь моим пилотом". После этого поставил задачу: "Полетели на станцию". Ещё с вечера мы на полетных картах отметили кроки площадок подскока для работы, которые привезли с института. Это "Кубок1", "Кубок2", "Кубок3". На них я везде позже садился. Но работали с "Кубок1". Там находился руководитель полетов, техники, обслуживающей вертолеты. Остальные площадки были в основном "без дел". Их использовали в начале мая Ми-6 для загрузки. На площадке в разных местах кучами лежал свинец в виде болванок, мешочков с различной дробью, тормозные парашюты, зеленые бочки с каучуком. В эскадрильи у нас была пара МИ-8Т, пара МИ-24РР (экипаж одесский), два АН-26РР (командир майор Логно), два АН-12 (ленинградские). Вся летная нагрузка в зоне, в основном, лежала на нас. АН-12 увозили анализы радиационной разведки в Семипалатинск. Возвращаясь, они привозили пиво, которое мы с ними меняли на сгущенку. А сгущенку мы покупали в Пирках, там была лавка.

Первый облет станции меня поразил. Во-первых, такие сооружения мы облетали стороной, трассы проходили вдали, и я не видел их. А второе, чувство досады к лицам, допустившим взрыв. Сверху были видны последствия разрушения. Торчали балки, а кругом взорвавшегося здания разброшенные взрывом элементы конструкции атомной электростанции. На дне разрушения что-то багровело. На дозиметрический прибор ДП-5 смотреть было некогда, все завораживающе смотрели в глубину реактора. Всё тихо, но организм почувствовал смерть и насторожился. Внизу копошились люди и техника.

После посадки на "Кубок1", группа "академиков" уехала в Чернобыль, а мы стали ждать очередную задачу. До АЭС было километров 5. Как правило, на площадке было 3-4 экипажа. В основном "черниговские". Играли в нарды, домино и ждали вылета. По мере надобности, одни улетали на станцию или еще куда-нибудь, другие, выполнившие задание возвращались. Мы друг друга знали.

Пошла обычная рутинная работа: перевозил к месту работы академиков, вел радиационную разведку, перевозил элементы разведки. В один день я мог быть и на АЭС и на площадках и в Киеве, и в Гомеле. У академиков мы выспросили, что радиация это не так страшно. Необходимо больше остерегаться грязи и пыли. Она оседает в организме и может через время дать негатив. Но, тем не менее, все равно мы не знали полной картины последствий радиации.

ИА REGNUM: А как вы защищались от радиации?

В конце мая нам привезли на "УРАЛе" защиту. Это тонкие свинцовые листы, которые положили мы на блистера и под сиденья. Выдали накопители ("карандаши" 2-х видов). Позже выдали еще накопители в виде таблеток (японские) и на шнурке в виде трехсантиметровых металлических железок, которые мы сдавали по прилету из зоны и нам писали рентгены. Дозу реально не знали. Так как карандаши надо было сдавать ежедневно на зарядку, а это было невозможно при нашей работе. Но достаточно было сунуть накопитель во входное устройство двигателя, или положить на землю в зоне, как он показывал дозу. Впрочем, это было и так известно. Мы старались не писать дозу, так как шли разговоры, что наша эскадра останется навсегда при институте, жить будем в Киеве, а базироваться в Борисполе. А с дозой 25 не оставят. Еще были респираторы "лепестки". Дали и противогазы. Но при жаре в 30-35 градусов, тяжело. Да и радиообмен нарушался. Еще выдали синие комбезы. Возвращаясь с ЧАЭС, садились на отдельную площадку. К борту подъезжала машина, мыли борт и его отбуксировали на стоянку. Если был автобус, экипаж уезжал в баню. Она была около казармы в виде палатки, но с горячей водой, паром и березовыми вениками. Но чаще возвращались ночью, когда сил хватало только до кровати в казарме дойти. Иногда ночевали в вертолете на площадке. Так в один из дней привез группу в Брагин. Покрутившись, сел около школы или ПТУ. А тут ставят задачу: "В 6.00 утра вылет на Новую Ельню". Пришлось ночевать на борту, зарывшись в чехлы. Мы были привычные к этому с Афгана. Работать в отрыве от базы неделями. Брать на себя все функции принятия решения и за инженерных работников, и за метео, и за безопасность. Вылет "по решению командира экипажа". Как правило, после взлета, на трассовом канале связываешься с пролетающим самолетом и просишь передать на "Кубок1". Мол, такой-то, работаю по плану, взлетел, направляюсь туда-то.

Помню, в начале июня, в субботу часов в 15, поставили задачу "искать склады химимущества и забрать там какие-то приборы". Где они эти склады, толком из академиков никто не знал. Час поискав с воздуха, принял решение сесть у д. Иванково, и у коменданта спросить. Он наверняка знает. Площадки не было рядом и я сел в огород. Бабулька подсказала, где искать склады. Оказалось примерно в десяти километрах в сторону Страхолесья. Полетел туда. Точно склад. Но никого нет, а прапорщик-начальник, живет в деревне рядом. Нашли его. Загрузили и привезли эти ящики с приборами. В общем, неразбериха была. Но разбирались, и дело двигалось.

Попутно с работой в зоне, выполнял и другие работы. Так я спасал летчика-испытателя с Овруча, со смешной фамилией - майор Зайчик. У него отказал двигатель на МИГ-21 при облете, в районе Житомира. Он посадил на вынужденную посадку истребитель на поле, а под рукой оказался я. Как раз вел радиационную разведку в этом районе. По очень красивому цветущему синему льняному полю. Я никогда не видел, как цветет лен. Очень красиво, все синее.

Как потом мне рассказали, этот майор Зайчик в сентябре утонул в карьере.

Однажды произошел курьезный случай.

Так в начале июня, я привез генерала с академиками на "Кубок1". Но ночью был дождь. Мне их стало жаль по-человечески, что они будут по грязи идти. И присмотрев свободную бетонную площадку, сел на нее поближе к дороге на Чернобыль. Они уехали в штаб Чернобыля. А примерно через два часа появилась кавалькада машин. Впереди ГАИ, потом правительственная и дальше "Волги". Поняв, что они едут к вертолету, я дал команду: "Экипажу построиться у борта". Машины остановились. Из первой вышел небольшой коренастый мужчина в сером костюме, за ним худой мужчина лет 50-60, а за ними шли генералы. Я сделал шаг вперед и доложил: "Экипаж к полету готов. Командир экипажа капитан Хлынов". Он пожал мне руку и между нами состоялся диалог: "Ты меня знаешь?". "Нет". "Я председатель Совета министров УССР Ляшко, это Патон - председатель академии наук УССР (Патон тоже пожал мне руку). Это начальник КГБ, ну а эти (он махнул рукой на генералов) сопровождающие меня лица". "Ну что командир полетели?". "Полетели, а куда?". "В Киев, Жуляны". "Полетели". Борт-техник учтиво всех сопроводил в салон и закрыл дверь кабины. Я не знал, что делать. Не выполнить указание - "полетели", голова с плеч. Ведь у меня другая стоит задача. Полетишь - накажут, зачем полетел. Снимут с летной работы, разжалуют и выгонят без пенсии. Решение было одно. Председатель министров, по должности, повыше моего генерала. Попросил руководителя полетов на взлет: "Кубок1", разрешите взлет на Жуляны. На борту 001 и выше". 001- это позывной командующего. Но открытым текстом я сказать не мог. Руководитель полетов подумал и взлет разрешил. Пока раскручивался винт, я заговорил со штурманом:: "Валера, у тебя на карте аэродром Жуляны есть, ну и там что-нибудь - позывной, курс посадки, привод, частоты связи?". "Ну откуда у меня? Только самолетик на пятикилометровой карте нарисован". "Вот влипли". "Если что, это наш будет последний полет". "Тогда давай курс на Киев, а там по ходу разберемся". Проходя траверс Дымарь, на трассовом, попросил: "Дай зеленую улицу на Жуляны и подскажи привод и курс посадки". Тот меня понял, что я "залетный" и дал выход на Вышгород. "Подход" Жуляны дал команду: "Выходи на мост Патона и правым заход на посадку". Где этот мост Патона (там три моста) я не знал, но по приборам, стандартом, сведя стрелки компасов, облетая "бабу на горе", сел и зарулил на стоянку где ожидали машины. Как потом оказалось, мной все было сделано четко и грамотно. Ляшко в сопровождении меня вышел из вертолета. Пожал мне руку и сказал: "Спасибо командир. Слушай, а мы в Чернобыль вроде бы на другом вертолете прилетели. Там кресла, а здесь лавки и бочка. Вы откуда?", "Мы из Грузии прилетели", "То-то я смотрю не тот вроде вертолет".

После я возвратился на "Кубок1". Генерал Дутов встретил меня, выслушал, посмеялся и сказал: "Больше не будем садиться на правительственные пятачки, а то опять вертолет украдут". Я это рассказал потому, что граница между "спасибо" и прокурором была весьма короткая.

В один из дней поставили задачу вести радиационную разведку с посадками для взятия пробы грунта по "рыжему лесу", на подстанции и дальше, по следу выброса. Радиационная разведка ведется методом исключения ошибки, по определенной методике. Минута полета - посадка и взлет в обратном направлении. Челноком. Я задания разведки на Чернобыльскую АЭС выполнял и раньше, но этот день особо запомнился.

Вертолет посылали туда, где колесная техника не проходила, а уровень радиации настолько высок, что партизан-дозиметрист, просто не выжил бы. Это прямо за подстанцией и в сторону Полесья, чуть севернее, где стояла радиолокационная система противовоздушной обороны, но поближе к станции. Метров 200 от АЭС. Туда вывалилась часть топлива из реактора после взрыва. На борту было два полковника академика из военной части 19007. Они быстро выскакивали из кабины при посадке, брали грунт, и мы опять взлетали. Площадок как таковых не было. Порой при посадке от сосен до концов лопастей, было не больше протянутой руки. Воздушная подушка пропадала в кронах корабельных сосен и кустах. Вертолет "проваливался". Полный штиль и жара была больше 35 градусов. А в кабине, наверное, больше 45 градусов. Требовался расчет, осторожность и плавность. Иначе можно было рухнуть. Нагрузка и ответственность за безопасность, требовала от меня ювелирного пилотирования и принятия единственного правильного решения. Без права на ошибку. Я был мокрый, как мышь. Пот тек ручьем, заливал глаза и мешал при посадке. Пыль с радиоактивными элементами выброса висела в кабине. Радиация была высокая, здесь она измерялась сотнями рентген. Именно в этом месте лег "хвостик радиационного лепестка". Работали в респираторах, но без защиты. Экипаж сосредоточенно молчал. Они понимали, что мне сейчас не легко. Сделал 20 взлетов и посадок в этих условиях, при разрешенных четырех. Конечно, я знал, что нарушаю. Но в этот момент, наверное, никто не смог сделать это лучше "афганского" вертолетчика. Такие задания могут выполнять только летчики, имеющие право посадок на площадки при высоких температурах с пыльным покрытием и ограниченных размеров, когда земли не видно. Землю надо чувствовать интуитивно. Я осознано шел на риск, потому что обстановка была боевая и никто бы не стал доделывать мою работу. Отказ расценивался как трусость и малодушие. В случае фатальной промашки, грозило суровое наказание, если бы остался жив...

Я подозвал академика и сказал: "Давай подлетами, между деревьями, будем брать грунт". Но он сказал, что осталось 8 посадок. Я их сделал в прежнем порядке. Вернувшись в Овруч и оставив борт на дезактивацию, прилег отдохнуть, так как очень устал. Но через час меня вызвал особист и велел писать объяснительную: "Зачем ты интересовался у академика, как ведется радиационная разведка". Заложил. Объяснил ему, почему и он отстал. Так что особисты там не дремали. После этого у меня пропало желание давать советы и задавать вопросы. Так было и в Афгане. Попадешь под огонь противовоздушной обороны, прилетишь с дырками, "особняк" замучает допросами.

Еще случай. Водитель командира военной части 18007, перевернул УАЗ, и разбилось лобовое стекло. Командир меня попросил: "Ты там мотаешься, нигде не видел УАЗиков на могильниках". Я сказал, что есть там много всякой техники и УАЗы видел. И мы полетели за стеклом. УАЗик действительно мы быстро нашли на могильнике, замерили фон стекла - высок. И от затеи с чернобыльским стеклышком командир отказался.

Однажды заходя на посадку на "Кубок1" я увидел, что привезли большую железяку в виде 30-метровой тюбетейки. Попытки посмотреть колпак изнутри не увенчались успехом. Нас просто к нему не допускали. Как потом сказали академики, его должны были опустить в реактор взорвавшегося блока. И он бы сигнализировал обо всех процессах внутри. Для того чтобы ее туда опустить привезли летчика-испытателя (по - моему Карапетян) - он и должен был ее опустить. Но по "техническим причинам", не получилось. Вот уж чудаки, уронили колпак.

В середине июля прислали нам одесский экипаж. И буквально через дня два меня подняли срочно на разведку в район Гомеля (Новая Ельня). Там вроде бы нашли радиацию, как чернобыльскую. Уточнив метеообстановку, взяв академиков, в паре со мной майор вылетел в район работы. Видимость 5-8 км, дымка. Штиль. Шел на высоте 100 м. Вдруг резко начала ухудшаться погода. Метео соврало. Пошел дождь, потом град. Болтанка и молнии. Я понял, что попал в грозовой фронт. Глубину фронта я не знал. Прибитая дождем облачность в районе Речицы опустилась до земли. Надо было решать, вперед или назад лететь. Назад опять гроза, вверх - небезопасно (как правило, эти мощно кучевые облака высотой до 7 км бывают), вперед - неизвестность. Пара была не слетана. Но майор молодец, прижался ко мне плотнее винтом в правом пеленге. Я спросил штурмана: "Как он там держится?". "Держится". И буквально через 10 минут мы выскочили из грозы. Благополучно выполнив задание в районе работы, возвратились ночью.

Были случаи, когда радиационный туман (за счет выхолаживания), не позволял выполнить задание, заставлял уходить за облака и возвращались с заходом по системе посадки. Помню, с генералом летали к взбунтовавшимся "прибалтийским партизанам" успокаивать их. Они уже три месяца отработали по дезактивации деревень. И хотели домой. Сев на площадку увидел партизан. Обросших, пьяных бородатых мужиков в гимнастерках времен войны. Которые орали на генерала, чтобы их отпустили домой. Был у нас и генерал Варенников. Его "наши" генералы боялись.

Особый случай произошел 26 июля. В этот день я высадил часть академиков на "Кубке1" и пошел дальше на Пирки. На площадке Пирки высадив вторую часть группы вместе с генералом, взлетел на Брагин. На борту были ГлавПуровцы (сотрудники Главного политического управления). Буквально через три минуты после взлета, борт техник доложил: "Помпаж левого двигателя". Стрелка тахометра левого двигателя упала и дергалась, а температура в нем резко возросла. Высота была 50 метров. Под нами сплошной болотистый лес. По инструкции надо было выключить двигатель. Но как поведет себя правый двигатель? Ни площадки, ни высоты нет. Выбора не было. Двигатель мог взорваться. Задросселировав левый, подтянул ручное управление двигателя правого до взлетного режима и, доворотом, усмотрев пятачок с "подрывом" благополучно сел. Доложил через борт-ретранслятор, что произвел посадку на одном двигателе. После выключения, Главпуровцы убежали от вертолета как ужаленные. Осмотрев двигатель, увидели, что на коке входного устройства, повисла тряпка от солдатской штанины, перекрыв доступ воздуха в двигатель. Это на площадке Пирки, шофер генеральского "УАЗа" бросил ее. А на взлете ее подняло в воздух и засосало в двигатель.

Тем временем комары нас начали одолевать. Мы поняли, что пока соберут техническую комиссию, пока прилетят, пройдет часа 4-5 - сожрут комары. Тем более комиссия ничего нового не скажет. Прокрутив двигатель и убедившись, что он работает нормально, я взял ответственность на себя. Взлетел и пошел на Овруч. Уже пройдя траверс севернее "Кубок1", доложил, что все нормально. Руководителю полетов ничего не оставалось делать, как разрешить следовать на Овруч домой.

ИА REGNUM: Какие изменения здоровья произошли после работы на атомной станции?

Изменения в крови у нас пошли месяца через полтора. Были ощутимые изменения и раньше. Так, через неделю работ в зоне АЭС, во рту у всех появился необычный металлический привкус. Стало першить и болеть горло. Нам доктор дал таблетки с йодом и, боль прошла. Но такой металлический привкус появлялся всегда после работы в зоне. Мы не сдавали накопители уже месяц, и 21 рентген оставалось неизменным. Наш доктор эскадрильи, лейтенант двухгодичник, Постников, послал нас сдавать кровь на анализ. Он был грамотен, требователен. Окончил Ленинградскую медакадемию. Пунктуальный был до придирчивости. Поэтому мы хоть и подшучивали над ним, но относились с уважением. И что-то усмотрев в нашем здоровье, он доложил об этом командиру. Я потом сделал анализ в гражданской больнице самостоятельно. Формула крови была сильно сдвинута влево. При норме 3-4 у меня стало 24. Командир приказал нам собираться в госпиталь. Для работ в зоне мы уже не годились.

В это время пришел приказ о выплате нам четырехкратных выплат за работу в зоне. Для этого надо было на полетных листах поставить, кроме наших печатей, еще институтскую и чернобыльскую. Все это сделали.

Но опять не срослось. Начфин запил. Потом денег не было. Командир заверил нас, что их обязательно пришлют в часть, когда мы возвратимся.

За хорошую работу меня представили к званию майор. Звание я так и не получил. Денег мы тоже не получили. Попытки найти их закончились тем, что нас, якобы, на Чернобыле не было. Правда, в декабре подтвердилось, что были, и что нам начислили повышенную плату. Мне 192 рубля, штурману 160, а борттехнику 47 рублей, хотя летали все вместе. А в ведомости была сумма около трех тысяч.

Вот во что оценили опасную работу и здоровье - 47 рублей.

В начале 1987 года меня опять отправили "защитить южные границы нашей Родины в республику Афганистан".

После пяти лет постоянной, изнурительной и опасной работы в условиях войны, вибрационной нагрузки на позвоночник, у меня отнялись руки. С 1988 года я на пенсии. Изменения в крови, гиперплазия щитовидной железы, стенокардия, камни в почках. После инфаркта мне дали вторую группу инвалидности.

В 1997 году в военкомате сказали, из-за того, что у меня нет в личном деле командировочного удостоверения, значит, нигде не был. С этого времени я искал архив военной части 18007 и 31752. Наконец в 2001 году нашел архив военной части 31752, он оказался в станице Егорлыкской Ростовской области. Я приехал в эту часть, в строевом отделе подняли книгу приказов, оказалось все сохранилось, и там все было отражено. Когда я убыл на Чернобыльскую АЭС и когда прибыли оттуда. Таким образом, справедливость восстановилась. Члены моего экипажа, летчик-штурман Валерий Маряскин был родом из Челябинска, а борттехник Павел Лужинский из Минска. Об их дальнейшей судьбе мне ничего не известно.

ИА REGNUM: Какие льготы предоставляет сегодня государство пострадавшим в результате катастрофы на Чернобыльской АЭС, и пользуетесь ли вы этими льготами?

В Ставропольском крае на сегодня 4,5 тысячи пострадавших в результате катастрофы на Чернобыльской АЭС. Льготы и компенсации для них определены Законом "О социальной защите граждан подвергшихся воздействию радиации вследствие катастрофы на Чернобыльской АЭС". Причем, сумма компенсаций, к примеру, инвалиду-Чернобыльцу 3 группы составляет 1 тысячу рублей, второй группы - 2,5 тыс. рублей. Вместе с тем, одно лекарство стоит порядка 5 тысяч рублей.

Кроме того, многое изменилось после принятия Федерального закона № 122 "О замене льгот денежными компенсациями". Это хороший закон, но по "чернобыльскому" Закону нам предоставлялось право получения санаторно-курортного лечения во время определенное врачом. 122-ой Закон ставит нас в общий ряд с другими категориями льготников. Теперь, к примеру, мы можем ездить на черноморское побережье Краснодарского края только с ноября до марта. А получить путевки в другой период стало не реальным. Раньше такой проблемы не существовало - пострадавшим в Чернобыле предоставлялось столько путевок, сколько было нужно. Если врач поставил диагноз: слабые легкие, бронхит, хронические заболевания, связанные с нехваткой йода, (что часто бывает у "чернобыльцев" из-за нарушений в щитовидной железе), он направляет к морю. Там много йода. Причем, не в жаркий период, когда опасное солнце, а в сентябре - октябре, либо в конце апреля - мае. Люди пользовались этими путевками. В 2005 году для "чернобыльцев" не было выделено ни одной путевки на Черное море по показанию врачей. Я одну получил, и то через фонд социального страхования РФ. Но это одна путевка на 4,5 тыс. пострадавших!

Те же проблемы в близлежащих регионах. Для жителей Краснодарского края доступно все черноморское побережье, но "закрыты" Кавминводы. У нас всё с точностью до наоборот. Раньше был хороший "чернобыльский" закон - не надо было его трогать. Теперь уже пленум Верховного суда России вмешивается, чтобы разобраться во всем этом, Конституционный суд РФ. Только в прошлом году пленум Верховного суда своим постановлением № 7 от 5 мая 2005 года, наконец, разъяснил какие применять коэффициенты, как считать размеры компенсаций, кто отвечает за это, и кто будет выплачивать "чернобыльцам" компенсации. Но для разрешения проблем теперь инвалидам приходится пройти череду судов. Сейчас проходят судебные процессы по поводу оплаты услуг ЖКХ пострадавшими от Чернобыльской аварии. Раньше "чернобыльцы и их семьи оплачивали 50% коммунальных услуг. Теперь посчитали 50% только на самого "чернобыльца", хотя в Законе прописано другое.

Эти проблемы возникают по всей России. Ставропольский край ничем не выделяется, потому что исполнение закона происходит на федеральном уровне. У нас свои суды были, но эти законы федеральные и выплаты федеральные.

ИА REGNUM: На сегодня эти проблемы не решаемы?

Они решаемы. Но для того, чтобы их решать, нужны наши представители в федеральной системе законодательной власти - в Думе России. Там нет ни одного нашего депутата. Нет даже представителя в Общественной палате РФ. Мы просимся в Думу, в Общественную палату хоть в регионах, чтобы как-то могли влиять на законодательный процесс в отношении "чернобыльцев". Я думаю, губернатор пойдет нам навстречу и рассмотрит предложение о включении наших представителей в краевую Общественную палату.

ИА REGNUM: Помимо льгот ликвидаторам-чернобыльцам и другим пострадавшим в результате катастрофы полагается лекарственное обеспечение. Вы обеспечены необходимыми лекарствами?

Лекарственное обеспечение в последнее время налажено. Мы вышли из списка, когда были ограничены только йодом и аспирином. Помните? Раньше существовал список лекарственных препаратов социальным категориям граждан. В перечень лекарств не были включены шприцы и другие препараты. Сейчас обеспечение всем необходимым стало налаживаться, в связи с тем, что законодатели работают над устранением недостатков.

Сейчас вышел приказ, подписанный главой пенсионного фонда России Михаилом Зурабовым и главой МЧС Сергеем Шойгу, по проверке достоверности сведений в удостоверениях инвалидов Чернобыля. Потому что много "липовых" чернобыльцев оказалось. Особенно тех, кто к нам приехал из союзных республик. Их всех надо проверять, поскольку государство тратит миллионные средства на выплату им компенсаций. Это работа для ОБЭП. И мы готовы сотрудничать с ними в этом направлении.

Я, к примеру, за 16 лет руководства этой организацией в крае знаю, кто пострадавший, а кто "липовый". Но механизм исполнения приказа не отработан. В документе конкретно не указаны компетентные органы, на которые возложена обязанность по проверке сведений о пострадавших от катастрофы 1986 года. Мы со своей стороны готовы сохранить государственные деньги, разогнав мошенников.

То есть, часто возникает ситуация, когда рождается какой то нормативный, либо подзаконный акт, но его нельзя исполнить, потому что он некачественно сделан.

ИА REGNUM: Вы сказали, что знаете, сколько "липовых" чернобыльцев в нашем крае? Вы можете сказать, сколько их?

Комиссия насчитала порядка 200 человек из 4,5 тысяч официально пользующихся льготами. И эта проблема существует не только в нашем регионе. В других еще больше. Те, кто призывался на ликвидационные работы из Ставропольского края, известны друг другу. Мы работали на виду друг у друга. А другие жили в санаторной зоне, занимаясь вспомогательными работами, и многие даже не выезжали в радиоактивную зону. Но каким-то образом получили документы как пострадавшие. Таких мошенников надо выявлять.

ИА REGNUM: Вы сказали, что сегодня в крае 4,5 тысячи пострадавших. А сколько из них занимались непосредственно ликвидационными работами на Чернобыльской АЭС?

Реальных ликвидаторов - 2 700 человек. Под цифру 4,5 тысяч пострадавших подпадают также переселенцы из зон отчуждения, зон переселения и других. Оказалось, что таких зон много.

ИА REGNUM: А как много пострадавших не дожили до 20-летней годовщины трагедии?

1200 ликвидаторов Ставропольского края из 2 700 не дожили до 20-летия Чернобыльской катастрофы. То есть, почти половина из них ушла из жизни. И эта пропорция нарастает. Дело в том, что радиация по-разному действует на людей. Для одних облучения в пять рентген достаточно, чтобы начался необратимый процесс в клетке. А другому - не страшно и облучение в 500 рентген. На станции работали пожарные, которые получили по 1000 рентген. Среди них есть живые и сейчас. Поэтому врачам и сложно устанавливать взаимосвязь с дозой облучения. Вместе с тем, в крае проводятся регулярные обследования "чернобыльцев".